«Вот как кончится мир / Не взрыв, но всхлип» – последние строки «Полых людей» Т.С. Элиота в переводе Андрея Сергеева, долгие годы близкого друга Пятигорского. Не думаю, что философ вспоминал их, сочиняя текст последней передачи из цикла «Нерусская идея», да и вообще последней свободовской передачи в рамках собственных циклов. К тому времени этим циклам было около 18 лет: от первой беседы о буддизме 9 ноября 1974 года до нижеследующей, под названием «При чем здесь Иван?». Конечно, Пятигорский не звучал хотя бы ежемесячно на волнах «Свободы» все те годы, от военного переворота в Эфиопии до начала «шоковой терапии» в постсоветской России. Циклов, на самом деле, было пять: о древних философиях и религиях, о европейской философии Нового времени, о философии в меняющемся мире, о философии в России и тот, что сейчас заканчивается, «Нерусская идея». Плюс множество отдельных передач, комментариев, выступлений, многие из которых исключительно интересны (мы надеемся заняться ими уже со следующего выпуска рубрики). Так вот, Пятигорский не работал постоянно в эфире. Четыре из пяти больших циклов прозвучали на «Свободе» в середине—второй половине 1970-х, последний – в самом начале девяностых. Собственно, две разные страны, СССР и Россия (и частично распадающийся СССР); два совершенно разных периода – расцвет «брежневизма» и крах коммунистической империи, коммунистического лагеря, коммунистической идеологии. Любопытно, что ничего такого в последней передаче нет.
Что, как мне кажется, правильно. Прежде всего, учитывая летучий и непредсказуемый характер сотрудничества философа с пропагандистским радио, которое готово было терпеть философию только как деталь пропаганды. Нет-нет, здесь нет никакого обмана ни одной из сторон, как и не испытывали эти стороны иллюзий. СССР действительно был – объективно говоря – средоточием разнообразного зла, так что любое осмысленное высказывание наносило ему далеко не символический вред. Советская власть чувствовала это и – с разным рвением в разные периоды – старалась затоптать любое такое высказывание, вне зависимости от его прямой опасности для партии и государства. Истоки вздорных гонений Д.С. Лихачева или Мераба Мамардашвили, Бродского или самого Пятигорского именно здесь. Все вышеперечисленные не были «диссидентами», они просто пытались делать свое дело самым наилучшим способом – а это раздражало власть, которая подозревала, что естественное состояние советского человека есть туповатая энергическая халтура, выполняемая с огоньком. Рецепт изготовления так называемого «советского человека» – а подобный тип, как мы видим, надолго пережил и советскую власть, и СССР – включает в себя этот важнейший элемент. Оттого «умник» или «настоящий мастер» всегда под подозрением – он выбивается из толпы афонь, он в стороне, он может что-то такое замыслить. Отчего вполне естественным было привлечение эмигрантов, способных на осмысленное высказывание, к выступлениям на пропагандистских «голосах». Союз обоюдовыгодный – но до какого-то момента. Все-таки, «смысл» и «пропаганда», даже в самых лучших и благородных целях, вещи разные; оказавшись временными союзниками, они столь же быстро расходятся. Так происходило со многими писателями, философами, историками, выступавшими на «Свободе» и в других подобных эмигрантских медиа, так происходило и с Пятигорским. Думаю, здесь кроется одна из причин странного содержания последней «серийной» беседы философа на «Свободе»: Пятигорский просто не думал, что она последняя. Не думал, оттого, что его по-настоящему не интересовал такой вопрос (гонорары оставим в стороне, они здесь не столь важны).
С другой стороны, он явно чувствовал иссякание самого жанра. Одной из важнейших задач предыдущих циклов Пятигорского была просветительская: в СССР не все можно было прочесть, не обо всем подумать, а за кое-какие книги и знания (не говоря уже о мыслях) сажали в лагерь. Соответственно, не рассказать, воспользовавшись случаем, советскому человеку о запрещенных (или полузапрещенных) Ницше или Бердяеве, было бы почти преступлением. Конечно, не стоит преувеличивать просветительской функции радиобесед Пятигорского, она достаточно скромна в сравнении с разворачиванием собственно философского рассуждения, для которого сам объект довольно вторичен; тем не менее, Пятигорский обсуждает именно Будду, Ницше или Бердяева, а не, к примеру, Фурье, Фейербаха, Маркса или Ленина с Троцким. А вот уже во второй половине 1980-х—начале 1990-х все это можно было купить в любой книжной лавке – и «Так говорил Заратустра», и «Алмазную сутру», не говоря уже о Бердяеве, Солженицыне или Набокове. Хотя бы одна задача решена; по крайней мере, так казалось. Из нынешнего 2014 года «так казалось» звучит основательнее, чем «задача была решена». Ниже – несколько слов об этом.
Да, в перестройку и первое постсоветское десятилетие практически все, что было запрещено в СССР, издано, продано, еще раз издано и еще раз продано. Двухтысячные уже добирали крохи с этого стола, одновременно пытаясь перейти от ретроспективного и догоняющего экспресс-просвещения бывшего советского народа к включению в современный западный – по сути, универсальный – контекст. То есть, в прошлом десятилетии предпринималась попытка заменить вертикальные, ведущие в «прекрасное прошлое» культурные связи горизонтальными, условием которых является мышление и деятельность здесь и сейчас. Сегодня мы видим: почти ничего не вышло. Как и в СССР, современным постсоветским человеком «культура» воспринимается как «Культура», то есть, что-то, происходившее когда-то в прошлом, отдельное от этого человека, то, к чему следует иногда «приобщаться», не имея все остальное время к ней отношения, живя своей жизнью вне Культуры. Настоящая культура репрессивна, верно, но она репрессивна ежесекундно, так как живет в сознании современного западного человека, влияя на его повседневное существование, определяя его. Для человека постсоветского это не так. Его Культура – балет в телевизоре, кино про любовь или Сталинград или тошнотворное исполнение стихов Пушкина высокодуховными актерами. Его «жизнь» – постоянное прагматическое копошение, лишенное каких бы то ни было «ценностей» (так как за ценности у него отвечает Культура и Церковь, в последнюю ходят, чтобы к ней тоже «приобщиться»); именно здесь следует искать многие отвратительные особенности постсоветского российского общества, от коррупции до удивительного конформизма, от инстинктивной жестокости до нежелания думать о чем-то за пределами бытовой возни и нужд собственного тела. Помимо всего прочего, перед нами результат катастрофического просвещения времен перестройки и первого постсоветского десятилетия: «возвращенная культура» не была пережита, ее взяли и быстренько поставили на полочку или на телевизор, «для красоты», не пережив ее, не передумав. В диссертациях провинциальных филологов и историков ссылки на труды Маркса, Ленина и Брежнева безо всякого ущерба для содержания были заменены ссылками на Лосского, Трубецкого или Броделя (а позже – на Барта и Деррида). Не забудем также, что «возвращенная культура» не была «чистой» – Набокова, маркиза де Сада и «Оправдание добра» принесло в чудовищном мутном потоке, состоявшем, в основном, из мистических брошюрок, фашистских сочинений про масонский заговор, пособий по сексу и завиральной фоменковщины. Запретное, значит, хорошее; соответственно, хороши расизм, модернистская проза, русская религиозная философия и сексуальные позиции, отличные от миссионерской (второе и четвертое действительно хороши). Неразличение стало одной из основных черт постсоветского сознания.
Я не рискну утверждать, что Пятигорский в начале 1992 года все это предвидел – тем более, проведя вне России целых 18 лет. Но, не предвидя, он ясно видел, что именно происходит – советское общество, став внезапно постсоветским, просто проглотило огромное количество «возвращенной культуры», превратив ее в информацию, не больше. Непереваренные куски ее оно до сих пор отрыгивает в виде путинских цитат из Ильина/Бердяева – или сооружает из сентенций жуликоватого профессора Преображенского здание потешной сословной спеси. Главная задача бесед Пятигорского – изменение типа сознания, способа мышления слушателей; и здесь он, как, увы, и все остальные, не преуспел.
Впрочем, не думаю, что Пятигорский расстраивался из-за этого. В последние годы его жизни я часто жаловался, мол, как же так: всё напечатали, всё прочитали, но ни малейшего влияния изданного и прочитанного на общество, на культуру, на тип общественного сознания нет! Из вежливости Пятигорский поддерживал беседу, но его не интересовали «все», а уж один-два человека явно вынесли уроки из чтения Шопенгауэра или Конзе, он точно знал.
Оттого завершать цикл – даже будь Пятигорский точно уверен, что последний – следовало не моралью, не жирной точкой или чугунным вопросом, а вообще без знаков препинания. Разговор продолжается, предметом его может стать что угодно, заинтересовавшее собеседников, значит, мышление продолжается. Если так, то продолжается философия – и в этом смысле вся она есть та самая «нерусская идея», о которой шла речь в нескольких предыдущих выпусках нашей рубрики. «Нерусская» не в этническом, конечно смысле (скажем, ниже речь пойдет об Иване Карамазове), а в значении универсальном. Просто идея, безо всяких форм черепа, разреза глаз и национальных флагов.
Беседа Александра Моисеевича Пятигорского «При чем здесь Иван?» (заключительная в цикле «Нерусская идея») вышла в эфир Радио Свобода в начале 1992 года.
Начиная со следующего выпуска мы начнем публикацию отдельных бесед и выступлений Пятигорского на Радио Свобода.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.
Все выпуски доступны здесь
