Начну, как ни странно с цитаты из Плеханова: «Нет ни одной науки из числа тех, что французы считают “науками нравственными и политическими”, которая не испытала бы на себе мощного и плодотворного влияния гения Гегеля». Жорж Батай сочувственно приводит эти слова в своей «Критике оснований диалектики Гегеля» – что неудивительно, учитывая тихие сражения, развернувшиеся вокруг автора «Феноменологии духа» во Франции 1930—40-х. То есть, конечно, не «сражения» в чисто французском значении, не медийная полемика благородно-довольных собой публичных интеллектуалов, ратующих за все хорошее, сложное, справедливое против всего плохого, плоского и несправедливого, нет, речь идет о довольно узком кружке людей самых разнообразных гуманитарных занятий, которые пытались добыть в философских карьерах Гегеля сырье для своего группового или даже личного культурного производства. В этом смысле, Пятигорский ошибается в начале этой беседы, утверждая, что культурная жизнь Франции 1930-х была перенасыщена гегельянством в форме марксизма. Гегельянства действительно было много, но вовсе необязательно в том виде, в котором придал ему Карл Маркс. К примеру, сюрреалисты живо интересовались Гегелем; в 1929 году знаменитая ссора Батая с сюрреалистическим парайгеноссе Андре Бретоном сопровождалась как раз полемикой о Гегеле. Для Бретона, коммуниста без Маркса, Гегель есть воплощение универсальной схемы, последовательного и неумолимого детерминизма. В ответ Батай развлекается чистой розановщиной, придумав муху, сидящую на носу Бретона: публика сосредоточенно смотрит на муху и не слушает идеологически-озабоченного сюрреалиста. Муха – это «Я», случайность, которая нейтрализует «панлогизм» гегелевской системы. Для Батая Гегель содержит в себе Антигегеля, он даже придумал формулу «Гегель против Гегеля», с помощью которой противопоставлял «Я» Гегеля-экзистенциализма (и даже романтика) Системе Гегеля. И вот здесь в игру вступает Александр Кожев.
Пятигорский посвятил три беседы разным сюжетам, связанным с темой «Кожев и Гегель». Перед нами первая из них, даже не вводная, а именно первая. Собственно, здесь задается и отчасти решается тема Кожева в его отношении к Гегелю, гегельянству, идее конца философии и истории, а также затрагивается вопрос о тотальном гегелевском детерминизме в трактовке этого французского философа и бюрократа. Ни в коей мере не претендуя на знание философии – и уж, тем более, философии Гегеля и Кожева – позволю себе несколько замечаний маргинального, историко-культурного свойства.
Как известно, Жорж Батай был одним из создателей и лидеров исключительно странного (и очень интересного) парижского кружка, который назывался Коллеж Социологии. Кружок функционировал два года – с июня 1937-го по июль 1939-го. В Коллеже никто никого не учил, а его «социология» была довольно странной – но влияние он оказывал на (избранные) умы несомненное. На самом деле, разные люди, от того же Батая и Роже Кайуа до Мишеля Лейриса, читали там разные доклады (не скучные «доклады» в академическом стиле, а делали «выступления» – впрочем, и безо всякого капустника, несмотря на то, что среди них были люди, близкие к сюрреализму), а прочие на них отвечали, устно и письменно. Темы самые разнообразные: «Животные сообщества», «Братства, ордена, тайные общества, церкви», «Искусство любить и искусство воевать» и так далее. Помимо основателей Коллежа, там выступали приглашенные: Пьер Клоссовски прочел доклад о трагедии, а эллинист Рене Манлиус Гуасталла – лекцию «Рождение литературы». Батай и Кайуа очень хотели привлечь Кожева, который тогда, в 1937 году, считался главным специалистом по Гегелю во Франции. Как мы видим, в то странное время в Гегеле отчаянно нуждались самые разные парижские люди, и не только в связи с Марксом и марксизмом. Много лет спустя Кайуа в беседах с журналистом Жилем Лапужем вспоминал: «Должен сказать, что он не отнесся благосклонно к нашему проекту. Я это помню. Дома у Батая, на улице Реннс, мы рассказали Кожеву о нашем проекте. Тот выслушал нас, но не согласился с нашими идеями. С его точки зрения, мы хотели стать фокусниками, которые пытаются с помощью собственных же фокусов поверить в магическое. Тем не менее мы сохранили дружественные отношения с Кожевым и он даже выступил в Коллеже с докладом о Гегеле».
Доклад состоялся четвертого декабря 1937 года. Отметим, что это была суббота – деталь важная, так как с 1933 по 1939 год по понедельникам и пятницам в 17.30 Кожев переводил и интерпретировал Гегеля на своем знаменитом семинаре в Практической школе высших исследований. Благодаря этим семинарам Кожев снискал славу непревзойденного знатока Гегеля. Пятигорский совершенно справедливо отмечает, что здесь побывали почти все значительные французские интеллектуалы той и последующей эпохи (уточню, что слово «интеллектуалы» мое – Александр Моисеевич никогда на моей памяти его не использовал. Но как назвать Раймона Кено, Кайуа, Раймона Арона? Не туповатыми профессиональными «писателями», не надутыми «мыслителями»...). Собственно говоря, лекция Кожева в Коллеже Социологии была мостиком между гегельянством его собственных семинаров, гегельянством per se и любопытной, но чужой для философа интерпретационной машинкой околосюрреалистической публики. Получилось любопытно, хотя о самом событии можно судить лишь по некоторым отзывам, так как текста не осталось, Кожев заранее выступления не написал. Лекция произвела некоторый эффект – через несколько дней Батай написал Кожеву письмо, где пояснил свои позиции относительно Гегеля и (по большей части, изобретенной самим автором «Истории Глаза») «концепции негативности». В этом письме гегельянство выворачивается так, как удобно Батаю, превращается в своего рода философское оправдание «подпольного человека», возмутительного и непристойного вольнодумца, который волен делать все что угодно, ибо стоит перед непробиваемой стеной собственной «негативности». По сути, Батай продолжает разговор, начатый когда-то Бодлером в его дневниках и статьях – речь идет об очень специальном социальном типе, характерном для буржуазного континентального европейского общества. Кожев с подобным снижением универсальной, абсолютной, панлогической мысли Гегеля решительно не согласен.
Александр Кожев (Кожевников, так как родился в России, в Москве в богатой культурной семье, эмигрировал в 1919-м, закончил Гейдельбергский университет, писал диссертацию о Вл.Соловьеве у Карла Ясперса, потом Париж, слава главного гегельянца негегелевской страны, после войны – карьера философа-бюрократа: Кожев был одним из идейных отцов Европейского Союза) беспощадно довел гегелевскую (и отчасти марксову) логику до предела. Иначе не объяснить известный конфуз, связанный с тем, что Кожев считал Сталина и Мао совершенно необходимыми фигурами для продвижения их народов по пути, проложенному Французской революцией и Наполеоном. Это путь к концу истории – и к концу философии, когда все противоречия, как общественные, так и противоречия мысли, будут сняты. Для Гегеля «конец Истории» воплотился в фигуре Наполеона (только Наполеон этого не понимает, открыть глаза на себя же ему должен помочь философ Гегель), а Германия в «снятом виде» сохранится и преуспеет в рамках универсальной наполеоновский империи. Злые языки поговаривают, что Кожев видел себя новейшим Гегелем, а Сталина, соответственно, Наполеоном; если это и так, то удовольствия эта мысль философу явно не приносила – перед нами не тщеславие, а признание исторической необходимости. Никакой личной симпатии к массовым убийцам Кожев не испытывал; просто он четко отделял себя (философа) от своей философии. Именно в этом пункте он расходился с Батаем и его компанией.
Кожев, конечно, ошибался. Я имею в виду не его философию (она, будучи системой, не может ошибаться, ибо сама для себя всегда верна, иначе она не философия), а его знание исторического и просто социально-политического материала. Сталин не был воплощением гегелевской идеи универсального, Наполеоном середины XX века. Сталинский СССР покоился не на идее равенства и универсализма, а на жестком принципе иерархии, ни марксизмом-ленинизмом, ни коммунизмом вообще там не пахло. Сталинизм – проект не модернизационный, а архаизирующий, который только прикидывался модернизацией. Вместо Сталина в кожевской схеме должен был стоять Ленин, но, думаю, тут помешало то, что именно от Ленина и его ЧК Кожев бежал в Германию к Ясперсу и штудиям, посвященным реакционному мистику Соловьеву.
P. S. Британский философический публицист и общественный деятель Роджер Скратон назвал Кожева «истинным русским, ненавидящим жизнь, самозванным сталинистом, госслужащим, сыгравшим главную закулисную роль» в подписании соглашений, легших в основание Евросоюза. Плюс «опасным психопатом». Скратон – крайний консерватор и, помимо бремени защиты общественных интересов, бывший винный критик журнала New Statesman. В отличие от своего очень нормального оппонента, «психопат» Кожев был двуязычен (русский и французский), говорил еще на нескольких языках, читал на санскрите, тибетском и китайском. Впрочем, и вино он очень любил, но не зарабатывал на этой любви, предпочитая менее очевидные способы.
P. P. S. Два года назад философ и культуролог Борис Гройс сделал отличную выставку фотографий Александра Кожева. Поздний Кожев, этот рафинированный евробюрократ, путешествуя по всяким конференциям и заседаниям рабочих групп, от скуки сделал массу снимков. Действительно, если все кончилось и Абсолютная Идея вот-вот вострожествует, надо же как-то убить время. Здесь Гройс рассказывает об этом проекте:
Первая беседа Александра Моисеевича Пятигорского о философии Александра Кожева (цикл «Нерусская идея») вышла в эфир Радио Свобода весной 1991 года.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.
Все выпуски доступны здесь
