Есть люди, умудряющиеся читать новинки. Мне редко удается открыть книгу – с огня, с ветки, из-под курицы. Предпочитаю легкую обветренность. И чтобы все ахи отшумели. Впрочем, в данном случае ахов и не было, и не предусматривалось. Автор – петербуржский, интеллигентный, плечо не раззудится.
"Жизнь Владислава Ходасевича" – прямо, без выкрутасов названа книга Ирины Муравьевой, выпущенная издательством "Крига" к минувшей ярмарке Нон-фикшн. Я привез ее тогда же из Москвы, положил и все не открывал, старался вычислить, какая она.
За последние полтора десятилетия уже и московский четырехтомник вышел, и новое собрание (Малмстад и Хьюз) стартовало, и Роберт Хьюз в Калифорнии выпускает трехтомник одной только пушкинистики, и "Камер-фурьерский журнал" напечатан, и большое исследование Валерия Шубинского (подносной вариант – в “Vita Nova” и демократический – в ЖЗЛ).
Что теперь скажет Ирина Муравьева?
На переплете – самый унылый из возможных петербургских рисунков: двор Дома Искусств, выполненный Мстиславом Добужинским в 1921 году. Приезжему впору повеситься, а у нас, местных, – привычная депрессивная радость.
Формат книги небольшой, под Academi’ю. Сложись история иначе, именно в этом издательстве такая книга и появилась бы.
Традиция, аккуратность, сдержанность. Пожалуй, застегнутость. Ирина Муравьева разворачивает не эссе (чего ожидаешь после упомянутых первопоходников), а биографический очерк – отменно длинный, слегка приглушенный, именно что петербуржский. Автору любезно полнофразие, прописывание всех членов предложения, аккуратное раскрытие скобок и вытравливание красивостей: "Нужно ли скрупулезно изучать биографию писателя, копаться в его письмах, уточнять и проверять даты, что-то выискивать?" Это первая фраза книги. Пришел сон из семи сёл.
Недостаток ли это? В случае с Ходасевичем, пожалуй, даже достоинство. Муравьева верно почувствовала то крепление, которым ее слабый здоровьем герой держится за русскую литературу. Державин, Пушкин, Блок, Гумилев, классичность форм, туберкулезное дыханье. Именно здесь, в Петербурге, в считанные месяцы агонии старого уклада стал застегнутый москвич Ходасевич несомненным классиком, и ничего важнее 1921-1922 годов в его наследии не найти.
Ходасевичевская Москва разваливается в своей форме, она еще непропеченная (и у предыдущих биографов тоже не очень получалась), Петербург же взят резцом и камнем. Город и сам герой помогают их соединению. У Ирины Муравьевой это сделано элегантно и без нажима. Эту скуку, холод и гранит поэт заберет с собой и в изгнание, и именно петербургская мера чуть ли не во всем станет для него эстетическим критерием. Ею он будет разить и защищаться в так и не полюбленном Париже.
Петербург и Пушкин – два слившихся полюса, – это в Ходасевиче узрел Набоков, оставивший на страницах "Дара" сдержанную и полную достоинства декларацию: "Так уж повелось, что мерой для степени чутья, ума, даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину. Так будет покуда литературная критика не отложит вовсе свои социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишь помогающие бездарности уважать самое себя. Тогда, пожалуйста, вы свободны: можете критиковать Пушкина за любые измены его взыскательной музе и сохранить при этом и талант свой и честь".
Как почти все в "Даре", слова эти звучали, что называется, в присутствии Ходасевича. Именно его Набоков назвал "литературным потомком Пушкина по тютчевской линии".
Профессионал в пушкинистике Ирина Муравьева выбрала наиболее подходящего себе героя. И ни в чем не пережала, ничего существенного не упустила.
У автора ясный и недвусмысленный взгляд на историю культуры – либеральный, человечный, уважительный. Очень сбалансированный. На мой вкус, излишне воспитанный, неспособный царапнуть. Отказывающийся от слишком самостоятельных оценок. Немного музейный.
Выпишу для примера образцы ровного голоса Ирины Аркадьевны: "Позже пришлось смириться с неизбежным"; "Первый номер журнала (…) содержателен и разнообразен"; "Но бывает и по-другому".
По такой книге надо водить школьников. Они с почтением познакомятся с жизнью и творчеством выдающейся литературной фигуры.
Но если кто-то в подобном музее вдруг шарахнет по стеклянной витрине – кулаком, – я не осужу.
