Довлатовский сюжет держится, как правило, на шутке, на хохме, на финальной ноте. У его композиций джазовые концовки, слегка расслабленная повествовательная манера ведет к ироничной точке. Мы читаем и слушаем его, уверенные, что нас рассмешат. Но странное дело, Довлатов смешит, рассказывая о чем угодно, – о жуликах, о шоферах, врачах, солдатах, зэках, о самом себе. Исключение – литература. Как только тема – судьба писателя и его труд, довлатовская речь становится серьезной, многословной, публицистичной. Приводя хорошие цитаты и выказывая уважение к собрату по литературному цеху, он не позволяет себе шутить. Правда, и писатель в этом случае должен быть высокого класса, и от судьбы его требуется драматизм.
Андрей Платонов, Константин Вагинов, Георгий Владимов, Лев Копелев, Виктор Кин, Иван Елагин – над чем тут смеяться? Или мемуаристы Нина Берберова, Василий Яновский, – Довлатов полон почтения к ним и сдержанности. Даже об уморительном обэриуте Николае Олейникове он повествует без улыбки.
Каждую неделю Довлатов приходил в Нью-йоркскую студию Свободы с готовым скриптом. Его амплуа в самом начале 1980-х я бы называл радийным Антошей Чехонте: он рассказывал о дальнобойщиках, участковых врачах, спортсменах, официантах, гробокопателях, – и все у него оказывались жуликами, но, в отличие от нашего собственного опыта общения с ними, жуликами удивительно безобидными и даже обаятельными. Скрипты были небольшими – на четыре с половиной минуты, максимум на шесть, то есть полторы-две страницы на машинке. Из этого Сергея Чехонте вырос всем нам известный Антон Павлович Довлатов.
Из этого Сергея Чехонте вырос всем нам известный Антон Павлович Довлатов
Постепенно он отходил от жанра table-talk и все больше писал о литературе. Именно так: не о книгах, а о литературе, то есть о писательских приемах, о повествовательной геометрии, о человеческой драме. Такая, казалось бы, недовлатовская тема – писатель и власть – оказывалась очень даже довлатовской. И если составить теперь отдельный сборник – "Довлатов о литературе", он зазвучит весьма насупленно.
Да и в прозе Довлатова шутки ведь только поблескивают во тьме печального слога – как горлышко от бутылки на чеховской ночной мельнице.
А потому не будем препарировать писателя. Наша программа о нем – легкая, с периодической просмешкой, о простых людях, столь любимых Довлатовым. И только под самый конец – серьезный разговор о литературе. Чтобы не забывать, как минимум, о человеческой драме самого Сергея Донатовича.
Литературная звезда Бориса Пильняка взошла стремительно, горела ярко, его романы и повести на протяжении 20 лет служили источником неутихающих споров. Большевистская и пролеткультовская критика задолго до основной волны сталинского террора писала о нем как об изгое и контрреволюционере. Художник ловчил, приспосабливался, называя себя то сменовеховцем, то попутчиком. И наконец, этот, быть может, самый неистовый из русских патриотов, любовно и восторженно противопоставлявший Россию Европе, Америке, Западу, буржуазному обществу, мировой цивилизации, этот романтический неославянофил, терявший иногда в своей любви всякое чувство меры, был в 1937 году арестован как японский шпион и ликвидирован теми самыми сталинскими палачами, стихийную удаль которых он так художественно воспевал в своих произведениях.
Борис Пильняк, настоящее его имя Борис Андреевич Вогау, родился 29 сентября 1894 года в городе Можайске бывшей Московской губернии. Отец Пильняка, земский ветеринарный врач, происходил из немцев-колонистов Поволжья. Мать – из саратовской купеческой семьи. Оба они были близки к народническим движениям 80-х и 90-х годов прошлого столетия.
Детство Бориса Пильняка прошло в уездных городах – Можайске, Богородске, Коломне, атмосфера которых стала фоном для многих его произведений. Затем Пильняк некоторое время обучался в Богородском реальном училище, окончил же Владимирское реальное училище в 1913 году, а еще через 7 лет Московский коммерческий институт по экономическому отделению.
Первое опубликованное произведение 14-летнего Пильняка, миниатюра "Весной", относится к 1909 году. Началом же своей литературной деятельности Пильняк считал 1915 год, когда в "Русской мысли", "Жатве", "Всполохах" и других толстых журналах и альманахах стали появляться рассказы писателя, вошедшие впоследствии в его литературные сборники. Далее одна за другой в сравнительно короткий срок выходит около трех десятков книг Пильняка – "С последним пароходом", "Былье", "Голый год", "Иван да Марья", "Смертельное манит", "Никола-на-Посадьях", "Простые рассказы", "Повести о черном хлебе", "Машина и волки", "Россия в полете", "Заволочье", "Расплеснутое время", "Большое сердце", "Корни японского солнца", и так далее. Даже в необычайно плодородные 20-е годы творчество Бориса Пильняка быстро становится заметным явлением, и каждая его книга сопровождается бурным общественным резонансом. Видный большевистский критик либерального толка Воронский ставит молодого Пильняка в один ряд с такими прозаиками, как Андрей Белый, Замятин и Бабель. В первых же книгах Пильняк заявляет о себе как выразитель стихийных основ народного бытия, проявляющихся в древних языческих инстинктах, в ощущениях удали, силы, физического голода, в потребности любви и продолжения рода.
В рассказе "Годы жизни" в лесу живут трое: охотник Демид, жена его Марина и медведь по имени Макар. Живут в одном доме. Демид похож на медведя, у него медвежья сила, медвежьи ухватки, от него пахнет тайгой. Они, человек и зверь, понимают друг друга.
Когда Марина рожала первого ребенка, медведь подошел к кровати, понимающе и строго посмотрел на нее своими добродушно сумрачными глазами
Когда Марина рожала первого ребенка, медведь подошел к кровати, понимающе и строго посмотрел на нее своими добродушно сумрачными глазами. У них общая родина – глухая тайга, общая жизнь – лесная, крепкая, грубая, свободная, один на один с небом, землей и лесом.
Пильняк говорит в рассказе "Проселки": "Жили с рожью, с лошадью, с коровой, с овцами, с травами и лесом. Знали, как рожь, упав семенами в землю, родит новые семена и многие. Так и скотина, и птица родит, и, рождаясь, снова родит, чтобы в рождении умереть. Знали, что таков же удел и людской – родить и в рождении смерть утолить. Как рожь, как волчашник, как лошадь, как свиньи – все одинаково".
К этой, – считает Пильняк, – звериной, от века данной жизни тянется русский человек, о ней он тоскует, как о потерянном рае, а грехопадения его и беды начинаются с того момента, когда силой обстоятельств он почему-либо отрывается от этой жизни. Пильняк физиологичен, люди у него похожи на зверей, а звери живут и чувствуют, как люди. Для тех и других Пильняк употребляет одинаковые краски, образы, слова.
Пильняк тянулся к природе как к праматери, первообразу звериной правды жизни. И природа у него всегда буйная, жестокая, безжалостная, лишенная мягких, ласковых тонов. Казалось, писатель жил в эпоху "Слова о полку Игореве", его исконная Россия была обиталищем всякой лесной нежити, русалок, леших, домовых, страной языческих заклинаний и наговоров. И Октябрьскую революцию Пильняк воспринял как язычник или старовер, поклонник допетровской старины. Крестьяне, мужики в освещении Пильняка стоят за революцию, потому что она освободила их от городов, буржуев и чугунки, вернула им Русь настоящую, былинную, сказочную. Отсюда у Пильняка неприятие Запада, отвращение к прогрессу, механике, современной архитектуре. "Пусть в России перестанут ходить поезда!" – восклицает один из лирических героев Пильняка. "Разве нет красоты в лучине, голоде, болезнях?". Революция для Пильняка – это путь назад, в дореформенную, стихийную, кержацкую Россию леших и водяных.
Все это давало большевистской критике основания обвинять Пильняка в крестьянском анархизме, махновстве, народничестве, а то и попросту в мракобесии. С горечью нужно отметить, что к травле Пильняка, обретавшей к 30-м годам все более жесткую форму, активно и добровольно присоединился Маяковский.
Перечитывая Пильняка, испытываешь разноречивые чувства. Многое в его историософской концепции представляется наивным и спорным. Раздражает порой его несколько вульгарный мистицизм, вызывают внутренний протест нескончаемые язвительные выпады Пильняка в адрес интеллигенции, бросается иной раз в глаза вычурность его стиля, но значительное пластическое дарование Пильняка бесспорно, искренность его лучших вещей не вызывает сомнения.
В художественной манере Пильняка заметно отразилось влияние старых мастеров – Чехова, Горького, Лескова, иногда Андрея Белого и Ремизова. При этом Пильняк, безусловно, выработал свою узнаваемую интонацию, свой неповторимый стиль с его размашистой красочностью, звучным синтаксисом, яркой, изощренной впечатляющей фактурой.
Пильняк говорил о себе: "Слово для меня, как монета для нумизмата"
Пильняк говорил о себе: "Слово для меня, как монета для нумизмата". В его произведениях не встретишь занимательной фабулы, они фрагментарны, мозаичны, напоминают отрывистые дневниковые записи, что впоследствии стало нормой для так называемого "нового романа".
При жизни у Пильняка было множество подражателей, не унаследовавших силы и выразительности его письма, но приумножившие многие из его заблуждений относительно прогресса и цивилизации.
К началу 30-х годов Пильняк остается широко публикующимся популярным писателем. Он много путешествует, ездит в Лондон, в Берлин, Турцию, Палестину, Японию, закладывая основы парадоксальной тенденции, в силу которой советские писатели рвутся за границу, чтобы разразиться впоследствии обличительными заметками о гибели западной культуры.
В начале 30-х годов Пильняк издает книгу за книгой, но судьба его уже предрешена, и роковую роль в этой судьбе сыграла небольшая повесть Пильняка "Убийство командарма" или "Повесть непогашенной луны", в которой самыми мрачными красками был обрисован высший государственный чиновник сталинского типа. Впервые эта вещь была напечатана в московском журнале "Новый мир" в 1926 году, но еще за долгое время до ее появления в печати в литературных кругах Москвы стало известно, что Борис Пильняк написал повесть, в которой прозрачно вывел обстоятельства гибели командарма Фрунзе, якобы отравленного хлороформом по распоряжению Сталина. Во вступлении к своей повести, посвященной все тому же большевистскому критику и редактору журнала "Красная новь" Воронскому, Борис Пильняк счел нужным оговориться, что личность его героя командарма Гаврилова не имеет ничего общего с Фрунзе, и что поэтому не следует проводить аналогий между смертью командарма и героем повести.
Оговорка эта, как часто случается, достигла совершенно обратных результатов. Первым делом выступил с письмом в редакцию сам Воронский, заявивший, что он отвергает посвящение, ибо повесть Пильняка, далее цитируем Воронского, "держит читателя в уверенности, что обстоятельства, при которых умер командарм, герой повести, соответствуют действительным обстоятельствам и фактам, сопровождавшим смерть товарища Фрунзе, что представляет собой злостную клевету на нашу партию". В следующем номере редакция "Нового мира" признала, что опубликование повести Пильняка было явной и грубой ошибкой. Экземпляры журнала с этой повестью были конфискованы, несмотря на то, что редактором "Нового мира" был народный комиссар просвещения Луначарский.
В те годы Сталин еще не ощущал себя всесильным диктатором, но у него была хорошая память. В 1937 году, когда он добился полноты власти и перешел к открытому террору, Пильняка не стало.
В последние годы делаются робкие попытки вернуть Бориса Пильняка советскому читателю. Недавно вышел его однотомник, куда вошли наиболее значительные произведения писателя. На черных рынках Москвы и Ленинграда эта книга стоит десятки рублей.
Сергей Довлатов. Эфир Радио Свобода 22 октября 1982
Программу "Час Довлатова" слушайте во вторник, 26 августа, в 22 часа
