Прошло чуть меньше 15 лет после завершения цикла «Философия в России – идеи и проблемы». Поменялось решительно все – и еще более решительно должно было поменяться оставшееся. Начнем с того, что весной 1991 года, когда в программе «Поверх барьеров» (выпуски Игоря Померанцева, в то время еще из Лондона) Пятигорский начал свой новый регулярный цикл бесед о философах и философии, стране, на которую осуществлялось свободовское вещание, оставалось жить несколько месяцев. Собственно, где-то между разговором об Эндрю Уилсоне и Ноамом Чомски (он же в русской академической традиции Наум Хомский) случился августовский путч, в тот момент, когда Пятигорский (в той же самой передаче о великом американском лингвисте и неважном политическом мыслителе) говорит о желательности конца политико-идеологического мышления, происходит референдум о независимости на Украине, наконец, анализ некоторых идей Дьердя Лукача происходит на фоне Беловежских соглашений. Довольно любопытно, что с концом цикла «Нерусская идея» кончился и СССР. Можно увидеть в этом малопонятный, но все же символизм, но, думаю, Пятигорскому он бы не понравился. «Просто так вышло», – сказал бы Пятигорский.
Однако было бы наивным (и даже высокомерным, в какой-то степени) счесть мысль философа совершенно независящей от обстоятельств жизни философа, в том числе и исторических обстоятельств. Это не так, решительно не так – даже Будда (который, как Пятигорский предполагает в одной из бесед, немного удивился бы, назови его кто-нибудь «философом») стал просветленным после нескольких попыток покинуть родительский дворец. С каждым из философов – настоящих и ненастоящих – что-то происходило, и всегда это влияло. Дело в другом. Только с какого-то времени подобные житейские обстоятельства стали обозначать прилагательным «исторический», наделяя его особым смыслом. Иными словами, начиная с немецкой философии первой половины XIX века, обстоятельства жизни, какие-то там события на самых разных уровнях, происходящие с философом или вокруг него, получили совсем иной, высокий, определяющий статус, ибо они теперь История, а История есть самое важное, так как Бога больше нет (или его нынче не видно невооруженным глазом). И вот здесь явился Гегель, записав философов, философию, общество, весь мир в крепостную зависимость Абсолютной Идее, которая должна воплотиться в чем-то историческом, а после этого – отменить Историю и проч. Беглых из подобного крепостного состояния было немного, некоторые – вообще не по своей воле, а в силу случая. Так или иначе, к концу XX века тяжкая обсессия Западного мира историей, даже аддикция, на манер героиновой, стала очевидной. Одни, как смешной Фукуяма, заговорили о «конце истории», чисто по-детски желая отменить то, что приносит одни неприятности, другие ударились в чистый эскапизм new age religions. Но история не кончилась – и никогда не кончится, пока мы не перестанем думать о ней, как о таковой, как об истории.
И вот здесь (прости, Гегель!) наблюдается диалектика. С одной стороны, история есть и мы живем в ней до тех пор, пока думаем соответствующим образом. С другой, перестать думать об истории как истории, то есть освободиться от нее (а еще точнее – сделать свое мышление свободным), можно только поняв, что такое история и как мы попали внутрь нее. Оттого чем свободнее становилась мысль Пятигорского (а философ Пятигорский прошел несколько важных – и разных – этапов), тем больше он концентрируется на истории, тем больше его интерес к ней. Позволю себе личное воспоминание. Наши разговоры последних перед смертью Александра Моисеевича лет были посвящены почти исключительно истории – советской, Древнего Рима, британской и так далее. Важное место в них занимал Тацит, которого Пятигорский принялся тогда перечитывать – для этого в превосходном букинистическом магазине Skoob (совсем недалеко от Риджент-сквэр, где он жил) был закуплен академический английский перевод. Я недоумевал: откуда у философа, столь радикально отвергающего саму возможность историзма (а без историзма нет и истории в ее западном понимании Нового времени), такая страсть к ней? Хотя мог бы догадаться – Пятигорский пытался понять механизм того типа нашего мышления, который называется «историческим». Собственно, он наблюдал историю, как (по его собственному выражению) «метафору сознания», не больше, но и не меньше.
О ту пору, в самом начале девяностых Пятигорский сильно отличался от себя самого середины семидесятых – я не о человеке, а о системе взглядов. Здесь важно отделить «мышление» от «системы взглядов», вечноидущий процесс от промежуточных результатов, застывших в неподвижной (и обреченной) форме. Мышление Пятигорского, насколько я понимаю (пусть даже и ошибочно, это нестрашно), менялось мало – его направленность, интенсивность, исходные принципы. Главное событие здесь заключалось в наращивании свободы в качестве базовой характеристики. Собственно, в начале этой беседы Пятигорский и говорит: мол, дальше я начну рассуждать о том, что мне интересно, интересно для моего мышления. И это «интересное» не имеет никаких привязанностей к географии, истории, культуре. В этом смысле «нерусская» идея – не то, что принципиально происходит в сознании людей, живших и живущих вне России, а сам факт философствования, который может заинтересовать. Этот факт почти принципиально случаен. Оттого «нерусская» идея может запросто быть заменена на «нефранцузскую» или даже на «ненемецкую» – разницы нет. Просто «Свобода» – русское радио, вещавшее для людей русской культуры, которым в «перестройку» разрешили года за четыре ознакомиться с почти всем лучшим, что сделано на этом языке (или на других) за последние лет сто. Мало кто обращает внимание на важнейший для истории постсоветской России феномен – на эту гигантскую кучу высокой культуры, от Набокова до Джойса, от Ницше до Бердяева, которую вывалили на голову обывателю в 1986—1991-м. Это были своего рода ускоренные курсы, на манер командирских в отчаянных условиях начала войны – немногим талантливым все пошло на пользу, но средний уровень выпускников оказался чудовищно низок. Антикультурный пафос, который в системе взглядов Пятигорского дошел до высшей точки в конце восьмидесятых – середине девяностых, мог сыграть важную очистительную роль в такой ситуации. Не разгрести авгиевы конюшни вдруг разрешенной культуры, а понять свое к ней отношение, отстраниться, даже отвернуться – ну уж так вышло, вовремя встреча не произошла, сейчас уже поздно. Лучше отказаться от многого, что не понимаешь, чем таскать за плечами мешки с нечитанными книгами и непонятными артефактами, подобно зловещим чудакам из Академии Лапуту.
Тем не менее, история происходила в те годы – по крайней мере, факт ее присутствия в головах слушателей Радио Свобода Пятигорскому приходилось учитывать. В каком-то смысле, задача, стоявшая перед философом, упростилась – теперь не нужно было пересказывать огромное количество вещей, запрещенных к упоминанию в СССР. Кончилась примитивная просвещенческая функция – перестроечные прилавки книжных магазинов и ларьки на улицах просто ломились от «возвращенной» культуры. Дальше перед слушателем стоял выбор – пойти, прочесть, подумать, либо прочесть и не подумать, либо и вовсе не прочесть. Первый вариант, понятно, самый лучший – и самый редкий, третий тоже неплох, по-своему, и очень распространен. Но худшим оказался второй – порукой тому отвратительные попытки нынешней русской власти присоседиться к кому-то старому, русскому, задушевному и даже как бы великому, вроде Бердяева. Начальственная пошлость добивает все еще отчасти живые симпатии к «русской дореволюционной и эмигрантской культуре»; теперь что Ильин, что Кобзон, что Данилевский, что Мединский, все едино.
Лишенный необходимости «просвещать», Пятигорский вздохнул свободно и стал рассуждать о том, что его действительно интересовало. Оттого «Нерусская идея», несмотря на пестроту тем, даже эклектизм, чуть ли не самый интересный из его свободовских циклов. И, конечно, самый британский – в том смысле, который всегда вкладывал Александр Моисеевич в разговоры о своей стране (Россия уже не была его страной). Ведь Британия – единственное место на (западном) свете, где твое философствование ни к чему не ведет за пределами самой философии; мыслитель не пасет народы, он пытается что-то выяснить для себя.
Вводная беседа Александра Моисеевича Пятигорского к циклу «Нерусская идея» вышла в эфир Радио Свобода весной 1991 года.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.
Все выпуски доступны здесь
