Иван Толстой: Социализм и свобода: Памяти Михайло Михайлова. Михаил Николаевич Михайлов – югославский ученый и публицист русского происхождения. За свои книги и статьи он несколько раз сидел при Тито. Эмигрировал в Соединенные Штаты, преподавал в американских университетах, сотрудничал на Радио Свобода, а в начале 2000-х вернулся в Сербию. Он скончался в 2010-м в возрасте 76 лет. А в этом году – 80-летие со дня его рождения. Умение следовать выбранным путем, верить в свои глобальные идеи очень свойственно Михайлову. Возвращение из Америки на Балканы – из того же ряда.
Трудно, вероятно, приходилось родителям Михайлова, постоянно угождавшего за решетку в стране, где к русским относились с большим напряжением, - я имею в виду не самих сербов (любивших русских эмигрантов), а именно югославское правительство. От Михайло Михайлова (такой он взял себе псевдоним, на сербский манер), все время ждали каких-то политических неприятностей.
У нас есть возможность послушать его мать. Пока сын был в заточении, Вера Александровна (урожденная Данилова) беседовала с нашим сотрудником Владимиром Юрасовым в нью-йоркской студии Свободы. 8-е августа 1975 года.
Вера Михайлова: Я родилась на Дальнем Востоке в селе Славянка, три километра от корейской границы. Мне было 6 лет, когда я с родителями и старшей сестрой приехала в Югославию в 1920 году. Отец был старый кадровый военный, участник китайской, японской и немецкой кампаний, защитник Порт-Артура. Мать была педагогом. Мы с сестрой окончили русский институт в Югославии в городе Кикинде. Это я говорю потому, что люди все время интересуются, как это у нас в семье сохранился русский язык. Мой муж был также русский, выехавший с той же эмиграцией в 1920 году 17-летним юношей. Он по происхождению был кабардинец, у моих детей часто сказывается его горячая кавказская кровь. Он окончил свое образование уже в Югославии. В семье мы всегда говорили по-русски. Позднее, когда дети подрастали и учились в югославских школах, то бабушка, моя мать, учила их читать и писать по-русски, так как и муж были всегда очень заняты, я была преподавательница математики, а муж ученый-агроном.
Владимир Юрасов: Вера Александровна, расскажите, пожалуйста, о сыне вашем Михайле или Михаиле.
Вера Михайлова: Мне очень трудно говорить о сыне, как матери сына, который находится в тюрьме. Потому что думаешь о нем, беспокоишься все время, не имея возможности ему помочь. Первое его заключение я была все время с ним в Югославии, могла ему помогать. Теперь он опять осужден на 7 лет, а я здесь далеко от него. Раннее детство моих детей Михаила и дочери Марии было, я думаю, счастливым. Они были окружены любовью отца, матери и бабушки, которая им дала все русские сказки и песни. Михаил и дочь Мария были всегда очень дружны, и оба отличались сильной тягой к печатному слову. Каких только книг, журналов и газет они не имели в детстве. После войны Югославия была завалена советской литературой, и многие детские и юношеские книги и журналы были прекрасны. Дети равно читали как по-русски, так и по-югославски. В своих играх они отличались большой фантазией.
Лет в 12, начитавшись всевозможных книг, а библиотеки тогда в русских колониях были тоже очень хорошие, сын начинает писать стихи и по-сербски, и по-русски. Стихи все идеологические и патриотические, например, об оставленной родине отцов — это стихотворение написано было по-сербски: «О, когда же я однажды встану на тебя, моя земля родная, порабощенная сейчас?». Стихи были, конечно, детские, но показывали настроение. Стихи он пишет лет до 23-х, сербские даже печатают в газетах, как, например, «Минарет под снегом», «Слезы», «Голуби», но их немного. И вскоре он совсем перестает заниматься поэзией, переходя на прозу, литературную критику и публицистику.
В школе он учится неплохо, товарищи его очень любят - это отличительная его черта во всей жизни. Позднее в университете, на службе в армии, в тюрьме, всюду его окружают очень любящие его люди, и он им платит тем же, настолько, что он наивно любил даже подсылаемых к нему провокаторов. Помню, как будучи на каторге в 1968 году, он попросил меня прислать в своей месячной посылке под Новый год большой торт на 35 кусков, чтобы угостить своих товарищей по камере и напомнить им встречу Нового года на воле, отказавшись при этом от собственных вещей, так как посылки шли по весу.
В юности сын очень увлекался спортом, ездил на молодежные соревнования по гимнастике, ходил зимой на лыжах, прекрасно плавал, ездил на велосипеде. В университете, не имея стипендии, чтобы помочь себе деньгами, он разносил по утрам молоко и газеты, работал гидом, делал переводы с русского на сербский и обратно. Конечно, увлекался студенческими вечеринками, своими подругами по университету, но уже в это время начинает писать серьезные философские вещи, увлекаясь особенно Бердяевым и Лосским.
Еще в гимназии он начинает бунтовать против слепой подчиненности руководителям, чем зарабатывает себе не очень хорошую характеристику, из-за которой он попадает в тяжелые условия от служения воинской повинности. Но несмотря на эти тяжелые условия, и тут он заслуживает любовь простых людей. Группа солдат-македонцев из Косово называет его «учо», то есть учитель, и сохраняет о нем самую лучшую память. Я получила несколько трогательных, сочувственных безграмотных писем, когда сын был первый раз в тюрьме, от его сотоварищей молодых людей, отслуживших вместе с ним воинскую повинность.
Еще мне вспоминается один случай, когда Миша, как его близкие друзья и мы его зовем, встал на защиту не только своей семьи, а вообще на защиту гражданских прав в Югославии. Это было так: в 1959 году в городе Сараево нас обвинила секретная полиция в том, что мы читали роман Пастернака «Доктор Живаго». Меня водили из-за этого на допросы. Услышав об этом, Миша сейчас же приехал из Загреба, где он был студентом, и пойдя в секретную полицию, отстаивал наше право читать книгу великого русского писателя и защитил нас. Кто мог подумать в то время, что через несколько лет книги его самого будут запрещены в Югославии, а те, кто их имеет, будут преследоваться законом.
Владимир Юрасов: Вера Александровна, как вы думаете, что послужило причиной избранного вашим сыном пути в жизни?
Вера Михайлова: Я думаю, что известное качество моего сына, толкнувшее его на этот, так сказать, крестный путь, врожденное. С ранних лет он ненавидел ложь, насилие и все, что казалось ему нечестным. Даже самую малейшую просто житейскую ложь он считал трусостью. В окружающей профессиональной жизни он не терпел протекционизма и считал, что каждый должен своими усилиями добиваться успехов. Будучи очень религиозным, он всегда приводил слова апостола Павла: «Дорого вы плачены, не будьте рабами человека». Вот так и началась его борьба за законность, которой в действительности не придерживались тоталитарные системы, будь то фашизм, коммунизм или что другое. Но в то же время, страстно любя Югославию, свою вторую родину, он желал ее сделать идеальным, новым, первым в мире современным демократическим государством. Он страдал за всех заключенных во всем мире, для него не было национальностей, для него были только люди, все братья. От того у него масса друзей и сербов, и хорватов, и словенцев, и других югославских народностей.
Расскажу один смешной случай, который показывает его отношение к людям. Он сидел в предварительном заключении в тюрьме в 1966 году в одной камере с каким-то вором. При свидании он мне сказал: «Принеси мне учебник английского языка. Со мной сидит один вор, милейший человек, я хочу его учить английскому».
Иван Толстой: Вера Александровна Михайлова о своем сыне. Я могу немного дополнить сказанное Верой Александровной. 14 лет назад, в 2000-м году, в Вашингтоне я записал беседу с самим Михайловым. Большого биографического интервью в тот раз не получилось, потому что сам Михаил Николаевич все время порывался мне что-то показать, спросить, отвлекался на копирование для меня каких-то статей, был исключительно гостеприимен и больше думал о предстоящем возвращении в Белград, нежели о рассказе про самого себя. И все-таки несколько записанных тогда слов. Я спрашиваю его о родителях.
Михайло Михайлов: Отцу было 17 лет, а матери 7, когда попали в Югославию. Отец с крымским Кадетским корпусом и последний год там закончил, стал агрономом. Мы переезжали с места на место с ним. Во время войны попал в партизаны, поэтому мы не пострадали после войны. И он был директором исследовательского Института земледелия в Сараево, печатался, преподавал в университете. Но это были единицы. Огромнейший был Русский корпус на Балканах, 12 тысяч воевали, с немцами ушли - с семьями, немцы их вывезли. По Америке, по Австралии все еще печатают. А потом сразу после войны — это было требование Москвы, югославские власти надавили на всех русских, чтобы взяли советское гражданство. У меня был муж моей тетки военный хирург, который тоже попал в партизаны, редко такие вещи случались, и был в 1948 году, когда поссорились Сталин с Тито, полковником и шефом военного госпиталя в Сараево. Его арестовали, тогда таких арестовывали, пошла волна арестов русских, принявших советское гражданство. Его присудили в течение трех месяцев сначала к 20 годам, потом к 10, потом спустили на 5, потом предложили: откажись от советского гражданства, восстановим в должности, в чинах. Но с 1945 по 1948 советский гражданин был полковником югославской армии, тогда это было нормально.
У нас всюду было Сталин — Тито, в школах учили русский язык. Очень комично учили, не было кадров. Я помню, был второй класс гимназии в Сараево, и нам учительница сказала читать из «Родной речи» статейку, как Сталин ходит и диктует в Кремле, и такой текст: «Сталин нет-нет, да и посмотрит, что пишет машинистка». Прочитывали маленькую статейку, и она задает вопросы, эта дама, которая нас обучала русскому языку: «Что Сталин делает нет-нет?». И все отвечали: «Сталин нет-нет, да и посмотрит». На этом уровне было. Я своими ушами слышал. Этот муж моей тетки не согласился, его послали на 5 лет. Тетке пришлось уехать с маленьким сыном 6-летним в Болгарию ждать его, когда выйдет. Он не вышел, никто не знает, что с ним произошло. Красный крест один дал ответ, югославская полиция другой. Когда выяснилось, что он не выйдет, тогда тетка с сыном вернулась в Советский Союз. Она была на два года старше моей матери, значит ей было 9 лет, когда она попала в Югославию. Там у нас были какие-то родственники в центральной России, конечно, ее туда не пустили, а в Казахстан, в какой-то совхоз, где ужасно было. Она была профессором географии в гимназии, а там физическая работа, и ничего больше.
Она через три года окочурилась. Маленькому мальчику было 12 лет, практически мы были ближайшие родственники, мой двоюродный брат. Потребовали его сюда. Советский Союз разрешил, Югославия не разрешила. Моя мать дошла до нашего Берия - Ранковица, тогда Югославия разрешила, Советский Союз уже не разрешил. Уже подходило к воинским годам. Он остался там, в Алма-Ате жил, женился. Ко мне в прошлом году уже - приезжал со своей дочерью. Он инженер-водотехник. Впервые увиделись практически после детства в прошлом году. В 1948 году тогда во второй раз масса эмигрантов уехала, только 5 тысяч осталось всего стариков, очень мало теперь русских там.
Иван Толстой: Какая судьба ваших родителей?
Михайло Михайлов: Отец, все было нормально до тех пор, пока меня не начали арестовывать. Когда я сидел в тюрьме первый раз в 1968 году, он умер, инфаркт был. А мать уже здесь умерла в 1993 году.
Иван Толстой: Михайло Михайлов, Вашингтон, запись 2000-го года. Все беды филолога и публициста начались с поездки в Советский Союз на закате хрущевского правления. От хорватского университета в Задоре он приехал в Москву – посмотреть, поговорить, послушать. Москва произвела на него огромное впечатление. Во всех смыслах. Прежде всего, Михайлов сделал тот вывод, что десталинизация в Советском Союзе не затронула ни моральных, ни правовых основ жизни страны. И что так называемая реабилитация жертв сталинизма не заслуживает этого названия. Две первые главы с рассказом о поездке вышли в Югославии в январе-феврале 65-го, журнал «Дело» со второй частью был арестован, третья часть не вышла вовсе. Против Михайлова на собрании югославских прокуроров выступил сам Тито: «Мне кажется, - сказал он, - что это явление, которое мы когда-то назвали джиласизмом (от имени оппозиционера Милована Джиласа — Ив.Т.), вновь дает себя знать, хотя и в новой форме».
Арест Михайлова вызвал международный скандал: Пенклуб проведение своего съезда в Югославии летом 65-го поставил в зависимость от судьбы Михайлова. Брошюра «Лето московское» немедленно стала выходить на различных европейских языках. В июне 65-го в Париже появилось и русское издание. В нем 54 тончайших страницы очень малого формата (с телефонную записную книжку), шрифт мельчайший, не для пенсионеров. Это типичное засылочное издание, его можно незаметно положить между страницами разрешенной книги.
«Прежде всего, - пишет Михайло Михайлов в своей брошюре, - ничто не похоже на то, что ожидает и представляет себе человек, читающий и западную, и советскую печать. На улицах стоят большие цистерны, из которых разливают русский национальный напиток — квас. На каждом шагу автоматы с газированной водой. Стакан чистой газированной воды — копейка, с малиновым соком - три копейки. На стенах домов рекламы и плакаты «Выступает исполнитель западных мелодий Эмиль Хоровец». В каждом квартале амбулатория для вытрезвления пьяных — вытрезвитель. Вечером пьяные встречаются часто. Днем подходят трезвые, просят закурить, очевидно, здесь это принято, так как сигареты недорогие, хотя, как правило, плохие. Когда в табачные лавки поступают болгарские «Солнце», люди становятся в очередь и берут по несколько десятков коробок. На окраинах города ночью опасно выйти на улицу, несмотря на многочисленные патрули своеобразной народной охраны — дружинников.
Метро не поддается описанию. Через каждую минуту или полторы подходит поезд, и все действует безотказно.
На каждом углу справочный киоск, за две копейки вы узнаете о номерах автобусов, троллейбусов, о линии метро, которое вас доставит к желаемой цели.
Шампанское продают в разлив и можно пить у стойки.
А Москва действительно огромна, по величине она сегодня занимает пятое место в мире после Нью-Йорка, Лондона, Токио и Шанхая. Но люди в отношениях друг с другом невероятно грубы. Сядете в ресторане за свободный стол, а официант заорет: «Разве вы не видите, что вон там не полностью занят? Что вы, ослепли?». То же самое в лавках, в автобусах, в трамваях. Правда, не по отношению к иностранцам. В отеле на Котельнической набережной, в который я хотел переехать, потому что он в самом центре города, несмотря на то, что я показал официальную путевку, служащая в приемной даже не пожелала со мной объясняться: «Говорю нет места, чего вы здесь еще стоите?». Когда я вынул паспорт, начала извиняться: «Простите, я подумала, что вы русский». И место нашлось. Много ли москвичи читают? Я ежедневно, находясь в вагоне метро по часу-полтора, считал людей с книгой в руках. На 20-30 человек в вагоне читают книги трое-четверо, газеты почти никто. Это и понятно: советские газеты все еще неинтересны. Может быть, потому люди и читают книги, хотя, кажется, и в других странах в больших городах, где приходится бесконечно сидеть в метро, тот же процент читал бы книги при условии, что газеты были бы похожи на советские. В руках видна только «Вечерняя Москва», в ней есть программа кино, объявления о расторжении браков, о защите диссертаций и тому подобное.
Метрополитен имени Ленина, Центральная библиотека имени Ленина и даже Московский ордена Ленина цирк. Чудно, как люди не замечают: то, что часто, слишком часто повторяется, теряет всякое значение.
В ресторанах, магазинах, автобусах, музеях, на железнодорожных станциях и аэродромах, везде, везде, везде красные доски, на них одна из двух надписей. Первая - «Здесь работает бригада коммунистического труда», вторая - «Здесь работает бригада, борющаяся за звание бригады коммунистического труда».
Однажды иду по улице Горького и вижу женщин, толкающихся в очереди — это продавали дамские зонтики.
Литр водки стоит столько же, сколько шесть больших долгоиграющих пластинок. И я не понимаю, откуда столько пьяных.
Вообще электроприборы и фотоаппараты очень дешевы, а текстиль, обувь и водка непонятно дороги. Часто встречаются гомеопатические аптеки.
Положение в литературе. Основной характерной чертой настоящего момента в советской литературе является ожидание окончательного освобождения литературы и искусства от всевозможных уз догматического марксизма. Это ощущается как на страницах газет и журналов, так и в разговорах с известными писателями и редакторами.
«Приближается новый 1956 год», - сказал мне один известный советский литератор. Ожидается новый роман Дудинцева. Подготавливается новое издание собраний сочинений Бориса Пастернака, к сожалению, без «Доктора Живаго». В печати находится «Процесс» Кафки, а о самом Кафке пишут все чаще в последнее время положительно. Так, в 5 номере журнала «Вопросы литературы» за 1964 год было напечатано обширное, интересное и серьезное исследование Затонского «Кафка без ретуши». О Кафке Затонский писал раньше в журнале «Иностранная литература» номер два за 1959 год, статья «Смерть и рождение Франца Кафки». Теперь в связи с опубликованием в «Иностранной литературе» номер один за 1964 год «Преображения» и некоторых других новелл Кафки и в связи с выходом «Процесса» в переводе на украинский язык у Затонского имеется возможность более подробно с точки зрения исследователя говорить о великом модернисте. Советский же читатель получил возможность следить за исследованиями Затонского по оригиналу».
Иван Толстой: Так писал Михайло Михайлов в своей брошюре «Лето московское 1964 года».
В 1970-м году наш обозреватель Виктор Франк посвятил югославскому публицисту очередной выпуск своей программы «По сути дела».
Виктор Франк: Имя югославского писателя и литературного критика Михайло Михайлова, вероятно, известно многим нашим слушателям. Человек русского происхождения, он много писал о положении в Советском Союзе в последние годы. Неоднократно входил в конфликт с властями в Югославии и несколько лет просидел в тюрьме за свои писания. Сейчас Михайло Михайлов опять на свободе и живет в городе Новый сад в Югославии. На днях американская газета «Нью-Йорк Таймс» обратилась к нему с просьбой пояснить ее читателям, почему, по его мнению, подлинный художник неизменно входит в конфликт с тоталитарным обществом, в котором он живет? Почему он даже рассматривается тоталитарным строем как его враг? Ответ Михайлова на этот вопрос интересен, как мне кажется, и слушателям в Советском Союзе, может быть, особенно им. Вот что пишет Михайло Михайлов в своей статье, опубликованной на днях в американской газете:
«Огромное число художников, погибших в тюрьмах или концлагерях, или все еще там сидящих, вроде Андрея Синявского, никогда не были политическими противниками советского строя в западном смысле слова «противники». Это были люди, отдавшие себя искусству, они занимались своим делом, они писали стихи и романы, сочиняли музыку, писали картины. Но мощная машина пропаганды, управляемая властью, изображала их как агентов империализма, как опасных врагов». Почему? - спрашивает Михайлов, и отвечает так: С точки зрения интересов тоталитарной диктатуры преследование деятелей искусства совершенно оправданно. Один-единственный подлинный художник более опасен для тоталитарного режима, чем любой политический противник, и он действительно угрожает диктатуре тоталитарной партии».
Затем Михайло Михайлов излагает мировоззрение, регулирующее тоталитарный режим, так, как он существует, скажем, в КНР или в СССР. «Мир, в котором мы живем — это мир неустроенный, в нем царят болезни, страдания, неправда. Это доказывает, что над человечеством нет никакой разумной силы, а если такая сила и существует, то это злой Бог, против которого надо бороться. Есть только природа, враждебная человеку. Создать рай на земле можно, но для того, чтобы овладеть природой, надо подчинить неорганизованное и неразумное человечество разуму и дисциплине. Предоставленное самому себе, общество так же зло, что и природа. Следовательно, так аргументирует тоталитаризм, следовательно, общество должно быть прежде всего организовано на разумной научной основе. Такое общество может быть создано только сообществом людей, партией. А чтобы добиться этой цели, партия должна обладать непререкаемым авторитетом. Таким образом, природу можно победить только путем тоталитарной диктатуры над человеком. А диктатура возможна только при условии, что партия обладает достаточной силой для подавления души человека. В корне всего лежит власть».
И дальше Михайло Михайлов пишет: «Чего только не было сделано для того, чтобы приручить эту непокорную реальность — человеческую душу. Прежде всего в ученых трактатах доказывается, что души вообще не существует, что чем более человек подчиняет себя коллективу, тем более он свободен, и так далее. Эта ученая мудрость подкрепляется полицейскими дубинками. Были годы, когда, казалось, этот довод одерживал верх. Но неизменно, раньше или позже, какая-нибудь порабощенная человеческая душа взмывалась вверх, в свободу, освобождая другие души, разбивая духовную основу тоталитарной власти».
Михайло Михайлов напоминает: «В начале века предшественник социалистического реализма Максим Горький был убежден, что после революции в разумно организованной России, как он выражался, будет по меньшей мере сто писателей, равных по гению Толстому. Теперь же мы знаем, - продолжает Михайло Михайлов, - чем кончилась эта организация России. Мы знаем о тысячах и тысячах совершенно бездарных советских писателях и художников, которые затопляют своей продукцией, созданной на основе партийных директив, журнальные страницы, выставки, концертные залы и кинотеатры. Но искусство подавить нельзя. Человеческие души можно поработить только путем лжи. Искусство же извечно противостоит лжи и по самой своей сути враждебно той системе, на которой покоится власть. Вот почему не только романы Солженицына, но и музыка Прокофьева рассматривается в СССР как нечто враждебное.
Собственно говоря, - продолжает Михайло Михайлов, - вся наша современная эра враждебна искусству. Мы можем быть порабощены не только однопартийной системой, но и современным технологическим обществом, единственная цель которого состоит в материальном благосостоянии, хотя средства порабощения человеческих душ в этом случае иные, чем в коммунистических странах, где власть изъявляется более открыто и грубо».
И заканчивает свою статью югославский писатель Михайло Михайлов так: «Столкновение искусства с общественной системой — это борьба между правдой и ложью, борьба жизни против мертвящего механизма или, если выражаться на религиозный лад, борьба между богом и дьяволом».
Таков вкратце ход мыслей югославского писателя и литературного критика Михайло Михайлова. Может быть, кое-каким нашим слушателям аргументы Михайлова могут показаться заумными, метафизическими в дурном смысле этого слова. Но метафизика не есть просто выдумка, не есть просто набор слов. Метафизика занимается реальностями, находящимися за физикой, реальностями духовного порядка. С доводами отдельных философов такого плана можно соглашаться или не соглашаться, но бессмысленно было бы вообще отрицать наличие той реальности, которую они изучают.
Когда Михайлов излагает мировоззрение тоталитарного коммунизма, когда он противопоставляет ему вечную тягу человеческой души к свободе и истине, когда он объясняет неизбежность конфликта между тоталитарной философией и творчеством подлинного художника, то он говорит не о каких-то неопределенных зыбучих туманностях, а о жестких фактах, фактах настолько жестких, что они сгущаются в картотеки и проволочные заграждения. Михайлова, человека, выросшего в социалистической Югославии, ему было всего 11 лет, когда кончилась война и в Югославии пришла к власти компартия, никак нельзя назвать противником социализма или сторонником капитализма. Но Михайлов человек, пытающийся прозреть в социализме человеческое лицо. Поскольку же в понятие полного человека неотъемлемо входит свобода, он мечтает о совмещении социализма со свободой. Этим и вызывается его отрицание тоталитаризма, который для него равносилен диаметральной противоположности социализма. Этим объясняются его глубочайшие симпатии к тем художникам, писателям, мыслителям, которые не будучи политическими противниками социалистического строя, стараются его очеловечить.
Иван Толстой: Виктор Франк, запись 1-го ноября 1970 года.
На страницах наиболее известной своей статьи-брошюры «Лето московское 1964 года» Михайлов писал: «Я встречал молодых неизвестных поэтов, поклонников Андрея Белого, который еще не переиздается, любителей абстракций Малевича, разговаривал со студентами – хорошими знатоками Кафки, видел даже ценителей набоковской «Лолиты», только одного я не нашел среди студентов Московского университета: мне не удалось познакомиться ни с одним из сторонников догматического соцреализма».
«Демократия и социализм» - так назвал Михайлов свою статью 1974 года, и она также вышла на Западе, в данном случае в парижской газете «Русская мысль».
Леонид Махлис, наш диктор, читал ее у нашего микрофона в июне 75-го.
«Статья моя о перевороте в Чили, напечатанная полтора месяца назад, вызвала не только ряд полемических откликов в «Русской мысли», но и вдохновила немало писем, направленных мне лично в Югославию, в большинстве которых выражается протест по поводу моей защиты социализма и левых сил. Я как раз заканчивал черновик этой статьи о демократии и социализме, когда получил одно письмо, заставившее меня крепко задуматься. Автор письма, посланного из Западной Европы, пожелал остаться анонимным, но о себе написал, что он инженер, родившийся и проживший 40 лет в Советском Союзе, и прекрасно знающий социалистическую действительность. Неподдельная искренность, ярко и точно обрисованный механизм безысходности, хозяйственной жизни в госсоциализме, замечательно подобранные из собственного опыта примеры той ужасающей бесхозяйственности, которая царит в СССР, произвели на меня сильное впечатление, хотя во всем этом и не было для меня ничего нового. Но что заставило задуматься, - пишет далее Михайлов, - и заново пересмотреть и проанализировать все, о чем я писал и пишу, содержалось в конце письма. Вот какими словами закончил свое послание анонимный инженер: «Я прошу простить меня за разнобой стилей, я предупредил о моей полной неподготовленности для задуманного предприятия, попытки хоть как-то повлиять на вас. Ведь совершенно не влияют на вас блестяще мотивированные и совершенные по форме статьи Федосеева и Югова, но я не могу не обратиться к вам с вопросом: откуда у вас берется оптимизм проповедовать социализм в то время, когда на его защиту и завоевание брошены десятки тысяч танков? Ведь ответственность ваша очень велика. Ваша аудитория совершенно иная, нежели у Суслова и Митина. Вы призываете под знамена социализма людей, для упоминавшихся выше господ недоступных. Ваш ореол мученика за свободу делает вас хорошо слышным на Западе. Ваших оппонентов в лучшем случае печатает русская эмигрантская пресса, а ваши высказывания широко освещаются мировой печатью. Неужели, господин Михайлов, вы не видите всей двусмысленности вашей позиции? Ведь мы с вами люди книжные, люди слова, а те господа Сусловы и компания — они люди дела, и растревоженные вами люди, под влиянием вашего международного авторитета, если они захотят действовать, побегут за теми людьми дела.
Господин Михайлов, вы не согласны ни с Франко, ни с Федосеевым, ни с Юговым, скорее всего не согласитесь вы и со мною. Но согласитесь вот с чем: допустим, вы правы в историческом плане, пусть вы убеждены в неизбежности воцарения социалистической системы хозяйства, но неужели вам неясна опасность проповедей социализма, пусть самого демократического, именно сейчас, когда угроза военно-полицейской экспансии этой идеи исключительно велика? И тем опаснее эта проповедь, что исходит она от человека оттуда. Для огромного большинства людей на Западе, я думаю, нюансы различия между югославским, советским и вашим социализмом совершенно неясны, ведь они не знают ни того, ни другого, а третьего, пожалуй, не знаете и вы сами. Не лучше ли отложить эту проповедь до лучших времен, когда военная угроза будет слабее, когда танков у социалистов будет поменьше. Ведь борьбу за свободу человеческого духа можно, я-то считаю, что не только можно, но и нужно, вести без социалистической проповеди. Вы большой оптимист, вам ясна социалистическая будущность человечества, а многим из нас неясно, каким образом будет восстановлена, да, я не описался — именно восстановлена свобода духовная на трети территории Земного шара. А ведь от этого, наверное, с вашей точки зрения, будет зависеть и реализация вашей социалистической мечты. Не это ли первостепенная задача, не освобождение ли трети человечества от тоталитарного режима? Имеет ли право человек, осознающий эту задачу, имеет ли право такой человек действовать этой задаче во вред?
Кончая этим письмо мое, я обращаюсь к вам с надеждой, что вы, даже оставаясь социалистом, поймете опасность этой темы и найдете силы прекратить эту полемику».
Прочел я это письмо, сел и задумался, - пишет Михайлов. - Для того, чтобы прекратить полемику, особых сил с моей стороны не требовалось, наоборот, большинство писем, полученных мною, говорили о том, что продолжить полемику и трудно, и рискованно. А что если в самом деле найдутся люди, которые подумают, что я защищаю комдиктатуру? Но с другой стороны молчать тогда, когда чувствуешь, что должен говорить, не значит ли это уподобляться миллионам людей, находящихся под властью диктатуры? Цель такого неискреннего молчания, конечно, другая, но ведь и коммунисты, призывая интеллигенцию к молчанию, говорили об опасности вражеского окружения и о пользе отложить свои критические высказывания до лучших времен. И в коммунистических странах всякий разговор о политической демократии воспринимается как защита капитализма. Точно так же, как постановка проблемы экономической демократии, по словам моего корреспондента, может быть воспринята на Западе как защита комдиктатуры.
Вспомнилось мне, что германский канцлер, из эмиграции ведя борьбу с национал-социализмом, не перестал быть социал-демократом. На этих днях в газетах писали, что барыши западных нефтяных компаний благодаря нефтяному кризису неимоверно увеличились за последние три месяца и что это в это же время сопровождалось падением жизненного уровня широких слоев населения. Однако попытка Брандта поставить под контроль правительства, не национализировать нефтяные компании осталась безуспешной. Вряд ли эти факты помогают борьбе с коммунизмом и вызывают восторг, например, у немецких профсоюзов или у бастующих английских шахтеров. Подумал я и о том, что левый писатель Генрих Белль все чаще выступает в защиту Солженицына и что, с другой стороны, два года тому назад крупная итальянская газета по требованию обладателя большинства акций этой газеты автомобильного концерна отозвала из Москвы своего корреспондента, посылавшего правдивые статьи о жизни в Советском Союзе. Это могло повредить торговому и промышленному сотрудничеству капиталистического концерна с Кремлем. С точки зрения хозяйственно-экономической в борьбе за рынок это было совершенно правильно и итальянским капиталистам ничего не скажешь. Ведь сущность капиталистической системы именно и состоит в том, что механизм экономической жизни определяется экономическими, скажем, а не моральными факторами. Вспомнилось мне и пророческая последняя глава «Скотского хутора» Джорджа Оруэлла, рассказывающая о грядущем сотрудничестве старого капиталистического класса и нового партийного.
И вот, - пишет далее Михайлов, - если ортодоксально капиталистические правые круги на Западе в самом деле ведут войну с комтоталитаризмом, тогда, пожалуй, прав мой анонимный корреспондент, а если дело обстоит как раз наоборот?
Раздумывая над этим в большом духовном томлении, перебирая мои книги, случайно я вытащил из шкафа полученные от друзей из Парижа несколько лет тому назад пять номеров русского эмигрантского журнала «Новый град», издававшегося в Париже 40 лет назад. В 1970 году, выйдя из тюрьмы, журналы эти я небрежно перелистал, даже не разрезал их, настолько показались они не интересными по сравнению с огромным количеством новейших книг и журналов на русском языке, присланных за четыре года с Запада. Теперь я начал разрезать «Новый град», открыл один номер наугад и сразу же напал на следующие слова: «Примиренчеству справа и слева, осанне капитализму и коммунизму нужно противопоставить христианский протест против двуединого врага. Правду о коммунизме не станут слушать от защитников капитализма». Тогда я понял — молчать нельзя.
Чалидзе и Медведевы. Последний прошлогодний номер «Русской мысли» чрезвычайно меня обрадовал, - пишет Михайлов, - обрадовал по двум причинам. Первая — открытое письмо Чалидзе Жоресу Медведеву. И вторая — полемические заметки Югова, наконец, по существу затрагивающие самые важные и болезненные вопросы современности, - вопросы диктатуры, демократии, социализма. Мысль, высказанная Чалидзе в его открытом письме, что гласная дискуссия среди инакомыслящих — ценность не менее важная, чем само существование инакомыслия. И что провозглашение непререкаемых авторитетов в этой среде есть социальная опасность не менее острая, чем отсутствие инакомыслия вообще, по моему мнению должна была бы стать альфой и омегой всякого тоталитарного движения. В том, что провозглашение непререкаемых авторитетов является очень большой опасностью, реально нависающей и над зарождающимся общественным мнением в коммунистических странах, и над свободной русской прессой на Западе, нет никакого сомнения. Об этом свидетельствует бурная реакция на последнее выступление братьев Медведевых. Но не соглашаясь с основными мыслями и доводами братьев Медведевых, даже считая их в известном смысле вредными, я в то же время нахожу еще более вредной нетерпимую реакцию, вызванную этими выступлениями. Мне кажется, что в противоречивых и в общем-то неверных высказываниях Роя Медведева есть хотя бы одна верная и очень важная мысль — мысль о том, что историческими союзниками демократического движения в коммунистических странах являются именно левые демократические, а не правые авторитарные круги на Западе. Другое дело, что это еще не осознано ни по одну сторону железного занавеса».
Иван Толстой: Михайло Михайлов. Демократия и социализм. Эфир 1-го июня 1975-го.
В 1977 году Михаила Николаевича досрочно освободили (это был уже пятый арест) и разрешили выехать из Югославии. С 78-го он преподавал в университете штата Виргиния, с 80-го – председатель Совета демократического интернационала, член редколлегии парижского журнала «Континент», штатный сотрудник вашингтонского отдела Радио Свобода. В 82-м в издательстве «Ардис» вышел сборник статей Михайлова «Планетарное сознание», и тогда же интервью с автором записал наш сотрудник Владимир Юрасов.
Владимир Юрасов: Михайло Николаевич, книга ваша разбита на три части - «Корни несвободы. Религиозное возрождение и тоталитаризм», вторая часть «Свобода и национализм. Россия, Запад, демократия, авторитарность, христианство», и третья часть «Неведомые законы. Личность, свобода, бессмертие души, космос». В сборнике вашем 22 статьи, написанные вами в разное время, главным образом, в 1970-е годы, но в него включены две статьи недавнего времени. Хотя круг тем ваших статей весьма обширен, все их объединяет то, что вы назвали планетарным сознанием, которое, как вы пишете, появилось в мире и в котором вы видите спасение для человека. Можете вы коротко рассказать, что вы называете планетарным сознанием?
Михайло Михайлов: Я не пишу о том, что уже появилось планетарное сознание, а что я вижу в возможности появления планетарного сознания выход из нынешнего кризиса и даже считаю, что успех марксистского коммунистического движения является результатом того, что новейшая история — это первое интернациональное, если хотите, планетарное движение, но основано оно на второстепенных реальностях, на классовых, а не на глубинных личных силах души, и поэтому оно теперь в кризисе. Но противостоять тоталитарному планетарному сознанию, как можно назвать и марксизм, по-моему, может только тоже планетарное или интернациональное антитоталитарное сознание, то есть основанное на душе человека, то есть на свободе.
Владимир Юрасов: Михайло Николаевич, в своей книге вы пишете, что это новое планетарное сознание зарождается там, «где невыносимо давление тоталитарного мира на человеческую одиночку, где человек остается один, в одиночестве, в космосе, в обете, и что страдания, этим вызванные, открывают дорогу в возрождение». Вы имеете в виду, прежде всего, советское общество и Восточную Европу. Но разве планетарное сознание не появляется в демократических странах? Ведь неслучайно с вашими взглядами согласны многие западные мыслители.
Михайло Михайлов: Совершенно верно. Смотрите, например, Джоан Баэз, знаменитая активистка мира и певица американская, у нее это до экстрема доведено: «Я ненавижу все флаги, а не только американский». То есть это уже прямо сознание общечеловеческое, что для многих людей, конечно, еще неприемлемо, но к этому придет.
Владимир Юрасов: Вы в своем сборнике пишете и не один раз, что страдания людей в Советском Союзе и странах Восточной Европы — прямой источник этого нового планетарного сознания.
Михайло Михайлов: Но там оно исторически именно в самиздатовских сочинениях и у Солженицына, и у Надежды Мандельштам, и у многих других, то, что я вижу, как основу идейную, духовную планетарного сознания, яснее всего выявилось.
Владимир Юрасов: Что именно?
Михайло Михайлов: Это взаимозависимость внутреннего мира человека и мира внешнего. Если хотите, даже взаимозависимость процессов внутреннего мира, которые во многом определяют происшествия во внешнем мире.
Владимир Юрасов: Михайло Николаевич, во второй части вашей книги несколько статей, например, статья «Возвращение Великого инквизитора», посвящены вашей полемике с Александром Солженицыным. Вы высоко цените художественные произведения Солженицына, но категорически отвергаете его веру в национальное сознание русского народа. В части, озаглавленной вами «Самая главная основная неправда Солженицына», вы пишете, что лично вы принадлежите к тем людям, кто видит в возрождении идеологии русского национализма намного большую опасность, чем в марксистско-ленинской идеологии.
Михайло Михайлов: Видите ли, просто потому, что марксистско-ленинская идеология в Восточной Европе, в России держится уже на голой силе, на насилии, и вряд ли можно найти много людей, верующих в эту идеологию, поэтому она в некотором смысле мертва. Поэтому я не вижу идеологической и духовной опасности в марксистской идеологии. В то же время именно отрыв от развития свободного мира почти на 60 лет с чем-то лет создал незащищенность от такого фанатичного национализма, который в многонациональной стране, какой является Советский Союз, автоматически вызовет национализмы всех других народов. И, по-моему, единственный, кто может использовать и натравливать национальности на национальности и играть на этом национализме, — это только КПСС. Я не вижу в условиях Советского Союза возможности освободительной роли национализма.
Иван Толстой: Архивная пленка, запись 18-го августа 82-го года. С перестройкой в Вашингтон потянулся караван советских писателей, ученых, общественных деятелей. Михаил Николаевич провел десятки интервью в студии Свободы. А в середине 90-х бурная югославская жизнь поманила его вернуться на родину. Он стал втягиваться в балканскую политическую жизнь, что было несовместимо со статусом журналиста.
Вспоминая Михайло Михайлова на волнах Голоса Америки, Инна Дубинская говорила: «По словам одного из учеников Михайлова – американского политолога Айры Страуса, «как и многие выдающиеся диссиденты, ориентированные на Запад, – в том числе и Андрей Сахаров, Михайлов надеялся, что со временем отпадет необходимость в межнациональных границах, и миром будет править единое правительство». Как некогда и Сахаров, Михайлов входил в Совет авторитетных мировых деятелей, созданный с целью подготовки условий, в которых мировое правительство могло бы начать свою работу. Окончание «холодной войны» члены Совета рассматривали как шаг к объединению Восточного и Западного блоков. Однако, как подчеркивает Айра Страус, в отличие от Сахарова, Михайлову пришлось при жизни убедиться в том, что этим идеям не суждено было осуществиться.
Михаил Николаевич скончался в Белграде 6 марта 2010 года. Ему было семьдесят шесть лет.
И на этом мы заканчиваем мемориальную программу «Социализм и свобода», приуроченную к 80-й годовщине со дня рождения ученого и публициста.
