С тех пор как такие поездки вообще сделались возможными для эмигрантов, то есть с 1988 года, я успел побывать в России много раз, хотя в последнее время бывал все реже – сказывается и возраст, и увеличение дистанции (в сравнении, скажем, с Прагой), и, не в последнюю очередь, цена вопроса. И если уж начистоту, полностью узнаваемой, после 13-летней разлуки, она предстала мне лишь в первый раз: несколько вросшей в землю и сильно заветренной, как колбаса в советском магазине, но именно той, которую я некогда покинул – тем более, что это все еще был Советский Союз, и практически все из тех, с кем когда-то расстался, были еще живы.
Путч 1991 года с последующими событиями застиг меня по стечению обстоятельств в парижском "сквоте" Алексея Хвостенко, незабвенного Хвоста. Там в углу обнаружился крохотный телевизор, на который в обычное время никто из непутевых художников внимания не обращал, но тут с него наскоро обтерли пыль и все как один, дети разных народов, неотрывно следили за свержением "железного Феликса", отхлебывая дешевое мерло. Тогда показалось, что страна впервые взяла свою судьбу в собственные руки. Но стране, то есть Советскому Союзу, на деле оставались считанные месяцы жизни. С тех пор, как бы часто я ни приезжал – в основном в Москву, хотя пару раз в Питер и однажды в Пермь, – прежнее узнавание уже не посещало. История набирала скорость, и короткие десанты уже не давали возможности совпасть по фазе.
Это была страна, где все говорили на моем языке, но все чаще о совершенно непонятном, как если бы я оказался на улице Пекина с внезапным пониманием китайского, но при полном отсутствии контекста. Единственным реальным контекстом оставался круг друзей – многие, увы, постепенно выбывали в силу естественных причин, но какое-то время, несмотря на это, круг продолжал расширяться, в основном благодаря интернету и социальным сетям, с последующей развиртуализацией. Сравнительно недавно я вдруг обнаружил, что хотя Москва, как минимум в силу рода моих занятий, по-прежнему остается магнитом, сам город интересует меня все меньше, а искушение по возможности его игнорировать – все сильнее. Москва воспринимается просто как сеть маршрутов от одной излюбленной квартиры к другой, и еще кое-какие кафе, "Жан-Жак", "Маяк" и что там еще, где компания с мелкими поправками все та же, и чем короче и беспрепятственнее маршруты, тем лучше. То есть в идеале я предпочел бы иметь весь этот круг общения у себя в Нью-Йорке и сэкономить на перелетах во все более незнакомый и все менее дружелюбный город.
Вот ведь, казалось бы: ненавистные лужковские башни должны были уже примелькаться, да и взгляды прохожих на улицах сегодня куда менее неприязненные, чем лет десять назад, – с чего вдруг такое отторжение? Москва, конечно, давно не та, что была лет сорок назад, когда я расставался с ней с болью и, как тогда казалось, навеки. Но ведь нет этого чувства, желания сбежать домой, в других городах – в Париже, скажем, или в Риме, где никогда не жил подолгу. И вдруг я понял, что чувство это фактически ничего общего с эмиграцией не имеет. Открыла мне глаза опубликованная в colta.ru подборка интервью Андрея Лошака с москвичами, принявшими решение навсегда покинуть родину. По свидетельству Николая Клименюка, прожившего в Москве последние десять лет, рефлексы у многих москвичей моего круга точно те же: дружественная кухня, "Жан-Жак", "Винзавод" – и как можно меньше всего остального в промежутках.
У города, надо полагать, есть аура, которая вступает в конфликт с любовью к нему даже у тех, кто родился в Москве или прожил там долгие годы, хотя курсирующие в системе немалые деньги привлекают к нему равнодушных, состав за составом. Но аура – всего лишь метафора, и если для формулировки реального мотива отчуждения еще недавно приходилось подбирать слова, то теперь она выкристаллизовалась: "крымнаш", даже если имеется в виду совсем не Крым. Эти толпы на улицах, эти тысячи угадываемых силуэтов в загорающихся в сумерки окнах – их больше не провозгласишь нейтральным фоном, их истинный цвет в считаные дни стал очевидным, неприятный контраст – несомненным. Как и все близкие по духу, я затратил в последнее время немало усилий на прополку лент в социальных сетях, но горечи, сравнимой с той, которую испытывает новая когорта навсегда уезжающих, у меня нет – ну хотя бы потому, что нет проблемы отъезда.
В этом безопасном далеке без труда думаешь о том, каким угаром шовинизма была охвачена Европа в начале Первой мировой и что потом из этого вышло. Россия с ее казавшимся, по крайней мере мне, опережением по фазе, на самом деле оказалась отброшенной ровно на сотню лет назад, она восстала из анабиоза, и вспоминается, увы, забытая пьеса Маяковского "Клоп". Глядя сегодня на ту же Европу понимаешь, что шанс на исцеление всегда есть, хотя и в этом ничего необратимого нет. В любом случае исторические масштабы навевают подозрение, что стать свидетелем ремиссии уже не достанет жизненных сроков.
Алексей Цветков – нью-йоркский политический комментатор, поэт и публицист
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
Путч 1991 года с последующими событиями застиг меня по стечению обстоятельств в парижском "сквоте" Алексея Хвостенко, незабвенного Хвоста. Там в углу обнаружился крохотный телевизор, на который в обычное время никто из непутевых художников внимания не обращал, но тут с него наскоро обтерли пыль и все как один, дети разных народов, неотрывно следили за свержением "железного Феликса", отхлебывая дешевое мерло. Тогда показалось, что страна впервые взяла свою судьбу в собственные руки. Но стране, то есть Советскому Союзу, на деле оставались считанные месяцы жизни. С тех пор, как бы часто я ни приезжал – в основном в Москву, хотя пару раз в Питер и однажды в Пермь, – прежнее узнавание уже не посещало. История набирала скорость, и короткие десанты уже не давали возможности совпасть по фазе.
Это была страна, где все говорили на моем языке, но все чаще о совершенно непонятном, как если бы я оказался на улице Пекина с внезапным пониманием китайского, но при полном отсутствии контекста. Единственным реальным контекстом оставался круг друзей – многие, увы, постепенно выбывали в силу естественных причин, но какое-то время, несмотря на это, круг продолжал расширяться, в основном благодаря интернету и социальным сетям, с последующей развиртуализацией. Сравнительно недавно я вдруг обнаружил, что хотя Москва, как минимум в силу рода моих занятий, по-прежнему остается магнитом, сам город интересует меня все меньше, а искушение по возможности его игнорировать – все сильнее. Москва воспринимается просто как сеть маршрутов от одной излюбленной квартиры к другой, и еще кое-какие кафе, "Жан-Жак", "Маяк" и что там еще, где компания с мелкими поправками все та же, и чем короче и беспрепятственнее маршруты, тем лучше. То есть в идеале я предпочел бы иметь весь этот круг общения у себя в Нью-Йорке и сэкономить на перелетах во все более незнакомый и все менее дружелюбный город.
Вот ведь, казалось бы: ненавистные лужковские башни должны были уже примелькаться, да и взгляды прохожих на улицах сегодня куда менее неприязненные, чем лет десять назад, – с чего вдруг такое отторжение? Москва, конечно, давно не та, что была лет сорок назад, когда я расставался с ней с болью и, как тогда казалось, навеки. Но ведь нет этого чувства, желания сбежать домой, в других городах – в Париже, скажем, или в Риме, где никогда не жил подолгу. И вдруг я понял, что чувство это фактически ничего общего с эмиграцией не имеет. Открыла мне глаза опубликованная в colta.ru подборка интервью Андрея Лошака с москвичами, принявшими решение навсегда покинуть родину. По свидетельству Николая Клименюка, прожившего в Москве последние десять лет, рефлексы у многих москвичей моего круга точно те же: дружественная кухня, "Жан-Жак", "Винзавод" – и как можно меньше всего остального в промежутках.
У города, надо полагать, есть аура, которая вступает в конфликт с любовью к нему даже у тех, кто родился в Москве или прожил там долгие годы, хотя курсирующие в системе немалые деньги привлекают к нему равнодушных, состав за составом. Но аура – всего лишь метафора, и если для формулировки реального мотива отчуждения еще недавно приходилось подбирать слова, то теперь она выкристаллизовалась: "крымнаш", даже если имеется в виду совсем не Крым. Эти толпы на улицах, эти тысячи угадываемых силуэтов в загорающихся в сумерки окнах – их больше не провозгласишь нейтральным фоном, их истинный цвет в считаные дни стал очевидным, неприятный контраст – несомненным. Как и все близкие по духу, я затратил в последнее время немало усилий на прополку лент в социальных сетях, но горечи, сравнимой с той, которую испытывает новая когорта навсегда уезжающих, у меня нет – ну хотя бы потому, что нет проблемы отъезда.
В этом безопасном далеке без труда думаешь о том, каким угаром шовинизма была охвачена Европа в начале Первой мировой и что потом из этого вышло. Россия с ее казавшимся, по крайней мере мне, опережением по фазе, на самом деле оказалась отброшенной ровно на сотню лет назад, она восстала из анабиоза, и вспоминается, увы, забытая пьеса Маяковского "Клоп". Глядя сегодня на ту же Европу понимаешь, что шанс на исцеление всегда есть, хотя и в этом ничего необратимого нет. В любом случае исторические масштабы навевают подозрение, что стать свидетелем ремиссии уже не достанет жизненных сроков.
Алексей Цветков – нью-йоркский политический комментатор, поэт и публицист
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
