Каждый школьник знает: Первая мировая война началась 28 июля 1914 года. Но на самом деле это не так. По-настоящему мировой эта война стала неделей позже, когда в бои вступила Великобритания вместе со своими доминионами. До этого момента британское правительство колебалось. В Лондоне сформировалась сильная "партия войны", убежденная, что Германию иначе, как силой, не остановить. Но были и политики, верившие в силу дипломатии. Однако 4 августа случилось такое, что иного выхода, кроме как воевать, у британцев не осталось.

Германия вторглась в нейтральную Бельгию, неприкосновенность границ которой крупные европейские державы гарантировали по Лондонскому договору 1839 года. Одним из гарантов была и Германская империя Вильгельма II, как правопреемник Пруссии. Как же так, недоумевали в Британии, ведь это важнейший, абсолютно краеугольный документ, на котором зиждется система европейской безопасности! На протесты британского посла германский канцлер фон Бетман-Гольтвег ответил вошедшей в историю фразой: "Неужели вы будете с нами воевать из-за какого-то клочка бумаги?"

Оказалось, что у сторон принципиально разное понимание международного права. Для Британии произвольный отказ от соблюдения договоров под предлогом изменившихся обстоятельств означал возвращение Европы в эпоху варварства. Для Германии право, международный закон оказались "клочком бумаги" по сравнению с "понятиями" – волей кайзера и его сторонников. Канцлер откровенно сформулировал это, сказав: "Для необходимости не существует законов. Каждый, кто сражается за высшую цель – как это делаем мы, – должен думать только о том, как добиться своего". Германские генералы предпочли бы сначала разгромить Францию и ослабить Россию, а потом уже приняться за Англию, но Британская империя в любом случае оставалась "главным противником" Берлина, а ее разгром – главной стратегической целью. Кайзера мучили жестокие комплексы, он ненавидел "мать-англичанку" и в итоге талантливо привил эти свои комплексы всей стране. Вильгельм сделал это, конечно, не на голом месте и не в одиночку, а с помощью других влиятельных националистов.

У англофобии были и глубокие корни, и объективные основы. Но за годы неутомимой пропагандистской войны кайзер сумел так эти чувства разжечь, так распалил общество, до такого истерического накала его довел, что война стала неизбежной. Настоящий германский патриот должен был ненавидеть Англию – эта одержимость разогрела и другие конфликты Европы до гибельного уровня. Предлог нашелся бы обязательно: не сараевское убийство, так что-нибудь еще. Каждый, кто вступал с "коварным Альбионом" в союзнические отношения, автоматически превращался во врага Германии, будь то Франция, с которой к тому же у Берлина были старые территориальные и прочие счеты, или Россия, с которой у немцев объективных причин враждовать не было. Но на каждом углу звучало: "Главное – это чтобы подлая Англия не могла нам больше ничего диктовать". Злосчастные поклонники Гете и Шиллера, Канта и Гегеля сидели по кухням и смотрели на это из окон и думали: кто же из нас немцы, наследники великой культуры – мы, несчастное молчаливое меньшинство, или вот то выходящее из берегов людское море? Не может же быть, чтобы и мы, и они.

А еще были просто здравомыслящие люди, понимавшие, что Германия вместе с Австро-Венгрией не способны выиграть войну на два фронта, что они обречены на катастрофическое поражение. Скоро, впрочем, всем им – и умникам, и слюнявым интеллигентам – наглядно объяснили, кто есть кто. С известным результатом. Вторая мировая война была естественным и неизбежным продолжением Первой. В 1918-м не надо было быть ясновидящим, чтобы понимать: обязательно будет сыгран второй, еще более кровавый тайм. В перерыве между таймами выяснилось, что "других немцев" уже, в общем-то, не осталось. Фон Штауффенберг и другие героические единицы не в счет.

Смотришь на происходящее сегодня и начинаешь сомневаться, всегда ли трагедия повторяется непременно как фарс. Печальные обстоятельства русской истории сложились так, что Россия надолго оказалась замороженной, подвешенной вне времени и пространства. Сначала монгольское иго, потом московский вариант самодержавия, потом коммунистический примитивизм привели к вопиющему отставанию от Европы, к которой Россия все же внутренне принадлежит. Потом, казалось, огромная страна открылась всем семи информационным ветрам, принялась быстро догонять, наверстывать упущенное. Но вот теперь вдруг выясняется, что снова – сто лет спустя! – она заново изобретает древний, кайзеровский геополитический велосипед, едущий на колесах паранойи и шовинизма. Куда этот велосипед завез Германию, прекрасно известно.

Андрей Остальский – лондонский журналист и политический комментатор

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции