В начале 80-х годов студентка философского факультета МГУ Сигне Баумане пережила тяжелейший нервный срыв и решила, что жить дальше не имеет смысла.
"Наверное, я испытывала депрессию. Мы обычно говорим "ностальгия, меланхолия, тоска", даем депрессии другие имена. Когда мне было 18 лет, у меня был такой приступ, такое ощущение, что у меня нет никаких чувств. Я не знаю до сих пор, почему и как, у меня была просто очень яркая мысль, что надо покончить с собой, потому что в жизни нет смысла, чем раньше я покончу с собой, тем лучше. Даже не знаю, откуда эта мысль появилась. Не было никакого драматического происшествия, ничего, я пошла на работу, тусовалась с людьми, парень, который ухаживал за мной, говорил, что, может, он со мной пойдет, я сказала – нет. Я пошла домой, у меня было 15-20 таблеток димедрола. Я слышала, что люди кончают с собой, выпивая димедрол, но я не знала, сколько, я думала, что 15 хватит, я даже думала, что двух хватит. Я выпила димедрол, думала, что все кончено, все чисто. Я даже не написала записку, потому что записка не имела смысла, ничего не имело смысла. Я стирала себя из существования. Мне казалось, что если я сотру, то никто этого не заметит. Не имело смысла ни мое прошлое, ни мое будущее, ни мое настоящее. Я выпила таблетки, легла, думала: я красиво засну. Я даже не думала о человеке, который найдет меня. И вдруг мне стало плохо, вдруг я почувствовала, что я умираю, что-то с сердцем, вдруг рот показался большим, а язык маленьким или наоборот. Я чувствовала, что умираю, и мне стало страшно. Меня вырвало, я стала массировать сердце, пила воды как можно больше. С тех пор я поняла, что никогда не покончу с собой, по крайней мере, таким образом, поняла, что мое желание жить чуть больше, чем желание умереть. А если бы у меня был более четкий план, если бы он удался, я бы не сидела с вами".
Мы с Сигне Баумане сидим в отеле "Термаль" после премьеры ее фильма "Камни в моих карманах" на Карловарском фестивале. Через несколько дней фильм получит награду ассоциации кинокритиков ФИПРЕССИ. Камни в карманы кладут самоубийцы, желающие наверняка утонуть, и анимационный фильм Сигне Баумане – о том, как ген депрессии, порождающей суицидальные мысли, мучает ее родственников. Это не только генеалогия депрессии, но и большая история латвийской семьи, пережившей бури начала XX века, три оккупации, советскую эпоху и вот уже два с лишним десятилетия свободы. Сигне Баумане жила в Латвии, на Сахалине, в Москве, а с 1995 года – в Нью-Йорке. В Америке она и работала над "Камнями в моих карманах". Фильм существует в двух версиях – английской и латышской, и Сигне Баумане надеется сделать русскую.
– Ваш фильм похож на психоаналитический сеанс. Главная задача психоанализа – выявить причину травмы. Вы приходите к аналитику, он заставляет вас рассказать всю историю, вспомнить все детали, и это способ исцелиться. Вы тоже воспринимали работу над фильмом как своего рода психоанализ?
– Нет, я не делаю фильмы с психоанализом и не очень люблю такие фильмы. Мне кажется, что это очень эгоистическая форма. Мне хочется увлечь аудиторию, завлечь в свою историю, дать новый пункт отсчета, который, поскольку у меня своеобразный образ жизни, отличается от пункта отсчета других людей. Когда я предлагаю свой взгляд, многие люди либо шокированы, уходят, либо говорят: так бы я никогда не подумал. Анализирую себя и добираюсь до собственной правды я в частном порядке. А историю я рассказываю для вас, зрителей. Я хочу заинтриговать и околдовать вас своей историей.
– Вы рассказываете замечательную историю вашей бабушки и вашего дедушки. Там сплетено все: политика, любовь, ревность, война, оккупация…
– Бабушке было примерно 20 лет, она получила сравнительно хорошее образование для женщины ее слоя, женщине все-таки не полагалось учиться. Она окончила хорошую школу, стала работать секретаршей у интересного мужчины, который был на 30 лет старше ее. Он развелся с женой, они поженились. Стали жить в середине леса, потому что он был очень ревнивый и желал отвлечь Анну, мою бабушку, от этих всех мужиков, которые, по его мнению, что-то хотели неважное с ней сотворить. У них была очень активная сексуальная жизнь, потому что от этого брака родились 8 детей, и все продолжали жить в этом лесу. В 1940 году пришла советская армия и присоединила Латвию к России. Через год то же самое сделала нацистская армия: тоже отобрали все, что могли отобрать.
– Животных отобрали, корову...
– То, что не закончили советские, закончили нацисты. Но все равно они продолжали жить в середине леса. В 1941 году были депортации. Мой дедушка как раз был в списке, его должны были вывезти в Сибирь. Он знал, что он в списке, кто-то ему сказал. Он оставил все вещи, приготовился, что за ним приедут. Эта кампания продолжалась 5 дней, но советские грузовики, которые ехали за людьми на депортацию, заблудились в лесу и просто честно не нашли его.
– Он попал в эти списки, несмотря на то что был марксистом? В фильме есть интересная история о том, как он печатал фальшивые деньги для революционеров.
– Он не был марксистом, он был социалистом. Он верил в равноправие людей. Но он также был предпринимателем – правда, не очень удачным. Но у него было имущество, ему принадлежал дом, ему принадлежала фабрика, часть леса. А это большой грех был тогда в советских глазах, и его включили в списки. А так он был социалистом, верил в хорошие идеалы.
– Но очень быстро разочаровался, когда увидел Советский Союз в реальности…
– Он писал заметки о советской власти, и когда один из его сыновей их нашел, это было в 1970-х годах, он тут же всё уничтожил. А мне казалось это такой ценностью. Зарыл бы в землю, а потом бы достал. Но в 1970-х годах не представляли, что советская власть может кончиться.
– У наших слушателей сейчас возникнет ошибочное представление, что ваш фильм о политике. Но он прежде всего об отношениях в семье и о судьбе вашей бабушки. Вы подозреваете, что она покончила с собой?
– Это до сих пор непонятно. Я показала фильм родителям, премьера будет 21 августа в Риге. До сих пор спрашиваю родственников: как же моя бабушка умерла? И никто не отвечает на этот вопрос. Они не хотят видеть правды. Я думаю, что это долгий путь, чтобы признать, что произошло. Мне раскрыть удалось только чуть-чуть, какие-то крохи.
– Вы это делаете для того, чтобы найти причину суицидальной волны в вашей семье? Вы считаете, что ген самоубийства существует, что все обусловлено генетикой?
Навязчивые мысли о самоуничтожении иногда очень сильно держат в своей власти
– Нет, я не думаю, что есть такой ген самоистребления. Но мне кажется, что у нас может быть ген чуткости, чувствительности, впечатлительности, но у него есть теневая сторона. В "Нью-Йорк Таймс" я читала статью о том, что Дарвин страдал от депрессии. И он написал свои лучшие работы во время страшной депрессии. Вопрос, который автор статьи задает: если депрессия, самоистребление существуют в нас, она же противопоказана эволюции. Каким образом это самоистребление сохранилось в людях? Эволюция то, что нужно, сохраняет, что не нужно – отбрасывает. А депрессия, страшное страдание, зачем оно нужно? Психологи пытаются найти ответ, наука открыла, что депрессия обитает в той части мозга, которая отвечает за фокус. Когда я работаю, я занимаю свой мозг, делаю какие-то проекты, я чувствую себя более-менее счастливой. Мне это доставляет удовольствие, я не думаю ни о чем. Но как только у меня не получается, срывается, тут же мой мозг начинает кушать меня и причиняет огромную боль. Когда я спрашиваю, откуда эта боль, я нахожу, что мой фокус перекинулся на меня, я смотрю внутрь и ничего там не вижу, мне это причиняет огромную боль. Я не эксперт по депрессиям, но мне кажется интересной эта мысль, что депрессия – это очень глубокий фокус, но не на внешний мир, а на внутренний. Он и причиняет такую боль. Но я не думаю, что существует ген самоуничтожения.
– Западный мир помешан на идее постоянного счастья, на уничтожении всего негативного в психике. Одержимость антидепрессантами: когда-то был "Прозак", сейчас более сильные и не такие опасные средства, но все равно разрушающие мозг, люди принимают их с утра до вечера, только чтобы не чувствовать себя несчастным. Мы должны чувствовать себя несчастными? Нужно ли забивать свой мозг антидепрессантами?
– Я не забиваю мозг антидепрессантами, но я чувствую, что это очень опасная дорога. У меня нет руки, которая бы меня вела через эту боль. Навязчивые мысли о самоуничтожении иногда очень сильно держат в своей власти. Я верю во внутреннюю волю, я верю в то, что я чувствую, эта боль делает меня более человечным человеком. Я переживаю за людей, потому что я знаю эту боль. Я чувствую не только одного человека, но группу людей – это мне дает возможность отождествиться с людьми и понять, что мы все одни. У О`Генри есть история, о том, как взломщик не знает комбинацию сейфа, но когда ты поворачиваешь эту штуку, раздается щелчок, ты можешь его почувствовать, если с кончиков пальцев срежешь кожу. Срезать кожу очень больно, но ты чувствуешь щелчок, и тогда ты открываешь этот сейф, получаешь свои драгоценности. Я думаю, депрессия для меня – это образ этого взломщика, это я. Я должна чувствовать этот щелчок. Там есть другая боль, потому что я сняла кожу, я чувствую все, но это дает мне возможность открыть сундук с драгоценностями. Моя душа, мои проекты, мои идеи – это мои драгоценности. Поэтому я нахожу депрессию необходимой для меня лично и не принимаю медикаменты, потому что я чувствую, что это несчастье, эта боль делают меня более богатой. Но я знаю, что это очень опасная дорога, потому что в какой-то момент я, может быть, сорвусь, балансируя на этой веревке.
– Знаете слова Альбера Камю о том, что человека от животного отличает только то, что человек может покончить с собой.
– Сейчас пишут, что дельфины кончают с собой.
– Дельфины, олени, но Камю не знал об этом. Мне кажется, что это очень точно сказано.
– Я экзистенциалистами была увлечена, когда была молодой и красивой. Они меня тоже завели в депрессию.
– Когда учились в Москве на философском факультете?
– Да, и это тоже, кстати, почему я не способна принимать лекарства, потому что философия учит тебя смотреть на мир определенным образом, дает тебе возможность его организовать и видеть закономерности с полета птицы. Чтобы увидеть свою жизнь, ты должен подняться на уровень птиц и увидеть закономерности, как ты связан с другими явлениями, другими людьми, и тогда ты понимаешь свое место. Философия мне дала эту возможность.
– Вы, конечно, читали Мишеля Фуко, который не соглашался с концепцией душевной болезни, говорил, что общество навязывает человеку душевную норму. Если есть душевная болезнь, значит есть какая-то душевная норма, а кто ее способен определить? В 1970 годы в Италии вообще закрылись все сумасшедшие дома, потому что решили, что шизофрении не существует. Мне кажется, это было движение в правильном направлении, хотя, может быть, не так радикально надо было поступать. Вы в своем фильме тоже об этом размышляете. Мы не знаем, что такое шизофрения – может, это просто выдуманная вещь?
– Вы правы, сейчас большая дискуссия, особенно в Америке, о том, что очень многое сейчас происходит через чрезмерное употребление медикаментов без нужды. Например, у человека умерла жена, у него все болит, его врач даже не слушает, дает ему таблетки – и конец разговора. Это очень глупо, потому что боль ему нужна, чтобы переосмыслить новый этап жизни без жены. Эти таблетки заглушают важные вопросы. А когда заглушаешь свои мысли, они находят путь к тебе через голоса. Общество тебе навязывает, что ты должен не слушать свои страшные мысли, например, "не люблю свою маму". Это страшная мысль, ты не должен этого думать. Тогда голоса через месяц появляются и говорят: "Убей свою маму". То есть ты должен всегда смотреть честно на те мысли, которые тебе приходят в голову, должен найти ответ, почему у тебя такие мысли. Но у нас нет такой культуры, нет общества, которое бы помогло нам разобраться с такими вопросами. Химикализация нашего ментального здоровья идет от фармацевтики – это большие деньги. Сейчас в Америке дискуссия о том, что в книгу диагнозов добавляют каждый год 600 новых диагнозов и для каждого есть определенный химикат. Конечно, это повод зарабатывать деньги. Я не имею никаких иллюзий, что у нас в один прекрасный день все это прекратится. Если какой-то человек может делать деньги за счет твоего несчастья, он будет делать эти деньги.
– Ваши бабушка и дедушка жили в обществе, где люди думали только о том, что скажет сосед. Конечно, оно было намного более травматизирующим, чем современное общество. Ваша жизнь в Нью-Йорке по сравнению с жизнью вашей бабушки в латвийском лесу намного свободнее.
– Да, намного свободнее. Но я думаю, что мы не можем убежать от того общества, в котором живем. Например, если бы ко мне пришел человек и сказал "я страдаю, я хочу покончить с собой", я бы, наверное, первая отвела бы его к психиатру и настаивала, чтобы он принимал таблетки. Потому что это слишком большой риск потерять человека. Я думаю, что мы должны с самых ранних дней научиться разбираться с собой, мы не должны говорить: что соседи скажут? Мы должны честно смотреть на свои проблемы.
– Опять у наших слушателей возникнет ложное впечатление, что вы сняли полемический фильм о проблеме депрессии. На самом деле это поэтическое кино, анимация, и я слышал, что вы увлечены Яном Шванкмайером и считаете его своим учителем?
– Учителем нет, мы никогда не встречались, но он оказал большое влияние на мое визуальное мышление. Восточноевропейское искусство, не все, а плакат, анимация и иллюстрация очень сильно на меня повлияли. Символическое, сюрреалистическое, ироническое визуальное мышление – это очень типично для Восточной Европы. Конечно, американский аниматор Билл Плимптон повлиял, потому что он научил меня делать фильмы дешево, не бояться юмора. Мне кажется, европейские аниматоры очень часто боятся юмора, привыкли делать фильмы более серьезные. А он сказал: я свободен и делаю, что хочу.
– Ваш фильм, конечно, в первую очередь европейский, хотя и сделан в Америке, он далек от американской традиции анимации и по ритму, и по энергии.
– Я сейчас смотрела фильм на премьере и думала, что он как большая поэма, стихотворение. Он покрывает сто лет истории семьи. В нем, как вы сказали, есть ритм, есть ужасы, но есть и юмор, есть большая легкость. И голос, который рассказывает эту историю, он тоже часть фильма, главный персонаж. Иногда мне люди говорят: "А почему ты там не использовала хорошую актрису, почему ты сама рассказала, использовала свой голос?" Мне кажется, актеры сделали бы более гладко, более уравновешенно. Этот фильм все-таки о неравновесии, голос немножко невротичный, чувствуется нужда рассказать эту историю. Конечно, это не для всех.
– Там есть еще дьявол, который следит за героями и вмешивается в их дела.
– Там два существа: одно живет в лесу и приглашает Анну научить ее и ее детей, что кушать в лесу, чтобы они пережили тяжелые времена. Другое существо живет в реке, и оно похоже на змею. Птицы – символ духовности, потому что птицы соединяют поля, землю с небом, с более высоким, а змея соединяет землю с подземным. Это существо живет в воде, вода сама по себе тоже соединение земного и подземного, это как бы желание умереть, желание не существовать, а другое существо – это желание выжить, желание жить. Анна, я и все остальные, которые понимают, что такое депрессия, живут между этими двумя желаниями – жить и не жить. Какое победит, какое возьмет тебя, твою душу в свои руки?
– Увидят ли ваш фильм в России, есть какие-то планы проката?
– Моя самая большая мечта – это озвучить фильм на русском. Потому что я говорю на трех языках, у меня уже есть две версии – английская и латышская, но я очень хочу русскую версию. Но Россия очень сложная и интересная территория, потому что ты что-то даешь в Россию и тут же это пропадает, появляется даром, пиратство потрясающего размаха.
– С другой стороны, это единственная возможность показать фильм людям, которые живут за пределами Москвы, потому что туда не доходит ничего, и они могут пользоваться только пиратскими копиями.
– Я хочу поскорее записать этот фильм по-русски и дать его русским бесплатно. Пусть русская версия путешествует так, как она есть. Английскую пусть не трогают. Если будет только английская, ее спиратируют русские. Вот у меня такая мысль.
