Иван Толстой: Лёнчик-романист. К 90-летию писателя и журналиста, ветерана Радио Свобода Леонида Владимирова. Часть третья, заключительная.
Леонид Владимирович Финкельштейн родился 22 мая 1924 года в семье математика, воевал, сидел в сталинском лагере по политической статье, работал мастером цеха на московском заводе малолитражных автомобилей, редактором отдела в журнале «Знание – сила». Летом 1966 года стал невозвращенцем, оставшись в Лондоне во время поездки с группой московских писателей.
Леонид Владимирович автор хорошо известных документально-публицистических книг «Советский космический блеф» и «Россия без прикрас и умолчаний».
В предыдущих передачах разговор шел о тех людях, что работали вместе с Владимировым в Лондонском бюро Свободы. Сегодня речь пойдет о различных аспектах радио-работы, о роли ЦРУ в радиовещании, о легендарном комментаторе Би-Би-Си Анатолии Максимовиче Гольдберге и о ремесле главного редактора, в должности которого Леонид Владимирович пробыл на Свободе с 1977 по 1979 год. Напомню, что запись разговора сделана в Лондоне 12 лет назад.
Известно, что финансирование Радио Свобода до 1971 года шло через Центральное разведывательное управление. После этого финансировал Радио Свобода Конгресс Соединенных Штатов. Тем не менее, хочется задать такой вопрос, который все время задают слушатели, по крайней мере, его подразумевают: имело ли ЦРУ какое-то влияние на Радио Свобода, оказывало ли оно какое-то воздействие, вторгалось ли в саму сущность радиопрограмм?
Леонид Владимиров: Я работал, как говорится, «под ЦРУ» около пяти лет, то есть я работал в тот период, когда финансирование Радио Свобода шло действительно через ЦРУ. Я ничего никогда не ощущал, не слышал, не видел, хотя мне говорили, что у нас на Свободе сидит представитель ЦРУ, и этот представитель был американский писатель Эдвард ван дер Рор, человек глубоко религиозный, невероятно симпатичный, с которым я очень быстро сдружился после того, как познакомился.
Потом произошло следующее: Эд снял мою передачу. Я был в это время в Лондоне, а он в Мюнхене, и он мне написал длиннейшее письмо по поводу мотивов, по которым он снял эту передачу: передача показалась ему излишне антисоветской.
Вот, понимаете, такое вмешательство ЦРУ имело место. Это единственный случай, и назвать это вмешательством ЦРУ довольно трудно.
Другое дело, что американцы совершили тяжелую ошибку перед организацией Радио Свобода. Комитет Радио Свобода имел двух почетных председателей, один был Гарри Трумэн, а другой Дуайт Эйзенхауэр, два бывших президента Соединенных Штатов. Могла ли такая организация быть секретной, могла ли быть подпольной? Конечно, нет. А они сделали так: на каждом бланке Радио Свобода значились Трумэн и Эйзенхауэр, а финансирование шло через ЦРУ. Затем начались драматические события. В 1970 году американский сенатор Клиффорд Кейс выступил в Сенате с невероятным разоблачением. Он сказал: а вы знаете, радиостанция Свобода, которая вещает на Россию, она ведь финансируется ЦРУ. Когда это говорит американский сенатор с удивлением, это способно вызвать только обморок от удивления. Потому что как же человек, который сидит в Сенате, не знает таких элементарных вещей. Всюду было известно, что мы деньги получаем, я имею в виду в Вашингтоне, а в Москве уж тем более. Все время это писали, долбили — ЦРУ, ЦРУ. И вдруг он выступает в Сенате. Начинается — идет серия статей, серия запросов дурацких. Мы сидим, ничего не понимаем, лазают к нам всякие корреспонденты, мы отвечаем: нет, нет, ничего не знаем, никакого ЦРУ. Да, нам платят зарплату, зарплату получаю здесь, прямо платят чеки из банка, никакого ЦРУ здесь нет. Тем не менее, дело разрастается, и в 1971 году могущественный председатель сенатской комиссии по иностранным делам сенатор Фулбрайт (от штата Арканзас) заявляет, что Радио Свобода нужно выбросить в мусорную яму истории и что для начала он накладывает вето на финансирование этой организации.
Сенатор Фулбрайт был очень интересный человек, он основал стипендии в Оксфордском университете в Англии, до сих пор есть фулбрайтовские стипендии, потому что там проценты нарастают. Фулбрайт был автором резолюции о Тонкинском заливе, из-за которой началась война во Вьетнаме, собственно, не война во Вьетнаме, а высадка американских вооруженных сил во Вьетнаме. Сенатор Фулбрайт голосовал в Сенате всегда за самые расистские законы и никогда за антирасистские. Словом, как мы видим, это был сложный человек.
У него были сторонники, был сенатор Сайнингтон, который тоже с ним согласился. Что касается сенатора Кейса, то он не был союзником Фулбрайта, ему было даже очень неудобно, что он ввязался в это дело. Он сказал: «Вы понимаете, мне принесли мои люди, мне подложили такую сенсацию». Происхождение сенсации сейчас мы увидим.
Я в это время находился в Лондоне, срочным телексом меня вызвали в Мюнхен. Один из основателей станции, ее директор Френсис Роналдс, которого мы все называли Рони, сказал: «Нам с тобой надо ехать в Вашингтон и ходить там по кабинетам». Мы полетели в Вашингтон и ходили по кабинетам, по конгрессменовским, по сенаторским, по всяким. Нам сочувствовали, большей частью нам сочувствовали, говорили: да, конечно, это очень важное дело - Радио Свобода. Но вы знаете, что такой Фулбрайт? Фулбрайт могущественный, плетью обуха не перешибешь. Давайте, вы начинайте сворачиваться понемножку, потому что через 3 месяца у вас не будет ни копейки. И вернулись мы, несолоно хлебавши. А я там присутствовал как дрессированный русский, в нужный момент включался, взывал, говорил им про русских людей, лишенных информации. У них слезы выступали на глазах, они говорили: да, да, мы понимаем, вы правы, конечно, но ведь Фулбрайт.
А тем временем нашелся человек, который сумел дело переломить. Человека зовут Дэвид Апшайр, позже он был представителем Америки в НАТО, а тогда он был директор Института стратегических исследований в Вашингтоне. Дэвид Апшайр был замечательный человек, он еще позже был председателем нашего органа, созданного специально для Радио Свобода/Свободная Европа, Совета по международному радиовещанию. А тогда, повторяю, он не имел никакого прямого отношения вообще, но он увидел, что творится ужас, он знал, что такое сенатор Фулбрайт. Он бросился в Конгресс, и в Конгрессе нашлись люди, которые провели трехмесячную отсрочку. Трехмесячная отсрочка финансирования продолжалась еще три месяца. А дальше он стал выяснять источники сенатора Кейса и выяснил. Два американских журналиста, знаменитые колумнисты Эванс и Новак опубликовали в газете «Вашингтон Пост» подноготную этого дела. Незадолго до этой публикации попросил политического убежища в Вашингтоне польский дипломат, сотрудник польского посольства и рассказал, что польское посольство получило от Советского Союза три миллиона долларов на организацию подрыва Радио Свобода. Нашли людей, которые подложили сенатору Кейсу эту штуку, и таким образом сенатор Кейс, не зная, не ведая, чуть не закрыл Радио Свобода.
За этим за всем наблюдал Анатолий Добрынин, который был тогда послом в Вашингтоне и который обедал с Фулбрайтом очень часто, Фулбрайт называл его Толя. Стало быть, статья была громовая, они об этом рассказали. И тогда уже сразу дело перевернулось, поняли, откуда ноги растут, что это оттуда. Решили создать комиссию, которая должна была бы обследовать деятельность Радио Свобода и выяснить, нужна ли такая станция. Комиссию возглавил брат покойного президента Милтон Эйзенхауэр, в ней были, конечно, представители всех партий, и они явились в Мюнхен.
Мы знали, начальство знало, что они приезжают и, естественно, тряслось. Они должны были вызывать каждого из нас поговорить с ними. Нам разработали сценарий. Милейший директор тогдашний Кен Скотт, он решил, что каждый должен говорить не дольше 10 минут, лучше меньше. Стали проводить репетиции, они изображали комиссию, а мы входили и говорили свой урок. Нас иногда поправляли, но не в том смысле, что заставляли чего-то врать, ничего такого не было, просто говорили: вы слишком размазываетесь, вам бы надо сконцентрироваться на вашей работе. Вот вы работаете в отделе новостей, расскажите, как работает отдел новостей, и так далее. Я же вообще работал в Лондоне, поэтому я расскажу, как лондонская контора работает. Да, конечно.
И вот приезжает эта компания, приходит мой черед, я рассказываю не про Лондон, а я рассказываю о том, как я был в Якутии незадолго до выезда. Там я был в Батагае — это богатый золотой прииск. Подходит ко мне якут, а якуты совершенно замечательные ребята, у них у всех русские фамилии, русские имена, но они не русские, они такие монголы. Они обаятельные необыкновенно, просто чудесные. Представляется: «Я местный житель. У меня что-то с радио творится. Я слышал, что вы из Москвы, может быть, мне поможете». Я говорю: «Нет, я ничего в радио не понимаю, вам нужно специалиста по радиоприемникам». «Вы знаете, я очень хотел бы, чтобы вы ко мне пришли, хотя бы на полчаса, потому что это что-то совсем странное. Я думаю, что специалист мне даже не поможет».
Я прихожу к нему в теплый хороший бревенчатый дом, стоит приемник «Родина», это приемник 1930-х, я думаю, годов, с передней стеклянной стенкой и с батареями прямоугольной формы, формы параллелепипедов, которые закладываются с задней стороны, гигантские такие батареи. Он включает — машина включается, начинает разговаривать. «Вот, - говорит, - об этом я и хотел вас спросить. Понимаете, утром она мне говорит, как мы хорошо живем, как у нас под руководством партии процветает, как у нас все улучшается под руководством товарища Брежнева, а вечером они говорят, что мы жертвы брежневской клики, что у нас все идет вниз, что страна распадается, и так далее».
Китай, вечером на тех же волнах шел Китай. Вот я это им рассказал. Я уложился в восемь с половиной минут, и они меня 45 минут потом допрашивали.
Иван Толстой: Они посмеялись этой истории?
Леонид Владимиров: Да, конечно. Я уже рассказывал, как там, с той стороны воспринимаются эти все дела и почему нужно этому человеку объяснять. Меня оставили. Потом были еще люди, которых они задерживали. Во всяком случае, все это заняло гораздо больше времени. Они написали блестящий отзыв, что это абсолютно необходимо. Тогда американцы почесали в затылке и придумали так, что создается буферный орган — Совет по международному радиовещанию, который будет обеспечивать средствами Радио Свобода/Свободная Европа. Что касается контроля, то слова о контроле были тщательно обойдены. Контроля действительно никакого не было, это был орган, который получал финансы от Конгресса, каждый финансовый год Конгресс выделял деньги, а потом он создавал каждый год отчет о работе. Вы, наверное, этих отчетов видели много. Они президенту отчитывались в том, что происходило на Радио Свобода/Свободная Европа за этот год. Таким образом, конечно, это удорожило, создана была бюрократическая инстанция. Советские, конечно, продолжали говорить, что это все ЦРУ, как же иначе. Такие страшные слова — ЦРУ. Ни до, ни после этого я никакого вмешательства ЦРУ не видел.
Если говорить совсем откровенно, то у меня сложилось впечатление, что пытается вмешиваться Государственный департамент. Во всяком случае, меня посылали в Государственный департамент, я там разговаривал исключительно с компетентными людьми. В каком смысле вмешивается? В том смысле, чтобы Радио Свобода не обижало советских руководителей. Потому что они дипломаты.
Иван Толстой: Есть же протоколы, есть дипломатия.
Леонид Владимиров: Им хотелось сохранять, они, конечно, открещивались от нас, если им что-то говорили, но тем не менее, в Советском Союзе не понимали, как может быть независимое средство информации, а мы были независимым средством информации. За все время, сколько я помню, ни разу никогда и никто не говорил мне и не писал, что вот вы угождаете советскому руководству, только наоборот. Наоборот да, старались тех из нас, кто очень не любил советский режим, тыкали носом в руководство, где было написано, что мы должны быть гостем в гостиной у нашего слушателя. Правда, с приходом одного карьерного человека, бывшего дипломата, он умер, о мертвых только хорошо, либо ничего, он написал новое подробное руководство, которое никогда не соблюдалось, но, во всяком случае, этого не говорить, того не говорить, черного-белого не называйте, как в игре в фанты. Это никак не повлияло, мы делали то, что мы хотели.
Я помню, я приехал в Лондон и показал это руководство Александру Ливену. Он говорит: «Посмотри на наше политическое руководство». И показал мне полстранички Foreign Offic’а, где было написаны обыкновенные какие-то вещи, что касается политического, написано: Foreign Office время от времени будет информировать Би-Би-Си о том, на каких языках и сколько времени вещать. Так что мы с ним посмеялись.
Иван Толстой: Полный фридом.
Леонид Владимиров: Действительно полный. Би-Би-Си, независимость Би-Би-Си, особенно в те времена. Сейчас все ясно, сейчас все можно, сейчас только гонимся за тем, чтобы сказать пораньше, а то русские средства информации обставят и сообщат о том же раньше нас. Но тогда все было по-другому, и у нас была полная независимость.
Иван Толстой: Я прошу нашего собеседника рассказать о легендарном комментаторе или, вернее, наблюдателе, как он себя называл, Анатолии Максимовиче Гольдберге, с которым Владимиров работал на Би-Би-Си.
Леонид Владимиров: У меня сложились очень сложные отношения с Анатолием Максимовичем. Начать с того, что я слушал его всегда в России, как все, очень обожествлял. Потом я приехал сюда. Какой-то момент первый контакт был. Мне позвонил заместитель директора русской службы Би-Би-Си, такой замечательный человек Гордон Клаф, английский журналист с русским языком, человек, который перевел на английский язык «Зияющие высоты» Зиновьева, достаточно трудная для перевода книга, хорошо перевел. Гордон позвонил мне и сказал, что он хотел бы со мной пообедать. Он пригласил меня в итальянский ресторанчик, ныне не существующий. Я увидел, что с ним пришел человек очень подтянутый, в изящно сидящем сером костюме и в бабочке. Он скромно представился — Гольдберг. У меня подогнулись ноги. Я сказал: «Анатолий Максимович?». Он сказал: «Как приятно, что вы помните мое имя и отчество». Я сказал: «Кого хотите, разбудите ночью, вам скажут». Это ему очень понравилось.
Мы сели есть, у меня все время был порыв сказать ему что-нибудь хорошее. Неудобно же говорить: вы такой гениальный, вы такой замечательный. Я сказал: «Анатолий Максимович, хотите я вам расскажу, как о вас говорит рабочий класс?». «Да, - он говорит, - это я очень хочу». Я ведь работал мастером на заводе после института. Я говорю: «Вот я работал мастером. Утром приходишь на участок, обязательно кто-нибудь подойдет из работяг, а у нас хорошие были отношения с ребятами, говорят: «Мастер, ты вчера Би-Би-Си слушал?». Я неизменно отвечал: «Нет». Они говорили, обычный ответ был такой: «Ну и зря. Во там один еврей дает».
Эффект был совершенно неожиданный для меня, он и не подумал улыбнуться: «Еврей? А почему еврей?». Я говорю: «То есть как почему? Во-первых, вы Анатолий Максимович Гольдберг. Гольдберг — это еврейская фамилия. Во-вторых, у вас прекрасный русский, но все-таки...». «Вы считаете, что у меня еврейский акцент?», - спросил он уже совсем холодно. «Нет, - я сказал, - знаете, может быть, какая-то интонация. Вы знаете, в России чрезвычайно чуткие к этому делу».
Иван Толстой: Вы еще и усугубили.
Леонид Владимиров: Он уткнулся в тарелку и больше не сказал ни одного слова, не произнес за весь обед. Бедный Клаф понял, что провал, но ничего не мог сделать. Поскольку я стал ходить на Би-Би-Си, Анатолий Максимович, будучи человеком вежливым, говорил «здравствуйте», и я говорил «здравствуйте». Так у нас довольно долго это «здравствуйте» продолжалось.
В 1968 году, когда была «пражская весна», была какая-то парти, а он ходил на все парти всегда, он был во многих отношениях замечательный человек. И вот он стоит с бокалом и говорит всем, кто желает слушать: «Ну, конечно, ни о каком вторжении в Чехословакию речи быть не может». «Но почему, Анатолий Максимович?». «Потому что это было бы самым глупым, на что они способны. Это же невозможно, это же глупость. Зачем?». Моя жена стоит, слушаем, Кира, и говорит: «Анатолий Максимович, ручаюсь чем угодно, что в ближайшие дни войдут. Хотите пари?». Он говорит: «Ну, пожалуйста, пожалуйста». Ему это очень не понравилось. Через несколько дней входят. Жена говорит: «Дура я, не довела до конца разговор, надо было установить ставку». Она-то знала, что войдут, она все время говорила: конечно, войдут, куда они денутся?
Анатолий Максимович Гольдберг был социалистом, всю свою жизнь был социалистом. Более того, он из еврейской семьи, которая жила в Германии. Он родился в России, но они очень давно эмигрировали и жили в Германии. И вдруг, представляете себе, Гитлер. Приходит Гитлер, начинается «хрустальная ночь», начинаются избиения, начинается жуткая антисемитская пропаганда — ужас. И они в последний момент, когда можно еще было, эмигрировали в Англию. Какое он мог впечатление вынести от Германии? Известно, какое. А потом во время войны Советский Союз победил Германию, освободил Германию. Разве может быть, что Советский Союз плохой, а Германия хорошая? Советский Союз по определению лучший. Советский Союз — это хорошая страна, это социалистическая страна. Но там руководители ведут себя странно, делают массу ошибок, оплошностей. И во всех своих выступления он апеллировал к руководству, что нельзя же так, нельзя цензуру, нельзя людей сажать в тюрьмы. Делал он это достаточно искусно, интеллигентно, они его признавали. Каждый раз, когда ехал какой-нибудь большой деятель британский в Россию, с ним ехал Гольдберг.
Иван Толстой: Анатолий Максимович ездил в Советский Союз?
Леонид Владимиров: Все время. И более того, когда он приезжал в Советский Союз, то подосланные подонки рассказывали ему, какой он гениальный. И он цвел. А потом они же писали гнусности, он огорчался, но, тем не менее, ничего. Удар был нанесен в самое сердце, когда сюда приехал гнусный тип, корреспондент «Литературной газеты» Симонов, жуткий тип, и попросил интервью у Гольдберга. Тогда была директор Мэри Сетон-Уотсон, он сказала: «Да, конечно, Анатолий Максимович, дайте интервью». И Анатолий Максимович его принял, ему все рассказывал, рассказывал. Потом появилась статья такого типа: маленький крючконосый человек с бантиком хочет учить нас, как нам жить. Вы не можете себе представить, что было с Гольдбергом. Он был как будто раздавлен. Я ему говорил (у нас давно возобновились отношения): «Анатолий Максимович, радоваться же надо. Это же награда, это показывает, что вас там слушают, что вас там любят. Это же контрпропаганда, неужели вы не понимаете?». Нет, он этого понять не мог.
Когда приехал Солженицын, меня немедленно бросили на Солженицына. Я был в Лондоне, мне пришел телекс — быть в Кельне через два часа. Собрался, прибыл в Кельн. Из Кельна взял прокатную машину и поехал к Генриху Беллю. Почему они отправили меня к Генриху Беллю? Потому что Генрих Белль был президентом ПЕН-клуба, а я член ПЕН-клуба, я его знал. Я рассказывал про мои не очень приятные встречи с Генрихом Беллем, на Свободе это знали, ничего не помогло. Белль со мной поздоровался, но внутрь не пригласил. Пригласил он внутрь другого человека и тоже с моей помощью. Пригласил он нашего бибисийского человека Ивана Ивановича Сапето, он Янис Сапиетс, латыш, лютеранский священник. Работал на Би-Би-Си много лет, организовал там исследовательский отдел. Естественно, мы работали в одном городе и вообще у меня были голубиные отношения с Би-Би-Си. Я, летя в самолете, обнаружил там Ивана Ивановича.
Иван Толстой: И сразу все поняли.
Леонид Владимиров: Там полно было журналистов, которые летели туда. Я знал заранее, что машины там не получить, поэтому я заказал машину здесь из аэропорта. Там стояла толпа орущая, я раздвинул ее слегка ладонями, сказал: «Будьте любезны, мою машину». Они говорят: «Пожалуйста».
И я посадил его в машину. Мы ехали, я говорю: «Вы знаете, все-таки лучше всего, если вы представитесь Солженицыну как то, что вы на самом деле есть, — священник». Он написал письмо: я такой-то, такой-то, я от Би-Би-Си, я ваш поклонник и так далее, хотел бы у вас взять интервью. Мы приехали. У него топтался весь цвет мировой журналистики, грязь месил. Действительно, большие имена были. Две телевизионные группы из Англии тащили меня в разные стороны: «Леонид, ты будешь нам переводить». «Нет, ты будешь нам переводить». Они думали: ну как же, они же не могли по-русски, а меня знали. Потом выходит Белль и говорит: «Пожалуйста, мистер Сапиетс». Мистер Сапиетс идет, Белль ему говорит, он был очень обходительный человек: «Вы знаете, мой гость просил, чтобы вы оставили магнитофон в передней». «Хорошо», - говорит Иван Иванович. И он с ним полчаса поговорил. Они потом стали друзьями. Я уверен, что это есть в новых мемуарах, где даже я есть.
Иван Толстой: В «Зернышках»?
Леонид Владимиров: В двух «Зернышках». Совсем не из-за этого, потом я из-за него в суде был. Но Янис там тоже есть, конечно. Вышел Янис оттуда и говорит: «Понимаете, он сказал, что он ни с кем разговаривать не будет». Солженицын вышел на люди, извинился, что не может разговаривать, сказал: «Я сейчас не могу разговаривать». Я ему подарил книгу «Август 14-го», я просто стоял около него. Протянул ему книгу «Август 14-го» в пиратском издании Флегона, я думал, что ему это интересно будет как сувенир, он книжку взял и сказал: «Напрасно. У меня эта книга есть, знаю я этого подонка». Солженицын в этом самом интервью Ивану Ивановичу, Иван Иванович рассказал мне об этом по секрету, потому что он не знал, что с этим делать, его угнетала мысль, что нужно об этом кому-то рассказать, поэтому он вверил это мне частным образом.
Он спросил: «Вы слушаете Би-Би-Си?». Солженицын сказал: «Да, слушаю, пока не начинает говорить этот ваш Гольдберг. Когда начинает говорить Гольдберг, я выключаю Би-Би-Си, потому что это уже все равно, что советское радио».
Так отозвался Исаич, а Исаич человек достаточно жесткий. И надо сказать, что я, конечно, ахнул, я сказал: «Вы знаете, не огорчайте Гольдберга, не говорите», и так далее. Я вынужден признать был, слушавший много бесед здесь уже, с этой стороны, должен признать, что доля правоты Солженицына была. Он убеждал их все время, что так не надо. Был он абсолютным социалистом, объяснял, что социализм сам по себе — это хорошо, но извращения его — это плохо.
Один раз мы сидели в столовой пять человек, я уже работал на Би-Би-Си, тогда-то и восстановились отношения, потому что человек он был очень хороший. Мы сидели впятером, и я рассказал анекдот, что из трех качеств - ума, честности и партийности - Господь разрешает иметь любые два. Если вы честный и партийный, значит дурак. Если вы умный и честный, значит беспартийный, а если умный и партийный, значит вы нечестный.
Гольдберг промолчал. Потом эти три человека ушли, вдруг он обратился ко мне со своей всегдашней вежливостью и сказал: «Леонид Владимирович, это могло бы занять много времени, но я бы мог доказать вам, что можно быть и честным, и умным, и коммунистом». На что я по-дурацки ответил, что вам бы не хватило на этой всей жизни. Через три недели он умер, к сожалению.
Он был такой человек: он стоял в очереди за муниципальным жильем в Лондоне и получил его через 15 лет ожидания, квартиру в многоквартирном обычном муниципальном доме, где живут обычные люди, иной окраски большинство их. Жил со своей старушкой абсолютно неприхотливо. Одного его слова было бы достаточно, чтобы ему дали квартиру или дом, потому что он 34 года выступал по Би-Би-Си на четырех языках.
Иван Толстой: Не только на русском?
Леонид Владимиров: Нет.
Иван Толстой: А какие еще три?
Леонид Владимиров: Английский, французский, немецкий. А как-то я захожу к нему, смотрю: а что это он читает? Он читал «Жэньмин жибао». Он некоторое время жил в Китае и, конечно, выучился мандарину. Он был звезда звездой, и ему бы дали все, что угодно, все, что нужно. Нет. Во-первых, он был очень скромный, как положено социалисту. Затем вся служба знала, что у Гольдберга можно стрельнуть деньгу. Но ведь это шантрапа, девчонки, мальчишки, особенно, которые недавно приехали, - десятку, двадцатку. Он, не слова не говоря, открывал кошелек и никогда не спрашивал. Они обычно, конечно, отдавали, но, может быть, не сразу. Когда он умер, вскрыли его стол, в ящике стола лежало около двухсот фунтов мелкими — это был его обменный пункт. Он давал, бросал деньги обратно, когда ему отдавали, не считая.
Какой был самый счастливый момент в его жизни? Самый счастливый момент был, когда Ее Величество королева вручала ему медаль Британской империи. Когда он вернулся, кто-то его спросил: «Анатолий Максимович, как было?». Человек засветился совершенно, взяв его за пуговицу, начал долго и вдохновенно рассказывать. Потом наши жестокие люди делали это каждый день по несколько раз: «Анатолий Максимович, расскажите, как вам вручали». И он с самого начала опять начинал это рассказывать.
Иван Толстой: В каком ранге эта медаль?
Леонид Владимиров: Хорошего ранга. CBI – это уже низко, MBI – это уже получше.
Иван Толстой: Как расшифровывается?
Леонид Владимиров: Медаль Британской империи. Эти буквы можно писать после имени, он Гольдберг, MBI. У нас есть гроссмейстер Ким, шахматист, он получил MBI, спасения нет, все письма подписывает: Ким, MBI. Потому что он гроссмейстер, вы представляете, гроссмейстеров гораздо меньше, чем MBI. Но тем не менее. Кузнецов, когда приехал, он был вооружен только телефоном Би-Би-Си, он позвонил на Би-Би-Си и сказал, услышав голос: Гольдберг. Они моментально нашли Гольдберга.
«Я Анатолий Кузнецов, автор «Бабьего Яра», «Продолжения легенды». «Да, - сказал Гольдберг, который читал, - очень рад». Он говорит: «Так вот, я хотел бы попросить политубежища в Англии и прошу вашей помощи». Долгое молчание. Потом Гольдберг сказал: «Вы знаете, я работаю на Би-Би-Си и прямой помощи оказать вам не могу. Но я знаю человека, который вам поможет». Продиктовал ему телефон Дэвида Флойда. Вот что такое Гольдберг. Он был явно недоволен тем, что Кузнецов попросил политубежища.
Иван Толстой: Это нарушало, конечно, стройность картины.
Леонид Владимиров: Картина вообще сложная, многосторонняя. MBI, московское радио, по мнению Солженицына. Ведь Солженицын, когда сюда приехал, здесь был недолго, он сразу, как говорится, снюхался моментально с настоящими ребятами, например, с профессором Шапиро. Они просто друг друга поняли.
Иван Толстой: Леонардом?
Леонид Владимиров: Леонардом. Горжусь — моим близким другом. Там еще был Леопольд Лабец такой. Проблем не было, он понял, что надо разговаривать со своими людьми, а с Гольдбергом он видеться не пожелал.
Иван Толстой: Фрагмент из книги сегодняшнего юбиляра «Россия без прикрас и умолчаний», «Посев», 1968 год.
«Из 235 миллионов человек, населяющих Советский Союз, очень немногие могут похвастать тем, что видели свою страну по-настоящему. Больше половины советских граждан рождаются и умирают, не побывав в Москве. Примерно такой же процент людей проводит всю жизнь в Европейской части страны, ни разу не повидав Урала, Сибири, Дальнего Востока, Крайнего Севера, Средней Азии. Путешествия дороги и хлопотливы – без нужды не ездит никто. А те, кто могут позволить себе ехать летом на отдых, отправляются главным образом к теплому Черному морю, в лучшем случае бегло оглядывая полоску родины, несущуюся мимо окна вагона.
Еще меньше видят, меньше узнают страну иностранные туристы, корреспонденты, дипломаты. В СССР почти 1500 городов, из них только 39 открыты для посещения иностранцами. Что до деревень, то гостей из-за рубежа пускают лишь в несколько отобранных. Правда, автомобильные туристы по дороге из Москвы в Ялту проезжают довольно много сел, но ни в одном из них нельзя даже заночевать – за этим зорко следят уполномоченные милиции, расквартированные во время туристского сезона в каждом придорожном поселке.
Судьба подарила мне редкую возможность исколесить страну вдоль и поперек. От бывшей Восточной Пруссии до Дальнего Востока. От Северного Ледовитого океана до реки Пяндж, где проходит самая южная граница СССР – граница с Афганистаном. Я ловил рыбу у Карельских водопадов и петлял по извилистым Карпатским дорогам; загорал в благословенном черноморском Сухуми, любовался огнями Тбилиси с вершины Мтацминды и пробовал 60-градусный якутский мороз. Опускался на вертолете на шаткий дощатый настил посреди Каспийского моря, где с искусственных эстакад, с так называемых «Нефтяных камней», качают поддонную нефть; прыгал с парашютом на подмосковные лесные озера и приволжские степи; часами высиживал на разных съездах и совещаниях в Кремлевских дворцах; был заключенным в концлагере, мастером на автозаводе, трактористом в колхозе, журналистом и редактором в Москве. Так сложилась жизнь, и я ей за это благодарен».
Иван Толстой: Так писал Леонид Владимиров в 1968 году в книге «Россия без прикрас и умолчаний». А мы продолжим беседу. Я на своем веку повидал немало руководителей, и мне интересно, какой смысл вкладывал Леонид Владимирович в свою работу главным редактором русской службы Радио Свобода.
Леонид Владимиров: Дело в том, что я главным редактором был очень недолго. Я был главным редактором с августа 1977-го по июнь 1979-го. Работа эта была очень тяжелая. Все зависело, конечно, от подхода. Мой подход был очень простой и примитивный, за что меня и попрекали иногда друзья, ругали и не только друзья. Я просто не выпускал в эфир ни одного слова, не прочитавши. Я считал, что раз я главный редактор, я должен отвечать за каждое слово, которое звучит в эфире.
Была у нас пара передач, которые не были заранее написаны. Это был «Круглый стол» Ройтмана, ныне здравствующего и процветающего, и «Мир сегодня», который вели в очередь несколько человек, в том числе, кстати, тот же Ройтман. Я слушал эти передачи, у меня была прослушка в кабинете. Я обычно никогда не уходил, пока не кончался «Мир сегодня», кончался он где-то в 9 вечера. Я слушал их и делился своими мыслями с людьми, тем самым пытаясь как-то эти передачи редактировать посильно, но остальное - никаких разговоров, остальное я все слушал сам. Меня упрекали, говорили: ну что же ты сидишь с утра до ночи в облаке дыма (я тогда трубку курил) и правишь. Этим ведь могут заниматься редакторы, у тебя есть редакторы, которые занимались до тебя и будут заниматься после тебя. Зачем тебе-то самому в это лезть? Я отвечал, что я просто не знаю другого назначения редактора, кроме как редактировать.
Кроме того, я был в некоторой степени анархистом. У нас, когда я приехал, все передачи были по графику распределены: тогда-то полчаса то-то, потом 13 с половиной минут то-то. Еще не были передачи написаны, но они уже были разграфлены, такой был график. Я считал, что если человек хочет высказаться, у него есть, что сказать, то втискивать его, как в прокрустово ложе, в график необязательно. Мне возражали так: ну зачем же так делать? Нас кто-то привык слушать, скажем, по средам в 13.30, кто-то привык слушать, допустим, религиозную передачу. А я им отвечал: чепуха. Под заглушку это невозможно, нас глушат. Поэтому все, что услышат, когда удастся сквозь глушение — хорошо будет. Это расписание никак не замечается даже нашей аудиторией. Вот это второе новшество, которое я ввел. Надо сказать, девочки, там же был отдел режиссерский, им было это трудно первое время, но потом мы вместе посидели и мы с ними работали душа в душу.
Скажем, Борис Шрагин, он был человеком значительным, он умел, и у него было, что сказать. Он это говорил достаточно умело. Допустим, у него есть материал на 5 минут, а ему надо 13 с половиной, он начинает разбавлять водой. А это никому не нужно. Когда-то Илья Эренбург на вопрос о Цветаевой сказал, что есть поэты для миллионов, а есть поэты для тысяч. Берется поэт для тысяч, разливается водой, получается поэт для миллионов. Я не очень люблю Эренбурга, но это он здорово. Зачем надо вытягивать? Это чистый Прокруст. Прокруст ведь не только отпиливал ноги, а вытягивал. И наоборот, если ты видишь, что человек не успел сказать, комкает, скороговоркой, зачем же, пусть скажет как следует.
Быть редактором очень трудно, потому что нужно было учитывать массу факторов. Фактор первый: быть всегда на сто процентов в курсе того, что происходит в России. В то время уже диссидентское движение было, в то время бывало нередко, что где-то, необязательно в новостях, но даже в новостях проскакивало что-то, кого-то арестовали, на самом деле арестовали и выпустили. Или кого-то наоборот не арестовали, а мы говорим арестовали. Мы похоронили генерала Франко за три дня до того, как он умер. Шуму было! Понимаете, о чем я говорю? Речь шла о том, чтобы абсолютно быть в курсе того, что происходит в России. В те времена это было очень нелегко. Нужно было разговаривать с людьми, нужно было слушать радио без конца, их радио, читать газеты, а газеты мы получали не в тот же день, газеты мы получали самое быстрое на следующий день. Одним словом, это отнимало массу времени — это первое.
Второе: нужно было редактировать материалы. Редактируя материалы, я старался, у меня было два принципа. Во-первых, я редактор-минималист, я профессиональный редактор, я все время редактировал до этого. То есть я считаю, что редакторское вмешательство должно быть минимальным. Но это то, что я старался, как это возможно, скромными средствами приводить передачи в вид, понятный как можно большему числу слушателей. Я исходил из того, что интеллигентская прослойка, выражаясь словами Сталина, и так все знает, и так все понимает, и агитировать интеллигенцию нам нечего. А если мы какую интеллигенцию упустим, да бог с ней, нам нужен гораздо более широкий контингент. А широкий контингент находится в очень значительной степени под, чуть не сказал обаянием, считает, что ну что ж, да, у нас же передовое государство, у нас, конечно, из-за этого трудности. Поэтому, не дай бог, капиталисты придут и все наши достижения разрушат. Поэтому я хотел разговаривать, простите, на этом уровне, на котором я сейчас говорю. Разумеется, очень легко скатиться в примитив, но я старался только одно делать, чтобы не было покровительственного тона, самое главное. Я больше всего боялся покровительственного тона, дидактического покровительственного тона.
Я старался избегать также лекций, лекции противопоказаны радио во всех случае, кроме, если это радио-лекция, тогда другое дело, тогда аудитория готова к этому. Вот примерно концепции, по которым я редактировал материалы. Были материалы, которые почти не требовали редактуры, были материалы, которые требовали тяжелой редактуры. Никто кроме сотрудниц режиссерского отдела не знал, какова редактура моя на каждой передаче. И человек слушал свою передачу и думал, что он так и написал. А если он знал, что он написал не так, а написано так, то почему-то, как правило, он никогда не возмущался. У меня был единственный случай, когда Глазенап, который писал экономические передачи довольно любительским способом, обиделся, что я терминологию переводил на советскую и пришел к мне с претензией. Я развел руками: «Ну что же, голубчик, а для кого мы говорим?». Пришлось ему подчиниться. Такое редактирование, разумеется, отнимало много времени.
Я должен сказать, что такой человек как Лев Иванович Предтечевский, он же Карташов, не требовал почти редактуры, потому что это был такой человек, это был человек-энциклопедия. У него под каждым его сообщением был исследовательский отдел. У него все ссылки точные, все воспоминания, исторические реминисценции, все абсолютно точно. Он был узкий специалист — по армии и флоту. В прошлом он был, между прочим, флотский разведчик. Таких было очень мало. Я должен сказать, что человек, о котором у меня самое неблагоприятное впечатление, — Владимир Борисович Матусевич, который, между прочим, занял мое место потом, когда я ушел. Матусевич очень способный журналист, и он комментатор, совершенно никакого исследовательского отдела под его комментариями нет. Он, если угодно, даже поверхностный, но делает он это очень ловко и хорошо. Я никогда не забуду, когда Солженицын прилетел во Франкфурт, сразу он написал комментарий, который начинался словами: «Не успел приземлиться во Франкфурте аэропортовский «воронок»...». Вот это журналист. Он специалист по скандинавскому кино, как ни странно, был в «Литературной газете», но это одно дело. А второе, что он, даже не зная материала особенно, мог хорошо написать, я его редактировал чрезвычайно редко. Я думаю, что было еще несколько человек, про которых можно сказать то же самое, но их было немного, а остальных приходилось редактировать довольно сильно.
Я не редактировал, естественно, новости, которые были 24 часа, на что у меня был замечательный помощник Корнейчук, у которого мышь не проскочит. Он редактировал с точки зрения совпадения с реальной действительностью, а это было главное. Стилистически я курировал этот отдел, но курировал таким образом: я приходил в ночную смену, садился и работал в ночную смену не редактором новостей, а писарчуком. Я писал новости и заодно смотрел остальное, говорил их в эфир. У нас ведь тогда, кто писал, тот и в эфир говорил. Старался эти новости чуть-чуть подтягивать таким образом. Никогда никаких конфликтов с отделом новостей у меня не было, тем более, что там работали очень хорошие люди, умелые, достойные люди.
Иван Толстой: Я готов слушать своего собеседника бесконечно. Боже, сколько еще рассказов сохранилось на моих пленках! Глядишь — подготовлю продолжение. А пока что позвольте мне поздравить Леонида Владимировича Владимирова-Финкельштейна с наступлением возраста истинной зрелости — 90-летием, и от всей души пожелать ему сил, здоровья и книги мемуаров.
Леонид Владимирович Финкельштейн родился 22 мая 1924 года в семье математика, воевал, сидел в сталинском лагере по политической статье, работал мастером цеха на московском заводе малолитражных автомобилей, редактором отдела в журнале «Знание – сила». Летом 1966 года стал невозвращенцем, оставшись в Лондоне во время поездки с группой московских писателей.
Леонид Владимирович автор хорошо известных документально-публицистических книг «Советский космический блеф» и «Россия без прикрас и умолчаний».
В предыдущих передачах разговор шел о тех людях, что работали вместе с Владимировым в Лондонском бюро Свободы. Сегодня речь пойдет о различных аспектах радио-работы, о роли ЦРУ в радиовещании, о легендарном комментаторе Би-Би-Си Анатолии Максимовиче Гольдберге и о ремесле главного редактора, в должности которого Леонид Владимирович пробыл на Свободе с 1977 по 1979 год. Напомню, что запись разговора сделана в Лондоне 12 лет назад.
Известно, что финансирование Радио Свобода до 1971 года шло через Центральное разведывательное управление. После этого финансировал Радио Свобода Конгресс Соединенных Штатов. Тем не менее, хочется задать такой вопрос, который все время задают слушатели, по крайней мере, его подразумевают: имело ли ЦРУ какое-то влияние на Радио Свобода, оказывало ли оно какое-то воздействие, вторгалось ли в саму сущность радиопрограмм?
Леонид Владимиров: Я работал, как говорится, «под ЦРУ» около пяти лет, то есть я работал в тот период, когда финансирование Радио Свобода шло действительно через ЦРУ. Я ничего никогда не ощущал, не слышал, не видел, хотя мне говорили, что у нас на Свободе сидит представитель ЦРУ, и этот представитель был американский писатель Эдвард ван дер Рор, человек глубоко религиозный, невероятно симпатичный, с которым я очень быстро сдружился после того, как познакомился.
Потом произошло следующее: Эд снял мою передачу. Я был в это время в Лондоне, а он в Мюнхене, и он мне написал длиннейшее письмо по поводу мотивов, по которым он снял эту передачу: передача показалась ему излишне антисоветской.
Вот, понимаете, такое вмешательство ЦРУ имело место. Это единственный случай, и назвать это вмешательством ЦРУ довольно трудно.
Другое дело, что американцы совершили тяжелую ошибку перед организацией Радио Свобода. Комитет Радио Свобода имел двух почетных председателей, один был Гарри Трумэн, а другой Дуайт Эйзенхауэр, два бывших президента Соединенных Штатов. Могла ли такая организация быть секретной, могла ли быть подпольной? Конечно, нет. А они сделали так: на каждом бланке Радио Свобода значились Трумэн и Эйзенхауэр, а финансирование шло через ЦРУ. Затем начались драматические события. В 1970 году американский сенатор Клиффорд Кейс выступил в Сенате с невероятным разоблачением. Он сказал: а вы знаете, радиостанция Свобода, которая вещает на Россию, она ведь финансируется ЦРУ. Когда это говорит американский сенатор с удивлением, это способно вызвать только обморок от удивления. Потому что как же человек, который сидит в Сенате, не знает таких элементарных вещей. Всюду было известно, что мы деньги получаем, я имею в виду в Вашингтоне, а в Москве уж тем более. Все время это писали, долбили — ЦРУ, ЦРУ. И вдруг он выступает в Сенате. Начинается — идет серия статей, серия запросов дурацких. Мы сидим, ничего не понимаем, лазают к нам всякие корреспонденты, мы отвечаем: нет, нет, ничего не знаем, никакого ЦРУ. Да, нам платят зарплату, зарплату получаю здесь, прямо платят чеки из банка, никакого ЦРУ здесь нет. Тем не менее, дело разрастается, и в 1971 году могущественный председатель сенатской комиссии по иностранным делам сенатор Фулбрайт (от штата Арканзас) заявляет, что Радио Свобода нужно выбросить в мусорную яму истории и что для начала он накладывает вето на финансирование этой организации.
Сенатор Фулбрайт был очень интересный человек, он основал стипендии в Оксфордском университете в Англии, до сих пор есть фулбрайтовские стипендии, потому что там проценты нарастают. Фулбрайт был автором резолюции о Тонкинском заливе, из-за которой началась война во Вьетнаме, собственно, не война во Вьетнаме, а высадка американских вооруженных сил во Вьетнаме. Сенатор Фулбрайт голосовал в Сенате всегда за самые расистские законы и никогда за антирасистские. Словом, как мы видим, это был сложный человек.
У него были сторонники, был сенатор Сайнингтон, который тоже с ним согласился. Что касается сенатора Кейса, то он не был союзником Фулбрайта, ему было даже очень неудобно, что он ввязался в это дело. Он сказал: «Вы понимаете, мне принесли мои люди, мне подложили такую сенсацию». Происхождение сенсации сейчас мы увидим.
Я в это время находился в Лондоне, срочным телексом меня вызвали в Мюнхен. Один из основателей станции, ее директор Френсис Роналдс, которого мы все называли Рони, сказал: «Нам с тобой надо ехать в Вашингтон и ходить там по кабинетам». Мы полетели в Вашингтон и ходили по кабинетам, по конгрессменовским, по сенаторским, по всяким. Нам сочувствовали, большей частью нам сочувствовали, говорили: да, конечно, это очень важное дело - Радио Свобода. Но вы знаете, что такой Фулбрайт? Фулбрайт могущественный, плетью обуха не перешибешь. Давайте, вы начинайте сворачиваться понемножку, потому что через 3 месяца у вас не будет ни копейки. И вернулись мы, несолоно хлебавши. А я там присутствовал как дрессированный русский, в нужный момент включался, взывал, говорил им про русских людей, лишенных информации. У них слезы выступали на глазах, они говорили: да, да, мы понимаем, вы правы, конечно, но ведь Фулбрайт.
А тем временем нашелся человек, который сумел дело переломить. Человека зовут Дэвид Апшайр, позже он был представителем Америки в НАТО, а тогда он был директор Института стратегических исследований в Вашингтоне. Дэвид Апшайр был замечательный человек, он еще позже был председателем нашего органа, созданного специально для Радио Свобода/Свободная Европа, Совета по международному радиовещанию. А тогда, повторяю, он не имел никакого прямого отношения вообще, но он увидел, что творится ужас, он знал, что такое сенатор Фулбрайт. Он бросился в Конгресс, и в Конгрессе нашлись люди, которые провели трехмесячную отсрочку. Трехмесячная отсрочка финансирования продолжалась еще три месяца. А дальше он стал выяснять источники сенатора Кейса и выяснил. Два американских журналиста, знаменитые колумнисты Эванс и Новак опубликовали в газете «Вашингтон Пост» подноготную этого дела. Незадолго до этой публикации попросил политического убежища в Вашингтоне польский дипломат, сотрудник польского посольства и рассказал, что польское посольство получило от Советского Союза три миллиона долларов на организацию подрыва Радио Свобода. Нашли людей, которые подложили сенатору Кейсу эту штуку, и таким образом сенатор Кейс, не зная, не ведая, чуть не закрыл Радио Свобода.
За этим за всем наблюдал Анатолий Добрынин, который был тогда послом в Вашингтоне и который обедал с Фулбрайтом очень часто, Фулбрайт называл его Толя. Стало быть, статья была громовая, они об этом рассказали. И тогда уже сразу дело перевернулось, поняли, откуда ноги растут, что это оттуда. Решили создать комиссию, которая должна была бы обследовать деятельность Радио Свобода и выяснить, нужна ли такая станция. Комиссию возглавил брат покойного президента Милтон Эйзенхауэр, в ней были, конечно, представители всех партий, и они явились в Мюнхен.
Мы знали, начальство знало, что они приезжают и, естественно, тряслось. Они должны были вызывать каждого из нас поговорить с ними. Нам разработали сценарий. Милейший директор тогдашний Кен Скотт, он решил, что каждый должен говорить не дольше 10 минут, лучше меньше. Стали проводить репетиции, они изображали комиссию, а мы входили и говорили свой урок. Нас иногда поправляли, но не в том смысле, что заставляли чего-то врать, ничего такого не было, просто говорили: вы слишком размазываетесь, вам бы надо сконцентрироваться на вашей работе. Вот вы работаете в отделе новостей, расскажите, как работает отдел новостей, и так далее. Я же вообще работал в Лондоне, поэтому я расскажу, как лондонская контора работает. Да, конечно.
И вот приезжает эта компания, приходит мой черед, я рассказываю не про Лондон, а я рассказываю о том, как я был в Якутии незадолго до выезда. Там я был в Батагае — это богатый золотой прииск. Подходит ко мне якут, а якуты совершенно замечательные ребята, у них у всех русские фамилии, русские имена, но они не русские, они такие монголы. Они обаятельные необыкновенно, просто чудесные. Представляется: «Я местный житель. У меня что-то с радио творится. Я слышал, что вы из Москвы, может быть, мне поможете». Я говорю: «Нет, я ничего в радио не понимаю, вам нужно специалиста по радиоприемникам». «Вы знаете, я очень хотел бы, чтобы вы ко мне пришли, хотя бы на полчаса, потому что это что-то совсем странное. Я думаю, что специалист мне даже не поможет».
Я прихожу к нему в теплый хороший бревенчатый дом, стоит приемник «Родина», это приемник 1930-х, я думаю, годов, с передней стеклянной стенкой и с батареями прямоугольной формы, формы параллелепипедов, которые закладываются с задней стороны, гигантские такие батареи. Он включает — машина включается, начинает разговаривать. «Вот, - говорит, - об этом я и хотел вас спросить. Понимаете, утром она мне говорит, как мы хорошо живем, как у нас под руководством партии процветает, как у нас все улучшается под руководством товарища Брежнева, а вечером они говорят, что мы жертвы брежневской клики, что у нас все идет вниз, что страна распадается, и так далее».
Китай, вечером на тех же волнах шел Китай. Вот я это им рассказал. Я уложился в восемь с половиной минут, и они меня 45 минут потом допрашивали.
Иван Толстой: Они посмеялись этой истории?
Леонид Владимиров: Да, конечно. Я уже рассказывал, как там, с той стороны воспринимаются эти все дела и почему нужно этому человеку объяснять. Меня оставили. Потом были еще люди, которых они задерживали. Во всяком случае, все это заняло гораздо больше времени. Они написали блестящий отзыв, что это абсолютно необходимо. Тогда американцы почесали в затылке и придумали так, что создается буферный орган — Совет по международному радиовещанию, который будет обеспечивать средствами Радио Свобода/Свободная Европа. Что касается контроля, то слова о контроле были тщательно обойдены. Контроля действительно никакого не было, это был орган, который получал финансы от Конгресса, каждый финансовый год Конгресс выделял деньги, а потом он создавал каждый год отчет о работе. Вы, наверное, этих отчетов видели много. Они президенту отчитывались в том, что происходило на Радио Свобода/Свободная Европа за этот год. Таким образом, конечно, это удорожило, создана была бюрократическая инстанция. Советские, конечно, продолжали говорить, что это все ЦРУ, как же иначе. Такие страшные слова — ЦРУ. Ни до, ни после этого я никакого вмешательства ЦРУ не видел.
Если говорить совсем откровенно, то у меня сложилось впечатление, что пытается вмешиваться Государственный департамент. Во всяком случае, меня посылали в Государственный департамент, я там разговаривал исключительно с компетентными людьми. В каком смысле вмешивается? В том смысле, чтобы Радио Свобода не обижало советских руководителей. Потому что они дипломаты.
Иван Толстой: Есть же протоколы, есть дипломатия.
Леонид Владимиров: Им хотелось сохранять, они, конечно, открещивались от нас, если им что-то говорили, но тем не менее, в Советском Союзе не понимали, как может быть независимое средство информации, а мы были независимым средством информации. За все время, сколько я помню, ни разу никогда и никто не говорил мне и не писал, что вот вы угождаете советскому руководству, только наоборот. Наоборот да, старались тех из нас, кто очень не любил советский режим, тыкали носом в руководство, где было написано, что мы должны быть гостем в гостиной у нашего слушателя. Правда, с приходом одного карьерного человека, бывшего дипломата, он умер, о мертвых только хорошо, либо ничего, он написал новое подробное руководство, которое никогда не соблюдалось, но, во всяком случае, этого не говорить, того не говорить, черного-белого не называйте, как в игре в фанты. Это никак не повлияло, мы делали то, что мы хотели.
Я помню, я приехал в Лондон и показал это руководство Александру Ливену. Он говорит: «Посмотри на наше политическое руководство». И показал мне полстранички Foreign Offic’а, где было написаны обыкновенные какие-то вещи, что касается политического, написано: Foreign Office время от времени будет информировать Би-Би-Си о том, на каких языках и сколько времени вещать. Так что мы с ним посмеялись.
Иван Толстой: Полный фридом.
Леонид Владимиров: Действительно полный. Би-Би-Си, независимость Би-Би-Си, особенно в те времена. Сейчас все ясно, сейчас все можно, сейчас только гонимся за тем, чтобы сказать пораньше, а то русские средства информации обставят и сообщат о том же раньше нас. Но тогда все было по-другому, и у нас была полная независимость.
Иван Толстой: Я прошу нашего собеседника рассказать о легендарном комментаторе или, вернее, наблюдателе, как он себя называл, Анатолии Максимовиче Гольдберге, с которым Владимиров работал на Би-Би-Си.
Леонид Владимиров: У меня сложились очень сложные отношения с Анатолием Максимовичем. Начать с того, что я слушал его всегда в России, как все, очень обожествлял. Потом я приехал сюда. Какой-то момент первый контакт был. Мне позвонил заместитель директора русской службы Би-Би-Си, такой замечательный человек Гордон Клаф, английский журналист с русским языком, человек, который перевел на английский язык «Зияющие высоты» Зиновьева, достаточно трудная для перевода книга, хорошо перевел. Гордон позвонил мне и сказал, что он хотел бы со мной пообедать. Он пригласил меня в итальянский ресторанчик, ныне не существующий. Я увидел, что с ним пришел человек очень подтянутый, в изящно сидящем сером костюме и в бабочке. Он скромно представился — Гольдберг. У меня подогнулись ноги. Я сказал: «Анатолий Максимович?». Он сказал: «Как приятно, что вы помните мое имя и отчество». Я сказал: «Кого хотите, разбудите ночью, вам скажут». Это ему очень понравилось.
Мы сели есть, у меня все время был порыв сказать ему что-нибудь хорошее. Неудобно же говорить: вы такой гениальный, вы такой замечательный. Я сказал: «Анатолий Максимович, хотите я вам расскажу, как о вас говорит рабочий класс?». «Да, - он говорит, - это я очень хочу». Я ведь работал мастером на заводе после института. Я говорю: «Вот я работал мастером. Утром приходишь на участок, обязательно кто-нибудь подойдет из работяг, а у нас хорошие были отношения с ребятами, говорят: «Мастер, ты вчера Би-Би-Си слушал?». Я неизменно отвечал: «Нет». Они говорили, обычный ответ был такой: «Ну и зря. Во там один еврей дает».
Эффект был совершенно неожиданный для меня, он и не подумал улыбнуться: «Еврей? А почему еврей?». Я говорю: «То есть как почему? Во-первых, вы Анатолий Максимович Гольдберг. Гольдберг — это еврейская фамилия. Во-вторых, у вас прекрасный русский, но все-таки...». «Вы считаете, что у меня еврейский акцент?», - спросил он уже совсем холодно. «Нет, - я сказал, - знаете, может быть, какая-то интонация. Вы знаете, в России чрезвычайно чуткие к этому делу».
Иван Толстой: Вы еще и усугубили.
Леонид Владимиров: Он уткнулся в тарелку и больше не сказал ни одного слова, не произнес за весь обед. Бедный Клаф понял, что провал, но ничего не мог сделать. Поскольку я стал ходить на Би-Би-Си, Анатолий Максимович, будучи человеком вежливым, говорил «здравствуйте», и я говорил «здравствуйте». Так у нас довольно долго это «здравствуйте» продолжалось.
В 1968 году, когда была «пражская весна», была какая-то парти, а он ходил на все парти всегда, он был во многих отношениях замечательный человек. И вот он стоит с бокалом и говорит всем, кто желает слушать: «Ну, конечно, ни о каком вторжении в Чехословакию речи быть не может». «Но почему, Анатолий Максимович?». «Потому что это было бы самым глупым, на что они способны. Это же невозможно, это же глупость. Зачем?». Моя жена стоит, слушаем, Кира, и говорит: «Анатолий Максимович, ручаюсь чем угодно, что в ближайшие дни войдут. Хотите пари?». Он говорит: «Ну, пожалуйста, пожалуйста». Ему это очень не понравилось. Через несколько дней входят. Жена говорит: «Дура я, не довела до конца разговор, надо было установить ставку». Она-то знала, что войдут, она все время говорила: конечно, войдут, куда они денутся?
Анатолий Максимович Гольдберг был социалистом, всю свою жизнь был социалистом. Более того, он из еврейской семьи, которая жила в Германии. Он родился в России, но они очень давно эмигрировали и жили в Германии. И вдруг, представляете себе, Гитлер. Приходит Гитлер, начинается «хрустальная ночь», начинаются избиения, начинается жуткая антисемитская пропаганда — ужас. И они в последний момент, когда можно еще было, эмигрировали в Англию. Какое он мог впечатление вынести от Германии? Известно, какое. А потом во время войны Советский Союз победил Германию, освободил Германию. Разве может быть, что Советский Союз плохой, а Германия хорошая? Советский Союз по определению лучший. Советский Союз — это хорошая страна, это социалистическая страна. Но там руководители ведут себя странно, делают массу ошибок, оплошностей. И во всех своих выступления он апеллировал к руководству, что нельзя же так, нельзя цензуру, нельзя людей сажать в тюрьмы. Делал он это достаточно искусно, интеллигентно, они его признавали. Каждый раз, когда ехал какой-нибудь большой деятель британский в Россию, с ним ехал Гольдберг.
Иван Толстой: Анатолий Максимович ездил в Советский Союз?
Леонид Владимиров: Все время. И более того, когда он приезжал в Советский Союз, то подосланные подонки рассказывали ему, какой он гениальный. И он цвел. А потом они же писали гнусности, он огорчался, но, тем не менее, ничего. Удар был нанесен в самое сердце, когда сюда приехал гнусный тип, корреспондент «Литературной газеты» Симонов, жуткий тип, и попросил интервью у Гольдберга. Тогда была директор Мэри Сетон-Уотсон, он сказала: «Да, конечно, Анатолий Максимович, дайте интервью». И Анатолий Максимович его принял, ему все рассказывал, рассказывал. Потом появилась статья такого типа: маленький крючконосый человек с бантиком хочет учить нас, как нам жить. Вы не можете себе представить, что было с Гольдбергом. Он был как будто раздавлен. Я ему говорил (у нас давно возобновились отношения): «Анатолий Максимович, радоваться же надо. Это же награда, это показывает, что вас там слушают, что вас там любят. Это же контрпропаганда, неужели вы не понимаете?». Нет, он этого понять не мог.
Когда приехал Солженицын, меня немедленно бросили на Солженицына. Я был в Лондоне, мне пришел телекс — быть в Кельне через два часа. Собрался, прибыл в Кельн. Из Кельна взял прокатную машину и поехал к Генриху Беллю. Почему они отправили меня к Генриху Беллю? Потому что Генрих Белль был президентом ПЕН-клуба, а я член ПЕН-клуба, я его знал. Я рассказывал про мои не очень приятные встречи с Генрихом Беллем, на Свободе это знали, ничего не помогло. Белль со мной поздоровался, но внутрь не пригласил. Пригласил он внутрь другого человека и тоже с моей помощью. Пригласил он нашего бибисийского человека Ивана Ивановича Сапето, он Янис Сапиетс, латыш, лютеранский священник. Работал на Би-Би-Си много лет, организовал там исследовательский отдел. Естественно, мы работали в одном городе и вообще у меня были голубиные отношения с Би-Би-Си. Я, летя в самолете, обнаружил там Ивана Ивановича.
Иван Толстой: И сразу все поняли.
Леонид Владимиров: Там полно было журналистов, которые летели туда. Я знал заранее, что машины там не получить, поэтому я заказал машину здесь из аэропорта. Там стояла толпа орущая, я раздвинул ее слегка ладонями, сказал: «Будьте любезны, мою машину». Они говорят: «Пожалуйста».
И я посадил его в машину. Мы ехали, я говорю: «Вы знаете, все-таки лучше всего, если вы представитесь Солженицыну как то, что вы на самом деле есть, — священник». Он написал письмо: я такой-то, такой-то, я от Би-Би-Си, я ваш поклонник и так далее, хотел бы у вас взять интервью. Мы приехали. У него топтался весь цвет мировой журналистики, грязь месил. Действительно, большие имена были. Две телевизионные группы из Англии тащили меня в разные стороны: «Леонид, ты будешь нам переводить». «Нет, ты будешь нам переводить». Они думали: ну как же, они же не могли по-русски, а меня знали. Потом выходит Белль и говорит: «Пожалуйста, мистер Сапиетс». Мистер Сапиетс идет, Белль ему говорит, он был очень обходительный человек: «Вы знаете, мой гость просил, чтобы вы оставили магнитофон в передней». «Хорошо», - говорит Иван Иванович. И он с ним полчаса поговорил. Они потом стали друзьями. Я уверен, что это есть в новых мемуарах, где даже я есть.
Иван Толстой: В «Зернышках»?
Леонид Владимиров: В двух «Зернышках». Совсем не из-за этого, потом я из-за него в суде был. Но Янис там тоже есть, конечно. Вышел Янис оттуда и говорит: «Понимаете, он сказал, что он ни с кем разговаривать не будет». Солженицын вышел на люди, извинился, что не может разговаривать, сказал: «Я сейчас не могу разговаривать». Я ему подарил книгу «Август 14-го», я просто стоял около него. Протянул ему книгу «Август 14-го» в пиратском издании Флегона, я думал, что ему это интересно будет как сувенир, он книжку взял и сказал: «Напрасно. У меня эта книга есть, знаю я этого подонка». Солженицын в этом самом интервью Ивану Ивановичу, Иван Иванович рассказал мне об этом по секрету, потому что он не знал, что с этим делать, его угнетала мысль, что нужно об этом кому-то рассказать, поэтому он вверил это мне частным образом.
Он спросил: «Вы слушаете Би-Би-Си?». Солженицын сказал: «Да, слушаю, пока не начинает говорить этот ваш Гольдберг. Когда начинает говорить Гольдберг, я выключаю Би-Би-Си, потому что это уже все равно, что советское радио».
Так отозвался Исаич, а Исаич человек достаточно жесткий. И надо сказать, что я, конечно, ахнул, я сказал: «Вы знаете, не огорчайте Гольдберга, не говорите», и так далее. Я вынужден признать был, слушавший много бесед здесь уже, с этой стороны, должен признать, что доля правоты Солженицына была. Он убеждал их все время, что так не надо. Был он абсолютным социалистом, объяснял, что социализм сам по себе — это хорошо, но извращения его — это плохо.
Один раз мы сидели в столовой пять человек, я уже работал на Би-Би-Си, тогда-то и восстановились отношения, потому что человек он был очень хороший. Мы сидели впятером, и я рассказал анекдот, что из трех качеств - ума, честности и партийности - Господь разрешает иметь любые два. Если вы честный и партийный, значит дурак. Если вы умный и честный, значит беспартийный, а если умный и партийный, значит вы нечестный.
Гольдберг промолчал. Потом эти три человека ушли, вдруг он обратился ко мне со своей всегдашней вежливостью и сказал: «Леонид Владимирович, это могло бы занять много времени, но я бы мог доказать вам, что можно быть и честным, и умным, и коммунистом». На что я по-дурацки ответил, что вам бы не хватило на этой всей жизни. Через три недели он умер, к сожалению.
Он был такой человек: он стоял в очереди за муниципальным жильем в Лондоне и получил его через 15 лет ожидания, квартиру в многоквартирном обычном муниципальном доме, где живут обычные люди, иной окраски большинство их. Жил со своей старушкой абсолютно неприхотливо. Одного его слова было бы достаточно, чтобы ему дали квартиру или дом, потому что он 34 года выступал по Би-Би-Си на четырех языках.
Иван Толстой: Не только на русском?
Леонид Владимиров: Нет.
Иван Толстой: А какие еще три?
Леонид Владимиров: Английский, французский, немецкий. А как-то я захожу к нему, смотрю: а что это он читает? Он читал «Жэньмин жибао». Он некоторое время жил в Китае и, конечно, выучился мандарину. Он был звезда звездой, и ему бы дали все, что угодно, все, что нужно. Нет. Во-первых, он был очень скромный, как положено социалисту. Затем вся служба знала, что у Гольдберга можно стрельнуть деньгу. Но ведь это шантрапа, девчонки, мальчишки, особенно, которые недавно приехали, - десятку, двадцатку. Он, не слова не говоря, открывал кошелек и никогда не спрашивал. Они обычно, конечно, отдавали, но, может быть, не сразу. Когда он умер, вскрыли его стол, в ящике стола лежало около двухсот фунтов мелкими — это был его обменный пункт. Он давал, бросал деньги обратно, когда ему отдавали, не считая.
Какой был самый счастливый момент в его жизни? Самый счастливый момент был, когда Ее Величество королева вручала ему медаль Британской империи. Когда он вернулся, кто-то его спросил: «Анатолий Максимович, как было?». Человек засветился совершенно, взяв его за пуговицу, начал долго и вдохновенно рассказывать. Потом наши жестокие люди делали это каждый день по несколько раз: «Анатолий Максимович, расскажите, как вам вручали». И он с самого начала опять начинал это рассказывать.
Иван Толстой: В каком ранге эта медаль?
Леонид Владимиров: Хорошего ранга. CBI – это уже низко, MBI – это уже получше.
Иван Толстой: Как расшифровывается?
Леонид Владимиров: Медаль Британской империи. Эти буквы можно писать после имени, он Гольдберг, MBI. У нас есть гроссмейстер Ким, шахматист, он получил MBI, спасения нет, все письма подписывает: Ким, MBI. Потому что он гроссмейстер, вы представляете, гроссмейстеров гораздо меньше, чем MBI. Но тем не менее. Кузнецов, когда приехал, он был вооружен только телефоном Би-Би-Си, он позвонил на Би-Би-Си и сказал, услышав голос: Гольдберг. Они моментально нашли Гольдберга.
«Я Анатолий Кузнецов, автор «Бабьего Яра», «Продолжения легенды». «Да, - сказал Гольдберг, который читал, - очень рад». Он говорит: «Так вот, я хотел бы попросить политубежища в Англии и прошу вашей помощи». Долгое молчание. Потом Гольдберг сказал: «Вы знаете, я работаю на Би-Би-Си и прямой помощи оказать вам не могу. Но я знаю человека, который вам поможет». Продиктовал ему телефон Дэвида Флойда. Вот что такое Гольдберг. Он был явно недоволен тем, что Кузнецов попросил политубежища.
Иван Толстой: Это нарушало, конечно, стройность картины.
Леонид Владимиров: Картина вообще сложная, многосторонняя. MBI, московское радио, по мнению Солженицына. Ведь Солженицын, когда сюда приехал, здесь был недолго, он сразу, как говорится, снюхался моментально с настоящими ребятами, например, с профессором Шапиро. Они просто друг друга поняли.
Иван Толстой: Леонардом?
Леонид Владимиров: Леонардом. Горжусь — моим близким другом. Там еще был Леопольд Лабец такой. Проблем не было, он понял, что надо разговаривать со своими людьми, а с Гольдбергом он видеться не пожелал.
Иван Толстой: Фрагмент из книги сегодняшнего юбиляра «Россия без прикрас и умолчаний», «Посев», 1968 год.
«Из 235 миллионов человек, населяющих Советский Союз, очень немногие могут похвастать тем, что видели свою страну по-настоящему. Больше половины советских граждан рождаются и умирают, не побывав в Москве. Примерно такой же процент людей проводит всю жизнь в Европейской части страны, ни разу не повидав Урала, Сибири, Дальнего Востока, Крайнего Севера, Средней Азии. Путешествия дороги и хлопотливы – без нужды не ездит никто. А те, кто могут позволить себе ехать летом на отдых, отправляются главным образом к теплому Черному морю, в лучшем случае бегло оглядывая полоску родины, несущуюся мимо окна вагона.
Еще меньше видят, меньше узнают страну иностранные туристы, корреспонденты, дипломаты. В СССР почти 1500 городов, из них только 39 открыты для посещения иностранцами. Что до деревень, то гостей из-за рубежа пускают лишь в несколько отобранных. Правда, автомобильные туристы по дороге из Москвы в Ялту проезжают довольно много сел, но ни в одном из них нельзя даже заночевать – за этим зорко следят уполномоченные милиции, расквартированные во время туристского сезона в каждом придорожном поселке.
Судьба подарила мне редкую возможность исколесить страну вдоль и поперек. От бывшей Восточной Пруссии до Дальнего Востока. От Северного Ледовитого океана до реки Пяндж, где проходит самая южная граница СССР – граница с Афганистаном. Я ловил рыбу у Карельских водопадов и петлял по извилистым Карпатским дорогам; загорал в благословенном черноморском Сухуми, любовался огнями Тбилиси с вершины Мтацминды и пробовал 60-градусный якутский мороз. Опускался на вертолете на шаткий дощатый настил посреди Каспийского моря, где с искусственных эстакад, с так называемых «Нефтяных камней», качают поддонную нефть; прыгал с парашютом на подмосковные лесные озера и приволжские степи; часами высиживал на разных съездах и совещаниях в Кремлевских дворцах; был заключенным в концлагере, мастером на автозаводе, трактористом в колхозе, журналистом и редактором в Москве. Так сложилась жизнь, и я ей за это благодарен».
Иван Толстой: Так писал Леонид Владимиров в 1968 году в книге «Россия без прикрас и умолчаний». А мы продолжим беседу. Я на своем веку повидал немало руководителей, и мне интересно, какой смысл вкладывал Леонид Владимирович в свою работу главным редактором русской службы Радио Свобода.
Леонид Владимиров: Дело в том, что я главным редактором был очень недолго. Я был главным редактором с августа 1977-го по июнь 1979-го. Работа эта была очень тяжелая. Все зависело, конечно, от подхода. Мой подход был очень простой и примитивный, за что меня и попрекали иногда друзья, ругали и не только друзья. Я просто не выпускал в эфир ни одного слова, не прочитавши. Я считал, что раз я главный редактор, я должен отвечать за каждое слово, которое звучит в эфире.
Была у нас пара передач, которые не были заранее написаны. Это был «Круглый стол» Ройтмана, ныне здравствующего и процветающего, и «Мир сегодня», который вели в очередь несколько человек, в том числе, кстати, тот же Ройтман. Я слушал эти передачи, у меня была прослушка в кабинете. Я обычно никогда не уходил, пока не кончался «Мир сегодня», кончался он где-то в 9 вечера. Я слушал их и делился своими мыслями с людьми, тем самым пытаясь как-то эти передачи редактировать посильно, но остальное - никаких разговоров, остальное я все слушал сам. Меня упрекали, говорили: ну что же ты сидишь с утра до ночи в облаке дыма (я тогда трубку курил) и правишь. Этим ведь могут заниматься редакторы, у тебя есть редакторы, которые занимались до тебя и будут заниматься после тебя. Зачем тебе-то самому в это лезть? Я отвечал, что я просто не знаю другого назначения редактора, кроме как редактировать.
Кроме того, я был в некоторой степени анархистом. У нас, когда я приехал, все передачи были по графику распределены: тогда-то полчаса то-то, потом 13 с половиной минут то-то. Еще не были передачи написаны, но они уже были разграфлены, такой был график. Я считал, что если человек хочет высказаться, у него есть, что сказать, то втискивать его, как в прокрустово ложе, в график необязательно. Мне возражали так: ну зачем же так делать? Нас кто-то привык слушать, скажем, по средам в 13.30, кто-то привык слушать, допустим, религиозную передачу. А я им отвечал: чепуха. Под заглушку это невозможно, нас глушат. Поэтому все, что услышат, когда удастся сквозь глушение — хорошо будет. Это расписание никак не замечается даже нашей аудиторией. Вот это второе новшество, которое я ввел. Надо сказать, девочки, там же был отдел режиссерский, им было это трудно первое время, но потом мы вместе посидели и мы с ними работали душа в душу.
Скажем, Борис Шрагин, он был человеком значительным, он умел, и у него было, что сказать. Он это говорил достаточно умело. Допустим, у него есть материал на 5 минут, а ему надо 13 с половиной, он начинает разбавлять водой. А это никому не нужно. Когда-то Илья Эренбург на вопрос о Цветаевой сказал, что есть поэты для миллионов, а есть поэты для тысяч. Берется поэт для тысяч, разливается водой, получается поэт для миллионов. Я не очень люблю Эренбурга, но это он здорово. Зачем надо вытягивать? Это чистый Прокруст. Прокруст ведь не только отпиливал ноги, а вытягивал. И наоборот, если ты видишь, что человек не успел сказать, комкает, скороговоркой, зачем же, пусть скажет как следует.
Быть редактором очень трудно, потому что нужно было учитывать массу факторов. Фактор первый: быть всегда на сто процентов в курсе того, что происходит в России. В то время уже диссидентское движение было, в то время бывало нередко, что где-то, необязательно в новостях, но даже в новостях проскакивало что-то, кого-то арестовали, на самом деле арестовали и выпустили. Или кого-то наоборот не арестовали, а мы говорим арестовали. Мы похоронили генерала Франко за три дня до того, как он умер. Шуму было! Понимаете, о чем я говорю? Речь шла о том, чтобы абсолютно быть в курсе того, что происходит в России. В те времена это было очень нелегко. Нужно было разговаривать с людьми, нужно было слушать радио без конца, их радио, читать газеты, а газеты мы получали не в тот же день, газеты мы получали самое быстрое на следующий день. Одним словом, это отнимало массу времени — это первое.
Второе: нужно было редактировать материалы. Редактируя материалы, я старался, у меня было два принципа. Во-первых, я редактор-минималист, я профессиональный редактор, я все время редактировал до этого. То есть я считаю, что редакторское вмешательство должно быть минимальным. Но это то, что я старался, как это возможно, скромными средствами приводить передачи в вид, понятный как можно большему числу слушателей. Я исходил из того, что интеллигентская прослойка, выражаясь словами Сталина, и так все знает, и так все понимает, и агитировать интеллигенцию нам нечего. А если мы какую интеллигенцию упустим, да бог с ней, нам нужен гораздо более широкий контингент. А широкий контингент находится в очень значительной степени под, чуть не сказал обаянием, считает, что ну что ж, да, у нас же передовое государство, у нас, конечно, из-за этого трудности. Поэтому, не дай бог, капиталисты придут и все наши достижения разрушат. Поэтому я хотел разговаривать, простите, на этом уровне, на котором я сейчас говорю. Разумеется, очень легко скатиться в примитив, но я старался только одно делать, чтобы не было покровительственного тона, самое главное. Я больше всего боялся покровительственного тона, дидактического покровительственного тона.
Я старался избегать также лекций, лекции противопоказаны радио во всех случае, кроме, если это радио-лекция, тогда другое дело, тогда аудитория готова к этому. Вот примерно концепции, по которым я редактировал материалы. Были материалы, которые почти не требовали редактуры, были материалы, которые требовали тяжелой редактуры. Никто кроме сотрудниц режиссерского отдела не знал, какова редактура моя на каждой передаче. И человек слушал свою передачу и думал, что он так и написал. А если он знал, что он написал не так, а написано так, то почему-то, как правило, он никогда не возмущался. У меня был единственный случай, когда Глазенап, который писал экономические передачи довольно любительским способом, обиделся, что я терминологию переводил на советскую и пришел к мне с претензией. Я развел руками: «Ну что же, голубчик, а для кого мы говорим?». Пришлось ему подчиниться. Такое редактирование, разумеется, отнимало много времени.
Я должен сказать, что такой человек как Лев Иванович Предтечевский, он же Карташов, не требовал почти редактуры, потому что это был такой человек, это был человек-энциклопедия. У него под каждым его сообщением был исследовательский отдел. У него все ссылки точные, все воспоминания, исторические реминисценции, все абсолютно точно. Он был узкий специалист — по армии и флоту. В прошлом он был, между прочим, флотский разведчик. Таких было очень мало. Я должен сказать, что человек, о котором у меня самое неблагоприятное впечатление, — Владимир Борисович Матусевич, который, между прочим, занял мое место потом, когда я ушел. Матусевич очень способный журналист, и он комментатор, совершенно никакого исследовательского отдела под его комментариями нет. Он, если угодно, даже поверхностный, но делает он это очень ловко и хорошо. Я никогда не забуду, когда Солженицын прилетел во Франкфурт, сразу он написал комментарий, который начинался словами: «Не успел приземлиться во Франкфурте аэропортовский «воронок»...». Вот это журналист. Он специалист по скандинавскому кино, как ни странно, был в «Литературной газете», но это одно дело. А второе, что он, даже не зная материала особенно, мог хорошо написать, я его редактировал чрезвычайно редко. Я думаю, что было еще несколько человек, про которых можно сказать то же самое, но их было немного, а остальных приходилось редактировать довольно сильно.
Я не редактировал, естественно, новости, которые были 24 часа, на что у меня был замечательный помощник Корнейчук, у которого мышь не проскочит. Он редактировал с точки зрения совпадения с реальной действительностью, а это было главное. Стилистически я курировал этот отдел, но курировал таким образом: я приходил в ночную смену, садился и работал в ночную смену не редактором новостей, а писарчуком. Я писал новости и заодно смотрел остальное, говорил их в эфир. У нас ведь тогда, кто писал, тот и в эфир говорил. Старался эти новости чуть-чуть подтягивать таким образом. Никогда никаких конфликтов с отделом новостей у меня не было, тем более, что там работали очень хорошие люди, умелые, достойные люди.
Иван Толстой: Я готов слушать своего собеседника бесконечно. Боже, сколько еще рассказов сохранилось на моих пленках! Глядишь — подготовлю продолжение. А пока что позвольте мне поздравить Леонида Владимировича Владимирова-Финкельштейна с наступлением возраста истинной зрелости — 90-летием, и от всей души пожелать ему сил, здоровья и книги мемуаров.
