Яков Кротов: Единство. У нас в гостях отец Иннокентий Павлов, библиист, богослов.

Вы могли бы объяснить, что такое Единство Пресвятой Троицы?

Иннокентий Павлов: Единственное, могу в качестве анекдота привести известную максиму блаженного Августина, как он увидел на берегу Средиземного моря мальчика, который черпал воду из моря и носил на берег, заливал какую-то лужицу. И когда он его спросил - что ты делаешь? - он говорит: "Я хочу исчерпать море". Он говорит: "Но это же невозможно". На что мальчик ему ответил: "А как же ты пытаешься изъяснить тайну Святой Троицы?".

Яков Кротов: Мне кажется, рассказанная вами притча несет в себе двойное дно. Поэтому вы ее и рассказали. Когда мальчик или девочка, ребенок, берет ведерко и зачерпывает воду из моря, он же не убегает далеко. Он бежит туда, где песок еще не промокается приливом, отливом. Выливает это ведерко. Куда потом исчезает вода? Она ведь уходит назад в океан или в небо. Так что, здесь Августин интуитивно дал ответ на тот вопрос, для которого он утверждал, что нет ответа. В сущности, этот ответ говорит, что единство Сына и Духа с Отцом напоминает такое же единство, как судьба воды, которую мы зачерпываем или нам приносят из моря. Затем часть ее возвращается в это море через какие-то подземные недра, а часть возвращается в это море, уходя в облака, а затем опять проливаясь дождем и стекая в то же самое море. Такой вот водоворот воды. Мне кажется, что это такая подсказка, что единство Божие не статично. Поэтому оно с таким трудом понимается человеческим умом, который склонен к статичности. Жизнь идет, а мы боимся этого, не хотим в этом участвовать.

Владимир Соловьев о единстве. Философия Владимира Соловьева называет философией всеединство. Мне кажется, это довольно редкое такое наименование для философии. Как бы Вы соединили философию Всеединства Соловьева? Почему он вообще взялся за эту тему в эпоху, хотя и отдаленную от нас на 1,5 века, тем не менее очень нашу напоминающую.

Иннокентий Павлов: Это была тенденция того времени. Я сейчас обратился к совсем небольшой работе Соловьева, где он оценивает первый христианский письменный памятник "Учение Господа нашего Иисуса Христа, данное народом через 12 апостолов", где он пытается вывести всю дальнейшую церковную традицию из этого памятника и приводит такой образ, что есть желудь, из которого вырастает потом гигантский дуб. Он понимал под этим дубом, по-видимому, Католическую церковь, Вселенскую церковь. Дуб из желудя, но они не тождественны. В это же время англичанин Джон Ньюмен, профессор в Оксфорде, потом стал католиком и даже кардиналом, выдвинул свою теорию развития, что, да, изначально в проповеди Иисуса все было дано, а потом это стало развиваться, и выросло в такое мощное здание ортодоксальной догматики с учением о Троицы и т. д. Правда, надо сказать, что, допустим, святитель московский Филарет к этой теории Ньюмена относился достаточно скептически. Он более исторически на все это смотрел. Это было время, когда религиозным мыслителям казалось, что они действительно могут дать какие-то окончательные ответы на вопросы. По разному их называли - главные вопросы, проклятые вопросы. Но это было свойство того времени.

Лев Николаевич Толстой иначе на все это смотрел. Он подходил так. В Евангелие никакой Троицы нет. Соответственно, эту понятную Троицу нужно отвергнуть как не соответствующую первоначальному христианскому преданию. Такой был тоже достаточно радикальный взгляд. Проблема Толстого состояла в чем? Что он, конечно, действительно, был гениальный художник. У него не было систематического, научного взгляда. Это были интуиции.

Что касается Соловьева. Соловьев, конечно, был блистательным эрудитом в плане знаний церковной истории и истории догматических движений. Опять-таки это было время, когда эти истории писались, с одной стороны, Адольфом Гарнаком в Германии, либеральным протестантом, с другой стороны, Василием Васильевичем Болотовым, православным, но тоже человеком достаточно мыслящим независимо. Тут тоже очень интересно. Скажем лекции о Всеединстве, о человечестве Соловьева читались им в Петербурге в 70-е годы XIX века. Современники поражались, что они собирали полные залы. 10 лет назад это было невозможно. 10 лет назад полный зал собрал бы какой-нибудь естествоиспытатель, который бы что-то в духе, может быть, даже достаточно вульгарного материализма бы объяснял законы природного мира. А тут залы собирает не просто философ, а философ богословствующий, философ христианский и, собственно, эти основные христианские вопросы ставит, дает какое-то объяснение, которое среди соответствующей публики имел успех. Время такое было.

Яков Кротов: Но время напоминает наше локальное время, мне кажется, вот чем. Потому что во второй половине XIX века там два процесса, которые переплетаются друг с другом. Один процесс в Европе, в частности, в России - это вхождение в культуру десятков и сотен тысяч людей. Вчерашние крепостные крестьяне и в Италии, и в Англии, и во Франции приезжали в города. Они отрывались от приходской деревенской среды и жизни, были вынуждены мыслить самостоятельно. Многие, конечно, спивались, как это и по сей день происходит. Потому что выбор между самостоятельностью и спиртом всегда над человеком. Но многие и создавали ту аудиторию, которая наполняла лекции Соловьева. Это один процесс. Процесс, который кажется глубоко позитивным, и мы с вами часть этого процесса. Будь это все 200 лет назад, мы бы с Вами в какой-нибудь деревушке лапти бы плели, почесывая спину, поротую на конюшне за излишнюю вдумчивость. Но был ведь и второй процесс. Это "золотой век" европейского империализма. Это "золотой век" мечты о том, как белый человек, словно Крест неся необходимость просвещения индусов, африканцев, полинезийцев, идет по свету, истекая потом, но зато он создает человечество, которое можно за 80 дней облететь. И ты все равно не покидаешь цивилизации, ты остаешься рядом с телеграфом, со средствами сообщения. Ты можешь посылать это всюду - 80 дней всего лишь! Сегодня, я думаю, с оформлением виз и прочих - это отняло бы у героя Жюль Верна намного больше времени. Потому что самолет-то может облететь, а вот визы все собрать вряд ли удастся даже за 80 дней. Эта мечта о единстве человечества, мне кажется, у людей конца XIX века была секулярным вариантом многовековой мечты о Вселенной, как единстве верующих в Бога, и мечты, заложенные в Священном писании как пророчество. И теперь технические средства, казалось людям того времени, близко. Отсюда и повесть Владимира Соловьева об Антихристе, что технически возможно, что один человек, выдающий себя за Спасителя, может объять весь мир своей проповедью, всех объединить, но будет ли это хорошо? Соловьев в этом смысле один из первых, кто почувствовал что-то неладное в этой мечте о единстве мира. Как бы Вы обозначили, что неладное с христианской точки зрения в мечте о мире, который глобализирован империями?

Иннокентий Павлов: Тут опять именно в это время зародилось то движение, которое получит название экуменическое. Здесь имелось в виду даже не единство, скажем, церковное. Поскольку это движение зародилось среди традиционных протестантов, а единство в общении между церквами разных традиций...

Яков Кротов: Насколько я помню, самый первый импульс к экуменическому съезду в 910 году был связан с Китаем, куда опять европейский империализм вторгся вместе с миссионерами. Миссионеры на этот съезд сходились с идеей - как это так, на одной улице цвинглианцы, тринитарии. Китайцы говорят - вы сперва друг с другом договоритесь, а то у вас Христос один, а вы друг друга проклинаете. Как это так? Так что, экуменизм в этом смысле является функцией империализма, но это одни и те же люди, это одна и та же эпоха.

Иннокентий Павлов: Совершенно верно. Больше того, как раз на той конференции были представители и Православной Российской церкви. Пусть как наблюдатели, пусть неофициально участвовали, но поскольку Россия участвовала в Антанте, где у Великобритании была ведущая роль, то была дана команда Синоду, что, давайте, крепите дружбу с нашими английскими друзьями. Тогда как раз была образована комиссия по англиканскому вопросу, т. е. признавать их иерархию или не признавать, можно ли установить единство с ними или нет. Соответственно, также контакты были и с Епископальной церковью США, т. е. церковью англиканской традиции.

Яков Кротов: Тогда как раз был митрополитом будущий святейший патриарх Тихон?

Иннокентий Павлов: Да, он был епископом, потом архиепископом североамериканским. Он одним из первых, кто в этом стал участвовать. Потом уже в Синоде он возглавлял эту комиссию. Когда вернулся в Россию, был архиепископом Мирославским. Было такое время. А вот то, что действительно, это было связано с тогдашним империализмом, это верная заметка. Потому что, собственно говоря, одно из целей этого движения - это была именно миссия христианства уже в остальном мире, помимо христианской экумены.

Яков Кротов: Ведь сегодня выражение "русский мир" как создание сети православных приходов под эгидой Московской патриархии в Латинской Америке, в Африке, в Северной Америке, в Европе - этот проект действует. Насколько похож этот проект на экуменические империалистические мечты 100-летней давности?

Иннокентий Павлов: Это все-таки достаточно разные проекты. Кстати, что интересно. Россия тоже была империалистической державой. Другое дело, ею колонизировались территории не где-то там за морями, а они прилегали к России. Та же Средняя Азия, то, что мы Казахстаном сейчас называем.

Яков Кротов: Как раз там 914-й Гумилев и некоторые другие подвижники не просто там в Эфиопию гоняли на остров Чад. Это были военные люди. Я думаю, что они проводили такую рекогносцировку.

Иннокентий Павлов: Это само собой. Но дело в том, что миссия действительно проводилась, но она не была такой тотальной. Допустим, в исламских странах Фивы, Бухара были под протекторатом России. Там очень четко. Стоял российский гарнизон - открывалась Православная церковь. С местной публикой соприкосновение было минимальное. Ни о какой миссии речи не шло. Другое дело, что на Алтае, в Восточной Сибири, на Дальнем Востоке, в Якутии миссия проводилась. Еще ранее проводилась миссия среди народов Поволжья, даже среди татар, тех же мусульман. Появилось даже такое национальное образование кряшены. Они и сейчас в Татарстане существуют.

Яков Кротов: От слова крещенный, если не ошибаюсь.

Иннокентий Павлов: Да, да. Кроме того, потом миссия вышли и за границу в Китай, хотя там эти масштабы были значительно скромнее, чем у западных миссионеров разных конфессий, и, наконец, в Японию. Еще одна была миссия - это среди айсоров в Иране. Но это была церковь древневосточная. Просто они воссоединились с Православной Российской церковью. Так что, рассматривать это в плане какого-то империализма? В принципе, можно, потому что была Российская империя, и пытались привести в Православную церковь, хотя была вера терпимости. И люди других конфессий, других религий оставались при своем.

Что касается за границей. Миссия в Китае тоже в какой-то степени может в этом плане рассматриваться, а вот миссия в Японии уже нет. Хотя опять-таки миссию в Японию проводили миссионеры других конфессий гораздо более массированно, тратя большие средства на это. Успехи в плане адептом были больше. Но это произошло тогда, когда для европейцев Японию открыли, когда там объявили веру терпимости. Потому что понятно, что Япония - сама империей тогда была. Это была слишком мощная держава, чтобы тут какие-то могли быть колониальные интенции у России и других европейских держав, у США.

В общем-то, эти миссионерские проекты в каком-то смысле в том тренде шли. Другое - это просвещение народов, входящих в состав Российской империи. Причем, миссионерство еще с XVIII века началось, когда и империи-то не было. В той же Западной Сибири. Сейчас эти народы не одно столетие считаются православными. Такая тенденция была.

Что касается сегодняшнего дня. Здесь немножко другое. Здесь открываются приходы в Латинской Америке, в Таиланде, наверное, скоро целая епархия будет. Это в местах компактного проживания либо россиян, которые там временно пребывают, либо выходцев из России, учитывая, что были волны и беженцев, и эмиграции. Другое дело, что наступает момент, когда люди в этих странах начинают говорить на языке этой страны, особенно, если это выходцы из крестьянской среды, допустим, той же украинской. Там уже второе поколение теряет родной язык. Я встречал таких православных из Аргентины, из Бразилии. Это носители культуры в Европе. Они язык сохраняют из поколения в поколение, передают и любовь к России, хотя были и другие случаи.

Яков Кротов: Но ведь здесь тогда встает такой вопрос, если мы говорим о единстве, единство по крови или единство по духу? Древнехристианское выражение, что христиане - это христианская национальность. Ведь многие католики считают католичество более совершенной формой христианства, потому что оно наднационально. Куда не приедет католик, он едет не по принципу национальному, а по принципу догматическому, олицетворенному в фигуре Папы. Можно ли тогда сказать, что Католическая церковь ближе к идеалу единства? Кстати, почему тогда Владимир Соловьев не совсем удовлетворился Католической церковью?

Иннокентий Павлов: Это была другая Католическая церковь, нежели Церковь 82-го Ватиканского собора, когда служба стала вестись на местных языках. До этого она велась на латыни. Кроме того, делалось все, чтобы христианская вера, евхаристия, церковная жизнь как-то сочеталась с местными обычаями, с местной культурой, с местной традицией, чего у православных нет. Допустим, в той же Африке гораздо более сильна миссия православных греков, осуществляемая под эгидой Александрийского греко-православного патриархата. То же можно сказать о миссии РПЦ Московского патриархата или Русской Зарубежной церкви. В США есть чисто англоязычные приходы, хотя под эгидой Русской Зарубежной церкви. Это нравится. Что делать?! Тут такая ситуация. Она сохраняет историческое преемство той североамериканской епархии, которую возглавлял святитель Тихон. Ныне это Православная церковь в США, где эта церковь американская по своему характеру. Да, там есть храмы в каком-то таком стиле а-ля рус, но служба по-английски. Батюшки почти все безбородые. Во всяком случае, какая-то инкультурация есть. Все там сидят во время службы. Служба заканчивается, начинается братская трапеза. Здесь тоже идут разговоры - ах, они свою рускость утратили, эта церковь американская, а мы русские. Другое дело, что у людей есть выбор. Каждый выбирает то, что ему ближе.

Яков Кротов: Но это выбор не единства и разъединенности, а это выбор форм разъединенности, разве не так?

Иннокентий Павлов: Опять-таки в чем единство? Допустим, между разными юрисдикциями православными общение есть. Теперь уже и Зарубежная церковь, когда она вошла в Московский патриархат, тоже может этим пользоваться. Предположим, если какая-то православная семья живет с украинскими и русскими корнями, а ближайший храм, предположим Антиохийского патриархата, или чисто американская. Ну, они туда идут, их принимают с радостью. Но греки, конечно, как-то больше свою греческую идентичность стараются сохранять.

Яков Кротов: Голова идет кругом от перечислений. Хочется чего-нибудь попроще. Попроще - это Лев Толстой. Лев Толстой, когда мы читаем его дневники, где он открывает себя, там ведь его религиозное ощущение очень своеобразно, но оно находит отклик в любой человеческой душе, у которой есть религиозный опыт. В этом смысле религиозный опыт диалектический, он как земля. У него два полюса.

Проблема Толстого не в том, что у него не было религиозного опыта, а в том, что у него сильнейшим образом доминировал один из полюсов. Я бы назвал его северным - ощущение растворения в Боге. Обретая Бога, зная Бога, встречая Бога, для него Бог это был что-то серной кислоты, в котором ты растворяешься. У него это не могло не вызывать, а судя по дневнику - вызывало, одновременно и восторг, и экстаз, но в то же время это вызывало у него какое-то сопротивление души, которая не хочет раствориться, побаивается этого. В этом смысле, мне кажется, он не из дома бежал, а он бежал от Бога. Он пытался в момент умирания как-то себя на своих плечах в Бога внести, чтобы преодолеть то, что преобладало всю жизнь.

В качестве другого полюса - южного, более теплого и жаркого назову - Семен Богослов и Эпихтет. У них общее богоощущение. У Эпихтета есть дивная фраза, когда он говорит - ты занимаешься спортом, ты ешь, ты пьешь, Бог в тебе пьет, Бог в тебе есть. Спортом занимается частица Бога, который в тебе. У Блаженного Семена Богослова молитвы перед причастием и после причастия читаются по сей день русскими православными, что ты пройди во все мои члены.

Вот полюс, когда я в Боге и меня нет, и полюс, когда Бог во мне и не то, чтобы меня нет или Бога нет, но это с трудом совместимые крайности. Но реальная духовная жизнь, христианская должна это совместить.

Иннокентий Павлов: Толстой, к сожалению, не изучен как религиозный мыслитель.

Яков Кротов: Но это не потому, что не изучали, а потому что очень уж большой.

Иннокентий Павлов: Его религиозное наследие, может быть, не так велико, как его дневники или художественные произведения. Хотя по его художественным произведениям видно, как он шел, даже начиная с "Севастопольских рассказов" и дальше.

Яков Кротов: Только без намеков на Украину и Крым.

Иннокентий Павлов: Тогда была другая ситуация. Толстого в этом отношении надо изучать. Что касается толстоведов и родственников Толстого. Я лично дружил с его правнуком Никитой Ильичом Толстым. Мы как-то сидели, и он сказал: "Батюшка, вы только не думайте. Мы Толстые, но мы отнюдь не толстовцы. И причуды Льва Николаевича нам не свойственны". Причем, слово "причуды" я слышал не один раз от самых разных культурных людей.

Яков Кротов: Но это же некультурно так говорить.

Иннокентий Павлов: Как?

Яков Кротов: Причуда.

Иннокентий Павлов: Ну, вот отношение было такое. Но какое отношение к нему было в церковных кругах - это отдельная песня. Это известно. Толстой в этом плане остался не изучен. Занимаясь Толстым, как религиозным мыслителем, я скажу следующее. Он оказался в чем гениален, если хотите, как религиозный мыслитель? Он к истокам решил обратиться, к той же Нагорной проповеди, где самое что ни на есть учение Иисуса. Причем, он тоже понимал, что там есть какие-то более поздние вставки. Он подошел к этому как человек, решивший дойти до сути. Собственно, он понял, чему Иисус учил - любви друг к другу. Это любовь, которая выражается в том, что нуждающемуся была оказана помощь.

Яков Кротов: Заповеди блаженства. Вот эти подлинные слова Спасителя имеют отношение к единству? Я думаю, что - да. Но какое?

Иннокентий Павлов: В этом достигается единство.

Яков Кротов: Но Заповеди блаженства... Блаженны нищие духом, сохранившие веру. Блаженны плачущие. В обычной жизни плачущий человек - это человек в состоянии разрыва единства. Слезы - признак того, что единство разрушено. Слезы - это сигнал боли, сигнал одиночеств. Блаженны изгнанные - тут понятно. Блаженны те, кто оказался лишенным наследства. Блаженны те, кто маргинал. Блаженны те, кто бомж, бродяга. Оказывается, что Бог единства, чтобы войти в радость Господа своего, надо сперва пройти через отъединение от людей. Какая уж там благотворительность, если я плачу. Мне нужно помогать, у меня рак, у меня нищета. Пройти через оставленность, пройти через разрыв и только тогда я могу обрести, у меня появляется возможность действительно обрести Бога. Не просто религиозный опыт, который утешает и милостивит, а Бога, как мою жизнь, как мое Царство, как мир, в котором я живу, Бога, который объемлем меня со всех сторон. Но для того чтобы войти в это единство и в эту радость Божию, нужно сперва страдание, разрыв и страшное одиночество, как у Спасителя в пустыне или на кресте.

Иннокентий Павлов: В чем, собственно, была новизна учения Иисуса, Толстой это понял, именно в том, что плачущий... Обратитесь к любому разнославному христианину - православному, католику, протестанту. Все вам скажут одно и тоже - да, придет Христос, будет Царство Небесное.

Яков Кротов: Что до Царствия Небесного, мне всегда нравился вариант, подчеркивающий, что это не столько реальность административно-хозяйственная, сколько это осуществление Богом своей власти. Это правление. Это Царствование Божие.

Иннокентий Павлов: Да. Вот, плачущий должен быть утешен здесь. Кем? Именно с теми, с кем он обретает в Боге единства. В церкви он должен получить это утешение. Если говорить о блаженстве нищих духом, то здесь вопрос интересный. Это человек, который пред Богом скромен, смиренен и чувствует себя нищим, понимая, что его собственного здесь ничего нет. Бог ему что-то дал. Какое бы богатство у него не было, какая бы власть у него не была, какие бы таланты у него не были, он понимает, что пред Богом это все достаточно ничтожно. И он сознает, что если что-то ему дано, то он должен благодаря этому исполнить Божью волю.

Что увидел Толстой? Он увидел, как мир, называющий себя христианским в разных конфессиях, он от всего этого отошел. Особенно это было вопиюще в нашей стране, где церковь была не социальным институтом, а ритуальным.

Яков Кротов: Может быть, лучше сказать не то, чтобы социальным, а не церковным.

Иннокентий Павлов: Можно и так сказать.

Яков Кротов: Она была социальным институтом, но социум был такой.

Если взять иконографию "Тайны вечере", то за 1000 лет была одна докторская диссертация, где замечательно проследили. Все вроде бы как всегда - Спаситель, 12 апостолов. Но где-то с XVI века начинается размножение посуды. У каждого появляется вилочка, потом вилочка и ножик, потом полный гарнитур. У каждого появляется чашечка, плошечка, тарелочка. Сегодня во многих американских протестантских церквах при причастии каждому отдельный одноразовый стаканчик. Кто-нибудь скажет, что они менее едины, чем какая-нибудь озлобленная группировка с православным догматами, которая ненавидит всех, кроме нас. Помогать бедным - замечательно. Но если человеку дана свобода хотя бы в тех пределах, в которых она дана в странах Запада, то ведь бедных становится меньше. И сама бедность относительной становится. Люди все-таки не умирают с голоду, как умирали в православной России как во времена Толстого и Соловьева. Не та бедность. Мы видим, что встает другой вопрос. А вот человек наевшийся, человек сытый, что ему тогда христианство? Ему уже единство не нужно? Если нет необходимости никого больше кормить. Он исполнил свой долг - накормить.

Иннокентий Павлов: Иисус об этом говорит. Разве душа не требует гораздо большего, чем еда, а телу куда больше, чем одежда.

Яков Кротов: Не хлебом единым живет человек.

Иннокентий Павлов: Да! Потому что еда и одежда это необходимое требование. Это то, чем в первую очередь люди должны быть обеспечены. Именно здесь имущие должны любовь к неимущим проявить, чтобы их этим обеспечить. Чем человек и отличается от животного, что ему требуется нечто большее. Вот это уже достигается в общении духовном. Во времена Иисуса и позднее, во времена Толстого и Соловьева вопрос стоял в том, чтобы удовлетворить самые элементарные, самые базовые потребности людей.

Яков Кротов: Эта достойность материальная все-таки. Владимир Соловьев был первым врагом навязывания религиозных истин, навязывания спасения силком. А ведь не хлебом единым жив человек. И Спаситель называл себя хлебом, сошедшим с небес, который дает вечную жизнь. Его молитва незадолго до ареста - будут все едины, как мы, Отче, едины с тобой. Это ведь о единстве не людей, которые пришли в ночлежку или в церковь. Их тут накормили, согрели - и вот единство сытости, единство тепла. Ведь единство с Богом - речь, видимо, идет о чем-то другом.

Иннокентий Павлов: Тем не менее, есть страны, где живут единоверцы тех же католиков, где имеются нуждающиеся. Есть целая программа, например в Германии, о помощи своим единоверцам в той же Африке. Учитывая глобальность современного мира и Вселенской церкви, все-таки эта проблема остается.

Яков Кротов: Немец-католик жертвует африканцу-католику или даже не католику.

Иннокентий Павлов: Да, естественно.

Яков Кротов: Но поэтому количество верующих христиан в Германии уменьшается. Может быть, именно потому, что человек насыщен? Сытость есть, миролюбивое состояние есть. Никто не мечтает воевать с Францией или со Швецией за землю. Но при этом оказывается, что в этом достаточно равновесном насыщенном состоянии потребность в единстве ничуть не меньше, а даже больше, а удовлетворить ее тяжелее, потому что у каждого свой столовой прибор за трапезой Господней. Потому что опыт переступания грани между собой и другим очень болезненный и трагический. Люди предпочитают держать дистанцию, чтобы опять не было 30-летней религиозной войны, навязывания другим своих взглядов. И главной проблемой оказывается не насыщенность желудка, а эта золотая середина - как приблизиться к ближнему, не потеснив его, не дав потеснить себя? Как создать единство, которое не сотрет мою индивидуальность и индивидуальность другого, а поможет нам вырасти? Как не потерять, а найти себя?

Иннокентий Павлов: Христос на этот давал одни ответы, современный мир дает другие, в частности, в мультикультурности, в политкорректности.

Яков Кротов: Но это негативные ответы. Потому что это ответ - как не потеснить другого.

Иннокентий Павлов: Да.

Яков Кротов: Но это не ответ - как не сойтись с другим.

Иннокентий Павлов: Как сойтись? Опять-таки во времена Иисуса было все-таки проще. Собственно, с чего начинается это учение Дидахе? Оно начинается достаточно не систематично. По-видимому, все было сказано ранее, чем было записано в Евангелии от Матфея, где это все достаточно стройно. В чем может быть единство? Именно в том, что Бог будет во всех. К этому мы должны стремиться уже здесь и сейчас с тем, чтобы просто это был такой естественный, гармоничный переход.

Яков Кротов: Но это не отменяет того факта, что жизнь Спасителя, отраженная в Евангелиях, предшествует Дидахе.

Иннокентий Павлов: Предшествует, естественно.

Яков Кротов: Я бы сравнил Бога в этом смысле с автором, который сперва делает черновик, а потом пишет беловик. В то время как многие послания апостола Павла раньше, чем Евангелие от Иоанна, но они все равно в духовном отношении, в религиозном отношении своего рода черновик и предбанник к Евангелию. Не все, что раньше важнее. В этом смысле эпоха Спасителя проще, чем наша. Но в том-то, может быть, и значение боговоплощения прихода Иисуса и смысл его этих 3 лет, что он взорвал эту простоту. Он в этот желудь воткнул какой-то свой вирус так, что желудь не просто растет в некоторый дуб, а этот желудь жрут свиньи, т. е., извините, мы с вами, и эти свиньи очеловечиваются. Он запустил какую-то программу. Но она работает не как компьютерный вирус, который неизбежно меняет, а она работает как свобода. Я могу, а могу не стать человеком. Единство мое с другими людьми как бы критерий. А если не удалось в земной жизни добиться этого единства, что мы тогда можем сказать, подводя итог, конечно, промежуточной, нашей личной жизни, но для нас он важный. Что мы скажем тем, кого оставляем на земле, как христиане?

Иннокентий Павлов: Как сказал евангелист богослов - любите друг друга, потому что любовь от Бога. И любящий знает Бога, потому что Бог есть любовь.