Владимир Кара-Мурза: В эти дни в Москве и Санкт-Петербурге прошли так называемые "Ахматовские чтения" – воспоминания и литературоведческие исследования творчества Анны Андреевны Ахматовой, которой в понедельник исполнилось бы 125 лет.
Мы беседуем с протоиреем Михаилом Ардовым, настоятелем Храма царя-мученика Николая Второго в Москве.
Какой была Анна Андреевна в повседневной жизни?
Михаил Ардов: Она себя очень просто и доступно вела. Недоброжелатели до сих пор обвиняют ее в том, что она носилась с собственной персоной, и даже какие-то приводят цитаты из дневника Чуковского, хотя у него там разные есть вещи. Но с детства я знал, что это аристократизм. В нашем доме, где она жила месяцами, менялись домработницы, и с каждой домработницей она была приветлива, мила, вежлива. И вообще, очень многие люди из-за того, как она была внимательна и проста, считали себя близкими к ней, чего на самом деле не было. У некоторых людей такие иллюзии создавались. Это одна сторона вопроса.
А вторая сторона вопроса в том, что она при этом знала себя цену, поэтому в ней было нечто, что вызывало опять-таки какие-то эмоции. Например, когда она только появилась в нашей семье, в Нащокинском переулке, потом он был улицей Фурманова (это было еще до моего рождения), она приезжала к Мандельштамам и к моим родителям, которые познакомились с ней через Мандельштама, своего соседа, с сыном Львом, молодым тогда человеком, который иногда говорил ей: "Мама, не королевься!" А Юрий Герман, питерский писатель, который тоже хорошо ее знал, звал ее "Королева-бродяга". Потому что она была как бы над бытом.
Но самое лучшее на эту темы высказывание я нашел у замечательной, талантливой и умной писательницы Лидии Яковлевны Гинзбург. Она была приятельницей Ахматовой, она познакомилась с Ахматовой у Гуковских еще в начале 20-х годов. У нее в дневнике написано, что Ахматова себя держит очень достойно, и дальше – точное определение: "как экс-королева на буржуазном курорте". Вот так она себя держала. И те, кто заведомо не были ее недоброжелателями, это принимали и относились к этому с уважением.
Владимир Кара-Мурза: А как она воспринимала удары судьбы, которые ей выпали?
Михаил Ардов: У нее было, конечно, в определенном смысле трагическое восприятие всего. Главным образом не от позорных докладов Жданова, самое страшное было то, что в лагере был Лев Николаевич, – вот что ее тяготило больше всего. Но при этом я могу засвидетельствовать, что она не испытывала ненависти к тому же Сталину. Она слегка насмешливо называла его "Усач". Например, она говорила: "В 1940 году Усач спросил про меня: "Что делает монахиня?"
В в 1990 году, по-моему, в журнале "Время и мы" было большое интервью Бродского. Бродский, который довольно близко и хорошо знал Ахматову, начиная с 1962 года и в течение четырех лет, там признается и тонко говорит, что у него есть какая-то часть христианской психологии, которую он приобрел под влиянием Ахматовой, которая умела не ненавидеть своих врагов. Полноценным христианином, как мы знаем, он не стал, но он писал рождественские стихи, замечательные стихи о Сретеньи. И в последнем письме, которое я от него получил летом 1995 года, – а, увы, в начале 1996-го его не стало, – он меня прямо спрашивал, как я считаю, расширяет потенциал личности принадлежность к какой-нибудь конфессии, или нет? Так что вот ее, например, влияние на значительного, замечательного человека, каким был Иосиф Бродский.
Владимир Кара-Мурза: А как она относилась к политике?
Михаил Ардов: Дело в том, что это сейчас у нас политика – мы можем что-то слышать, узнавать, сравнивать, а тогда была только газета "Правда". Я думаю, она этим в каком-то смысле брезговала. У меня есть такое воспоминание, это было в начале 1953 года, когда было сфабриковано "дело врачей". Я помню, что в нашей столовой Ахматова всегда сидела на диване, а мой отец на кресле, спиной к окну. И мой отец взял журнал "Крокодил" и передал его Ахматовой, молча. Ахматова тоже молча прочла там что-то и положила на диван, и потом они разошлись. Я взял этот номер "Крокодила", и там был памфлет писателя Николая Горбачева "Ощипанный Джойнт". Это такая сионистская организация. И начинался памфлет, – я до сих пор это помню, мне было 15 лет, – такой фразой: "Плач стоит на реках вавилонских, главная из которых – Гудзон..." Вот я помню ее такое к этому отношение.
Владимир Кара-Мурза: Что входило в ваши обязанности, когда Анна Андреевна приезжала в Москву?
Михаил Ардов: Во-первых, моя была обязанность – встречать ее на Ленинградском вокзале, такси обеспечивать. Я ее вез обыкновенно к нам домой, на Ордынку. Обычно мы ехали по Мясницкой улице, которая была тогда улицей Кирова. Я помню, как-то я сказал ей: "У Кировских ворот..." – а она сказала: "Какие у Кирова в Москве могут быть ворота?! У Мясницких ворот!" И когда мы ехали, она так поворачивала голову и говорила: "Ну, что матушка Москва?" И потом у меня были еще обязанности. Мне было лет 14-15, и она меня попросила отвезти то ли письмо, то ли подборку стихов в Союз писателей, на улицу Воровского, первому секретарю Алексею Александровичу Суркову, который, кстати, ей, насколько мог, покровительствовал. Он был составителем двух жалких сборничков, которые у нее вышли. И вот я уже оделся, взял папку, которую мне надлежало туда отвезти, и сказал: "А что если Сурков поступит со мной, как Иван Грозный с Василием Шибановым, – пронзит мне ногу, обопрется и заставит читать то, что вы ему прислали?" Ей шутка эта понравилась, и она меня окрестила "Шибановым". Я ее провожал в Сберкассу на Ордынке, какие-то такие функции выполнял.
Когда ей исполнилось 70 лет, я был в Москве, а она была в Питере, и я ей дал телеграмму, это была строчка из замечательной Баллады "Василий Шибанов" Алексея Толстого: "Но слово его все едино..." и не подписался. Ее домочадцы стали спрашивать, что это за телеграмма, а моя мама, которая там была, сказала: "Дайте телеграмму Анне Андреевне". Она прочла: "А слово его все едино. Он славит свово господина..." Это телеграмма от Миши!" Вот такие были у нас с ней отношения.
И я про сберкассу хочу сказать, она до сих пор существует на Ордынке, сразу за Марфо-Мариинской обителью. И я на этот дом теперь смотрю как на место, где во множестве исчезали автографы Ахматовой. Он же писали эти приходно-расходные бумажки и отдавала, а их потом там уничтожали. А сейчас бы за каждый такой листок на аукционе можно было бы получить вполне приличные деньги (смеется).
Владимир Кара-Мурза: Вы сказали, что она свысока отнеслась к публикациям о журналах "Звезда" и "Ленинград". Но на самом деле, по-моему, это стало вехой в ее биографии.
Михаил Ардов: Нет, у нее есть такая запись в записной книжке, как ее изничтожали с довоенных времен, даже Корнея Ивановича она там поминает, потому что он написал такую странную статью "Две России", где была идея такая: Ахматова олицетворяет старую Россию, а Маяковский – новую Россию. Потом Жданов там, другие... Вот она фамилии называет, целый список есть. А что касается этого доклада, она мне сказала, что, по ее сведениям, этот доклад писали два критика, питерских литературоведа – Рыбасов и Маслин. А у меня был учитель, он тоже был друг Ахматовой, Александр Васильевич Западов, он был питерский, сначала преподавал в Ленинградском университете, потом перешел в Московский университет, и я у него учился тоже. И когда я ему это сказал, он сказал мне: "Да, фамилии ты называешь правильные, такие люди существовали".
Там, в докладе Жданова было написано, что она мечется между будуаром и молельней. А был такой замечательный пушкиновед Илья Львович Фейнберг, а у него был сын Саша, бойкий мальчик тогда лет 12-ти, и зашла речь о том, что Сурков хлопотал, чтобы Ахматовой дали однокомнатную квартиру в Москве. И этот 12-летний Саня Фейнберг сказал: "Ахматовой нельзя дать однокомнатную, ей, по крайней мере, нужна двухкомнатная, чтобы там были будуар и молельня, чтобы ей было между чем и чем метаться" (смеется). Самой Ахматовой это очень понравилось!
Владимир Кара-Мурза: Послушаем директора Музея Ахматовой в Санкт-Петербурге Нину Попову, которая считает, что отмена обязательного изучения творчества Ахматовой в школе существенно уменьшила количество экскурсий в этот музей.
Нина Попова: Сегодня Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме отмечает юбилей. 25 лет – это много, это круглая дата, четверть века. А Анне Андреевне Ахматовой – 125. Таким образом, последние четверть века мы занимаемся не только изучением, музей – учреждение культуры, просветительское, и представляющее. Сказать, что последние годы мы замечали острый поворот, интерес к ее творчеству, я не могу. Но вообще как-то получается, что в нашей стране, если что насаждается жестко, как Пушкин, тогда учителя ведут пятиклассников, семиклассников, "Капитанская дочка" и прочее. Поскольку Ахматова года три назад осталась в школьной программы, но из программы ушла необходимость сдавать экзамен по литературе, – количество школьных экскурсий резко упало. И стало понятно, что и школьников водили сюда таким прикладным образом.
Владимир Кара-Мурза: А столетие Анны Ахматовой послужило ее реабилитации в глазах советского общества, в 1989 году, при Горбачеве?
Михаил Ардов: Мой любимый современный поэт – Тимур Кибиров. Не так давно в какой-то программе на телевидении он отметил заметное падение интереса вообще к стихам, ко всяким. Я думаю, это относится и к классической литературе, и к современной поэзии, и к Ахматовой. И он сказал даже, что дело идет к тому, что читать стихи будут только те люди, которые их пишут. К сожалению, мы живем во времена массовой культуры, интернета, телевидения и всего прочего, и конечно, представить себе сейчас лирическую барышню, которая сидит на садовой скамейке с томиком Ахматовой или Цветаевой, Блока или Пастернака, уже затруднительно. Но это уже издержки нашего времени.
Владимир Кара-Мурза: В выходные был литературный вечер памяти Анны Андреевны в Переделкино. Как он прошел?
Михаил Ардов: Он прошел очень по-домашнему, вел его Евгений Борисович Рейн, замечательный поэт из четверки приближенных к Ахматовой молодых поэтов. И я там говорил что-то вроде того, что говорю здесь. Там был Павел Крючков, который живет в Переделкино, сотрудник Музея Корнея Чуковского, который там же, в Переделкино, находится. А сам вечер проходил в Музее Булата Окуджавы. Павел принес записи голоса Ахматовой, что-то рассказывал и время от времени включал чтение Ахматовой. Это было очень интересно и замечательно! Был в университете такой Шилов, которых много записывал тех, кого советская власть не жаловала, и эти записи существуют. И была запись еще 20-х годов. Публика – это были очень милые, интеллигентные люди, которые этому всему внимали. Так что вечер был, на мой взгляд, очень приятный.
Владимир Кара-Мурза: А кто такие эта четвертка молодых поэтов, которых приблизила к себе Ахматова?
Михаил Ардов: Это Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский и Анатолий Найман. Она их пестовала, они ее очень любили, уважали. Моя мама рассказывала такую историю. В 1962 году, когда они все познакомились, на дачу в Комарове приехал какая-то молодая особа из Петербурга к Ахматовой познакомиться, а Бродский в это время уже в самиздате в Питере существовал. И она сказала: "У меня есть весь Бродский!" На что Ахматова сказала: "Как может быть весь Бродский, когда Бродскому 22 года?" И в это время открылась дверь, и Бродский внес два ведра воды с колонки. И Ахматова сказала: "Вот вам ваш весь Бродский!" (смеется) Вот такая бытовая сценка.
Владимир Кара-Мурза: Нина Попова считает, что задача Музея Ахматовой – разными способами привлекать любителей поэзии.
Нина Попова: Задача музея – изучать и пропагандировать, как-то зацепить человека, сюда пришедшего. Это дом Ахматовой, ее квартира, здесь она жила почти 30 лет. А у дома такая богатейшая историко-культурная аура и контекст: и Шереметьевы – пять поколений дворянской классической, традиционной культуры, и жизнь людей в послереволюционное время, людей из круга художественной интеллигенции. Здесь есть возможность зацепить. Иногда зацепляются через жизнь родителей, воспоминания о том, как семья жила в Ленинграде до войны, после войны, сейчас, во времена Бродского... И вот если удается зацепить человека, удается ему услышать хотя бы несколько ахматовских строчек, если у него есть к этому предрасположение, поэтический слух или нравственное чувство, или историческое, может быть, даже через ее взгляд на историю России, очень глубинный, в контексте собственной истории и мировой культуры, – тогда человек отзовется, придет домой и чего-то захочет. Или не захочет, это тоже возможно. Такого прикладного желания – во что бы то ни стало прошибить стену и разбудить интерес – мы не имеем, лишь бы человеку было это важно. Тогда и нам это было бы необходимо, важно и дорого. И если в нем возникает ответное желание, такое чувство, что раз это так интересно, стоит посмотреть в ту сторону и почитать, это тоже очень много. Поэтому тут разные есть повороты темы Ахматовой.
Владимир Кара-Мурза: С нами на прямую связь из Санкт-Петербурга вышла наш собкор в городе на Неве Татьяна Вольтская.
Как прошли юбилейные торжества, посвященные 125-й годовщине Анны Ахматовой?
Татьяна Вольтская: Эти торжества еще не прошли, у нас в Петербурге целая ахматовская неделя. Это и открытие выставок, и конференция в Российской национальной библиотеке, и круглые столы, обсуждения, дискуссии, и музыкальные приношения, и представление книг... Я бы сказала, что обращаться к Ахматовой начали еще за две недели до юбилея. Я говорила с людьми, которые участвуют в конференции, в дискуссиях, и больше всего меня поразило вот что. Если тема доклада филолога Марка Сабатини, профессора итальянского Университета Мачиратто, "Анна Ахматова и итальянские поэты ХХ века", это можно понять. Анна Ахматова – европейский поэт, она была интегрирована в европейскую культуру, как и почти все петербургские литераторы, поэтому такие темы не удивляют. Но когда я вижу, что есть доклад Сюн Зункхуэя, ассистента профессора факультета иностранных языков по литературе Национального Тайваньского университета "Анна Ахматова на Тайване", – вот тут, конечно, мне становится удивительно. Что же может в этом человеке привлекать филологов и читателей совсем из другой культуры? Есть "Анна Ахматова и Польша", "Анна Ахматова в Китае", где угодно.
Понятно, что на протяжении веков спорят, можно ли переводить поэтов на другой язык, решаемая ли это задача. И очень многие говорят, что нет, стихи нельзя перевести. Любой перевод – только аналог. Что же в таком случае привлекает, если стихи можно понять только по содержанию, а если повезет с хорошим переводом, то переводчик может сделать что-то подобное? Одних привлекает личность, потому что Ахматова, можно сказать, ровесница века, современница календарного ХХ века, и она добровольно разделила вот эту страшную судьбу российского ХХ века. Меня годами тревожит эта загадка – почему Ахматова, у которой был расстрелян муж, которая пережила эти страшные годы, начало Гражданской войны, голод и все прочее, почему она, зная и видя все ясно, не уехала, не влилась в толпу эмигрантов. Почему она сознательно осталась на этот крестный путь, который она решила провести со своей страной? Ее строки во время войны всем известны, но решение было принято раньше. У меня нет ответа на этот вопрос, и это одна из загадок Ахматовой, думаю, она будет волновать людей еще очень долго.
Музей Ахматовой – не просто музей. Все петербуржцы привыкли ходить сюда на вечера поэзии, музыки, литературы. Они знают, что это некий культурный центр, очень петербургский, очень специфический, со своей атмосферой, которой нет больше ни в одном музее. Два таких места, наверное, в Петербурге – Музей Ахматовой и Музей Достоевского. Здесь проходят спектакли, которые касаются и судьбы сына Анны Ахматовой, лагерные письма. Идут музыкальные приношения Анне Ахматовой, где играется Чайковский, Шопен, Бах. И мы понимаем, что все это – Ахматова. Музыкальным приношением в субботу и закончатся Ахматовские дни. И это очень правильно, мне кажется, потому что поэзия из музыки выходит и в музыку возвращается.
И наверное, пройти такой путь от живописи, от исследований глубоких, от дискуссий, обсуждений, стараний заинтересовать непростого современного читателями поэтическими текстами, и до музыки, до первоистока, первоматерии поэзии, наверное, это было очень правильно. И я думаю, что это очень-очень важное культурное событие, которое проходит в нашем городе. И нашему городу можно только позавидовать, что в нем происходят такие события.
Владимир Кара-Мурза: В Петербурге уже много лет есть Музей Анны Ахматовой. А как эту проблему можно решить в Москве?
Михаил Ардов: 18 мая прошлого года, культурный фестиваль "Черешневый лес", Михаил Эрнестович Куснерович, состоятельный человек, и его родительница Эдита Иосифовна как-то этим делом занялись. На Ордынке был устроен праздник – там сажали черешню во дворе, было очень много почетных гостей, и я там был, в том числе, и шла речь о том, что они выкупят квартиру моих родителей у наследников моего младшего покойного брата, и там будут сделаны две мемориальная комнаты. Но пока что с места это не сдвинулось. Я недавно отнес в Департамент культуры Москвы Капкову письмо на эту тему, и можно было бы, тем более там памятник во дворе стоит, две комнаты – в которых бывали гости Ахматовой, гости моих родителей, Пастернак, Зощенко, Шостакович, Утесов, Русланова, Райкин, Бродский и другие, – и сделать такой музей "Легендарная Ордынка". Такое название нашей квартире дал какой-то иностранный журналист, который был у Ахматовой. И этот музей мы предложили назвать – "Легендарная Ордынка. Московский дом Ахматовой". Пока что этот вопрос конкретно не решается.
Владимир Кара-Мурза: Возможен ли Серебряный век сегодня?
Михаил Ардов: Серебряный век был последним аккордом классической русской литературы, которая начиналась с Державина, Ломоносова, потом Крылова, и Пушкин заслоняет всех. Вот они сформировали русский литературный язык, потому что до них был высокий штиль и низкий штиль, был книжный язык и обиходная речь. И сначала Крылов в баснях, а потом Пушкин в стихах это объединили, и явился великий и могучий язык, которым восхищался Тургенев. В нашей время, после того, чтобы было сделано Сталиным и всей большевистской бандой с нашей страной, с ее культурой, – сколько погибло писателей, сколько были принуждены годами молчать! – разумеется, ожидать расцвета невозможно. К тому же в России была книжная культура, и даже Советский Союз был самой читающей страной, а сейчас, во времена интернета, уже так говорить нельзя. Потому что очень многие молодые люди, дети увлечены интернетом, играми и другими возможностями, которые предоставляет интернет. И это причина, по которой ожидать расцвета художественной литературы невозможно. Хотя, на мой взгляд, талантливые литераторы и поэты существуют и будут всегда существовать, но конечно, такого взлета, как был у символистов, акмеистов и даже у футуристов, ждать не приходится.
Владимир Кара-Мурза: Нина Попова сожалеет, что мы еще очень плохо знаем творчество Анны Ахматовой.
Нина Попова: Вот, например, сегодня будет кино в саду Фонтанного дома, и мы будем показывать несколько вечеров подряд документальные фильмы об Ахматовой. Сегодня будет замечательный фильм Владимира Непевного "Ахматова и Артур Лурье. Слово и музыка". Есть потребность, чтобы у человека возникло желание приходить сюда. Я пришла сюда 25 лет назад, и то, что для меня открывало это место, история этого дворца, сада, черный петроградский двор с таким прекрасным барочным фасадом летней городской усадьбы Шереметьевых... С чего-то начинается все. Через историю петербургской культуры тоже открывается жизнь Ахматовой. И мы ее еще очень плохо знаем.
Владимир Кара-Мурза: Я знаю, что вам выпало горькое поручение – сообщить Анне Андреевне о смерти Бориса Леонидовича Пастернака...
Михаил Ардов: Это был 1960 год, июнь. Анна Андреевна была в Боткинской больнице. И мы пошли туда с Марией Сергеевной Петровых, совершенно замечательным человеком, очень талантливым поэтом, немножко заслоненным, но Ахматова ее очень ценила, и у нее замечательные стихи. Она была очень смиренная, тихая, и я никогда даже не слышал, чтобы она читала свои превосходные стихи. Мы пришли, чтобы сообщить, что Борис Леонидович скончался. И мы сидели в коридоре больничном, втроем, на скамейке, и мы не знали, как начать, как к этому приступить, потому что мы боялись, что у нее с сердцем проблемы и эта весть на нее повлияет дурным образом. И тут она вдруг спросила сама: "Какие вести из Переделкино?" И вот тут Мария Сергеевна стала гладить ее руку, очень нежно, смотря ей в глаза, и стала говорить: "Там плохо, там очень плохо, там совсем плохо..." Анна Андреевна тихо спросила: "Он скончался?" Мы сказали: "Да". Она истово перекрестилась и сказала: "Царствие ему небесное!" Я об этом написал в самом первом варианте своих мемуаров, я показал Марии Сергеевне, как я это описал, и она сказала, что все совершенно точно, так оно и было.
Владимир Кара-Мурза: Нина Попова считает, что настоящая Ахматова – в ее стихах последних десятилетий.
Нина Попова: Несколько лет назад наша коллега из Государственной национальной библиотеки выпустила на основе фонда рукописей этой библиотеки двухтомник Ахматовой, который начинается со стихов последних лет и приходит к первым сборникам. Потому что все сложности ее взгляда на Россию и на человека открываются в ее стихах последних 20 лет, начиная с 1940 года. И это очень важно. Сборник назывался "Победа над судьбой", он о том, что такое победа, что такое судьба, какова судьба поэта в России, женщины-поэта, женщины, жившей в советской время, во время двух войн и революции, концлагерей, как все это получилось в ее жизни.
Владимир Кара-Мурза: А как провожали Анну Андреевну в последний путь?
Михаил Ардов: Это было 5 марта 1966 года, я тогда был в Питере, там снимался фильм по нашему с братом сценарию. Я был дома у Баталова, позвонил мой отец и сказал, что Анна Андреевна умерла. Это для меня просто как будто... потолок рухнул! Я тут же понял, что ее надо в церкви отпевать, она верующая была, и я помчался на киностудию "Ленфильм", там была милая и интеллигентная дама Ирина Николаевна Тарсанова, редактор. Она была женой Михаила Александровича Дудина, который был первый секретарь ленинградского отделения Союза писателей. Я прибежал к ней и сказал: "Еще никто не знает, я вам первой говорю. Умерла Ахматова, ее будут хоронить здесь, в Ленинграде, но надо ее отпеть в церкви". И она очень быстро сообразила, позвонила туда, в Союз, помощнице мужа и сказала, что ее надо отпеть, как принято в России... И таким образом я принял в этом участие. И Лев Николаевич Гумилев, с которым вечером мы встретились на квартире Ахматовой, меня за это поблагодарил. Ее отпели у Николы Морского, потом отвезли в Комарово, Лев Николаевич даже получил разрешение, чтобы там священник все сделал на могиле, а потом еще на ее даче была панихида перед поминками. Так что получилось все, как положено.
На похоронах было много людей, друзей... И я вспоминаю такую деталь, что подъехала какая-то машина, и оттуда вышел человек в форме полковника и вынес венок, а на венке было написано: "От Татарской АССР". А Лев Николаевич, который был евразийцем, он отошел с этим полковником и долго с ним о чем-то разговаривал. Видимо, из-за того, что она носила эту татарскую фамилию. Но мы знаем, что это был псевдоним, это была фамилия ее бабушки. И потом были неприятности у замечательного кинооператора Розентула, который снимал отпевание и похороны. Эту пленку потом конфисковали, но это где-то в КГБ сохранилось, и эти кадры сейчас доступны. Правда, ни Бродский, ни я, мы в Союз писателей не пошли, чтобы не слушать говорение советских писателей над гробом Ахматовой, а мы поехали прямо в Комарово и ждали гроб там.
Владимир Кара-Мурза: Тогда оттепель хрущевская уже заканчивалась...
Михаил Ардов: Да. Заморозков еще не было, но... У нее вышел "Бег времени", уже более солидная книжка, в конце 1965 года. Он уже в последней больнице была, когда я по ее просьбе ездил в Книжную лавку писателей, получил там 20 авторских и докупил 20 экземпляров ее книги, привез ей. И она все надписывала, и в частности, мне надписала, у меня такая книжка есть – надписанная ею за три дня до смерти. Это все было в Москве. Она выписалась из больницы, какое-то время прожила у нас на Ордынке, а потом они с моей мамой поехали в санаторий 4-го Главного управления правительства. Потому что Баталов был членом Комитета кинематографии, и его мама имела право лечиться в таких заведениях, и вот выхлопотали, и Ахматова поехала с ней. Но там она буквально на третий день от сердечного приступа умерла. У нее уже было несколько инфарктов...
Владимир Кара-Мурза: А когда Лев Николаевич освободился из лагерей?
Михаил Ардов: В 1956 году. Его не могли освободить до 20-го съезда. До тех пор, пока Хрущев не прочел доклад против Сталина, его не могли освободить, и он этого не понимал, он забыл. В деле, которое хранилось в питерском ГБ, было его рукой переписанное стихотворение Мандельштама о Сталине: "Тараканьи смеются глазища и сверкают его голенища..." Поэтому пока Сталин был в чести, его не могли освободить. У него была феноменальная память, Мандельштам прочел – он запомнил, и по просьбе следователя в 1935 году, когда его арестовали, он взял и воспроизвел, и это лежало у него в деле. Это открыла приятельница Ахматовой Эмма Григорьевна Герштейн, у меня есть специальная статья на эту тему.
Владимир Кара-Мурза: Что требуется сейчас от Министерства культуры, чтобы создать Музей Ахматовой в Москве?
Михаил Ардов: По крайней мере, возобновить взаимодействие с "Черешневым лесом", с Куснеровичем... Часть этой квартиры даже готова выкупить моя теперь очень известная племянница Анна Ардова. Но всю квартиру ей не купить. И если бы этот "Черешневый лес" помог ей, она бы обязалась содержать эти две мемориальные комнаты, пускать туда людей в определенные дни, устраивать там мероприятия. Не знаю... Вот Ахматова, когда что-то было не так, говорила: "Со мной только так и бывает". Например, когда она приходила куда-нибудь в обеденный перерыв, почти всегда, она говорила: "Ага, ахматовский час!" Она была умна, и самоиронии у нее было предостаточно.
