Тревожась о дне сегодняшнем, мы вспоминаем кошмары Первой мировой войны, создавшей столетие, с которым так и не удалось распрощаться: нынешние милитаристские дикости и шовинистические психозы немногим отличаются от того, что сводило с ума Европу сто лет назад. Паркетная хроника и окопная правда 1914 года безбожно устарели, а вот искусство по-прежнему новее нового. На архивном фестивале в Болонье я смотрел ничуть не устаревшие комедии с Астой Нильсен и бродягой Чарли, в Русском музее видел три полотна Филонова, в том числе дьявольский "Пир королей", в пражском центре DOX – божественной красоты плакаты военных займов, в берлинском Культурфоруме – журналы и бунтарские манифесты на выставке "Авангард!", в венском Музее Леопольда – портреты русских военнопленных, позировавших конвоиру Эгону Шиле, траншейных зомби Альбина Эггер-Линца, солдат и офицеров, которых Антон Колиг рисовал ради беспечной жизни на фронте, а заодно и ничтожные современные изобретения, вроде креста из окровавленных ванн.

Одна из лучших выставок параллельной программы биеннале "Манифеста" в Петербурге тоже была связана с 1914 годом. В залах Академии художеств Валерий Кацуба показывал свой фотопроект "Сто лет спустя", создававшийся в этом же грандиозном здании, где время давно остановилось и двигаться не желает.

После того как посетители разошлись и милейшая старушка закрыла выставку, мы с Валерием Кацубой поговорили о Петербурге, Сантьяго-де-Чили, журналах мод, сентиментальности и красоте.

– Цикл "Сто лет спустя" связан с этим зданием, с его красотой, его атмосферой, его ветхостью и прочностью. Почему вы решили запечатлеть студентов и преподавателей Академии?

– Все началось лет пятнадцать назад. Я тогда работал в архиве кинофотодокументов в Петербурге, отсматривал исторический материал. И мне попалась на глаза фотография Карла Буллы или студии Карла Буллы, снятая в Академии художеств – "Занятия в классе живой натуры профессора живописи Маковского", датированная 1914 годом. Она захватила мое воображение.

​

Тогда был повод вернуться к истории и поразмышлять – смена столетий. Я всматривался в лица художников, натурщиков, профессоров и думал о том, как же сложились жизни этих красивых и полных надежд людей в начавшемся 20-м столетии с его драматичными событиями? Это волновало мое воображение. И фотографию я распечатал и оставил у себя как особенно важную и ценную. Тем более что и Академия художеств всегда была мне интересна. Мне никогда не было скучно зайти туда, подняться по неоклассической лестнице, где стоит Аполлон, где стоят львы, прогуляться по Тициановскому, Рафаэлевскому залам. Я могу это делать бесконечно. Поскольку меня всегда интересовали относительная неизменчивость пейзажей, будь то природных или архитектурных, и проходящие через них человеческие судьбы, лица, исторические эпохи. И остающееся неизменным в течение столетий здание Академии, как нельзя лучше подходит для прогулок в размышлениях о том, как время меняет людей, их вкусы, пластику и меняет ли вообще. От случая к случаю я снимал в Академии. И вот однажды, как нельзя кстати, происходит встреча с Семеном Михайловским, нынешним ректором Академии, с которым мы были дружны еще с начала 90-х годов.

– И он стал куратором вашей выставки…

– Да. Случайностей, наверное, в данном случае не бывает, но ровно год назад я заходил в Академию с каталогом своей выставки в Лондоне, в котором были и работы из музея Академии – мои любимые спортсмены и балерина Оксана Скорик среди гипсовых копий античной скульптуры. Прежде чем войти в Академию, я остановился у входа покурить. И здесь встречаюсь с Семеном Михайловским. "Что это у тебя за книга?" – спрашивает он. "Да вот несу кое-кому подарить", – отвечаю. А он мне: "Кое-кому – это кому? Кое-кому – это нужно подарить ее мне". И взял у меня тот каталог. Я, собственно, и не возражал. А потом узнал, что он ректор. Спустя пару дней мы с ним опять встретились случайно. Он и говорит: "Слушай, эти работы у тебя чудесные. И почему бы тебе у нас здесь в Академии не сделать выставку?" С этого все началось. Я подумал, что отделаюсь малой кровью, что выставлю работы, которые у меня уже были готовы, и в портфолио моем будет выставка в Академии художеств. Но у Семена Ильича были, по-видимому, другие планы. И с каждой новой встречей задачу он чуть-чуть усложнял. Мол, выставлять нужно не только то, что у меня уже есть, а снять бы еще студентов, профессоров, мастерские... И здесь я вспоминаю фотографию Карла Буллы и понимаю, что время пришло. Приближался год 2014. 100 лет спустя я мог начать снимать в тех же мастерских, в которых снимал Булла.

Мы договорились с Семеном Ильичем, что будет только одна съемка в живописной мастерской профессора Песикова (бывшей Репина). Съемку я сделал. Показал ее в ректорате. Всем понравилось. Мне предложили поддержку – сама Академия, галерея "Спутник", музей Академии, лаборатория "ПроЛаб" – и просили снять больше – скульптурную мастерскую, класс рисунка, анатомический кабинет и батальную мастерскую, где до сих пор, кстати, есть лошади. Было непросто, скажу честно. Ведь все мы художники. Все с характерами, со своими представлениями об искусстве и о роли личности в нем.

– Может быть, даже кто-то презирает сам жанр фотографии...

– Вполне может быть. Были те, кто уходил со съемки, были те, кого не туда поставили... У меня ведь и времени не хватало, чтобы понять, кто важнее, кто сильнее, разобраться в титулах и оказать заслуженные почести. Для меня, опять же художника со своим эгоцентризмом, было важнее, чтобы фотография получилась. Поставить 20-30 человек (даже с моими прекрасными помощниками Даниилом Баюшевым и Сергеем Дьячковым), вдохновить, чтобы они не разбежались и позировали в течение двух-трех часов – это было довольно непросто. Тем более я рад, что все случилось и благодарен Академии и ее жителям за то, что в большинстве своем они шли мне навстречу и подарили свое время. Хотя бывало, конечно, что слышались и такие слова, как "бездарно"... В "Книге отзывов" их написали, правда, анонимно. И мне очень понравилась реакция на "критические" отзывы моей мамы. Она читала в "Книге" приятные материнской душе предложения и вдруг говорит мне: "Ой, посмотри-ка, что вот здесь написано "бездарный фотограф..." и рассмеялась искренне. Ну и я вслед за ней.

– Ваши работы – это промежуточное звено между постановочной фотографией и репортажной?

– В каком-то роде. Снималось все как есть, но при этом я просил студентов "немножко приодеться", например. Подбирал моделей. Часть из них работает в Академии, часть же – мои товарищи, которые служат в клубах на фейсконтроле, как Павел Егорченков. Но именно он оказался по строению тела, по взгляду, по внутреннему содержанию, не побоюсь этого слова, невероятно схожим с натурщиками с рисунков Брюллова или Иванова. Когда я его фотографировал с лошадью, я понял одну из загадок конной скульптуры Клодта на Аничковом мосту или Диоскуров, которые стоят у Манежа. Очень многое зависит от правильного, не то что даже выбранного, а случившегося здесь быть демонстратора пластических поз. И все встает на свои места. Я смотрел на Павла с лошадью – и в моем воображении оживали "укротители лошадей" Клодта, и Диоскуры у Манежа "обретали плоть".

– Несмотря на то что сюжеты ваших фотографий вполне невинны и обстановка невинна, они наполнены эротизмом.

– Вы посмотрите на любой хороший рисунок натуры мужской или женской. Если он хороший, то он наполнен, как вы говорите, эротизмом. Рисунки, которые в музее Академии представлены, Иванова, Брюллова... Модели на них словно живые, в них жизнеутверждающая сила и, не побоюсь сказать, божественная красота. Эротизм, я так думаю, часть нашей красоты, нашей привлекательности. Важно увидеть всю красоту, в том числе и внутреннюю, и удержать баланс. А фотографии, упомянутые рисунки и скульптуры, наполненные, как вы считаете, "эротизмом", говорят лишь о том, что человек все-таки может быть красив.

– Да, эта плотская сила…

– Ну вот еще! Она ведь не обрушивается на нас, не давит, не заставляет сходить с ума от вожделения. Там есть дистанция незаметная, неуловимая, до сих пор мною не разгаданная, которая не позволяет изображению на рисунке стать объектом вожделения, а лишь объектом любования и радости для взгляда, открывает нам красоту жизни и пробуждает желание любить. Эта граница тонкая, незаметная, но она есть. И опять же, вернусь к надоевшему, наверное, уже "внутреннему содержанию". В чем неиссякаемая сила "Давида" Микеланджело? Только в его юном и тренированном теле? Думаю нет. Так же в его поступке, который спас народ Израиля от Голиафа. Чем изначально вдохновился художник – современной ему моделью или отвагой Давида? Это его секрет. Однако Давид пленяет наше воображение и взгляд, поскольку его приближенное к совершенству тело передает суть его поступка. Допускаю, что это идеализированный мир. Вполне возможно, что Давид не был так хорош собой. Но мы ведь живые люди со своими слабостями, и нам хочется видеть героев именно такими. И я здесь не исключение. Вы не думали, что поступок человека может наполнить его “эротизмом” в наших глазах, так же как и лишить, и правильные по всем канонам тело и лицо могут в одночасье напрочь потерять привлекательность?

– Второй цикл, который вы представили в Академии художеств, называется "Утро" – это фотографии людей только что проснувшихся в разных странах, на разных континентах, мужчин и женщин, и они выглядят, как все мы выглядим с утра, уязвимыми, хрупкими.

– Да, это то, что меня привлекает в человеке, – открытость, естественность или, как вы говорите, уязвимость. Можно еще сказать – трогательное смущение перед зарождающимся днем. Обратите внимание, что если смотреть на фотографии, то не сразу понятно, где они сняты. А сняты они и в Москве, и в Лондоне, в Нью-Йорке, в Сантьяго-де-Чили... Черно-белая фотография, конечно, нивелирует ощущение времени, пространства, но не в такой степени, чтобы публика, которая посещала выставку, не понимала сначала, что фотографии сняты в разных городах и странах, которые разделяют моря и океаны. Герои фотографий, представлялось зрителю, знакомы друг с другом и живут по соседству. Их всех объединяет что-то, и они все чем-то похожи. Они похожи как раз этой незащищенностью, хрупкостью, безоружностью, в чем и есть их сила и красота.

– Вы уже много раз произнесли слово "красота". У каждого художника представление о красоте свое, у Луизы Буржуа свое, у Бориса Михайлова свое. Кто-то сфотографирует бомжа и скажет, что это идеал его красоты, Синди Шерман сфотографирует женщину с подбитым глазом, и это тоже красота. Что красота для вас?

– Я, конечно, слишком часто повторяю слово "красота". Нужно взять себя в руки и следить за речью.

– Это прекрасное слово. Оно почти не скомпрометировано, в отличие от многих других.

– В нашем разговоре я использую слово "красота" не только как определение черт лица или формы тела. "Красота" – это вдохновение, пробуждение любви, желание жить. В этом смысле я его здесь использую.

– Вы много работали для глянцевых журналов. Это вовсе не упрек, конечно, но эта работа не могла не отразиться на вашем представлении о красоте. Ведь глянцевый журнал создает иллюзию красоты, метафору красоты, стандарты которой очень сильно отличаются от того, что мы видим наяву – это фантазия о красоте, о безупречности, о вымышленном идеале.

– Я хотел бы сразу все расставить на свои места. Я много работал с глянцевыми журналами, но я работал большей частью как продюсер на съемках, а то, что я сделал для них как фотограф, могу пересчитать по пальцам. Считаю, что мои съемки для журналов мод все достойные, и я ими горжусь. Я снимал артистов Мариинского театра для Harper's Bazaar UK, я сделал съемку с артистами Большого театра для "Макс Мара" – это был специальный проект к 60-летию компании. Также снимал специальный проект для "Кристиан Диор". Снимал для Карин Роитфельд и тогда, когда она была главным редактором Vogue Paris, и совсем недавно для ее нынешнего журнала CR Fashion Book. Еще что-то было. В целом – немного. Также я режиссировал праздники, как Жерар Депардье в фильме "Ватель". Например, вместе с княжной Катей Голицыной мы режиссировали и продюсировали День рождения Мика Джаггера в Юсуповском дворце. Мне занятие такое очень нравилось, поскольку в данном случае праздник – это как шаг в сторону кино для меня, живые картинки, фотографии в движении. Работать приходилось со множеством профессиональных людей: артистами, музыкантами, декораторами, художниками-постановщиками, флористами. Сладостная для меня круговерть!

Но как бы там ни было, основное, что я делаю – снимаю свои придуманные проекты или циклы. И сказал бы, что не глянцевые журналы на меня повлияли и то, что мы видим на их страницах, а, скорее, фотографы и стилисты, которые работали с этими журналами. Вообще, само слово "глянец" как-то себя дискредитировало, то есть не журналы, а частое использование этого слова по поводу и без повода.

– Пока новое не придумали.

– Почему, можем говорить, как раньше – "журналы мод", например. Приятнее звучит. В конце 90-х – начале 2000-х в них работали одни из лучших фотографов и стилистов. Я продюсировал тогда съемки фотографов Артура Элгордта, Занны, Нила Кирка, Патрика Демаршелье, Филиппа Лорки ди Корсия. Мне посчастливилось работать со стилистами Анастасией Барбьери и Катариной Флор, которая была директором моды русского Vogue. Это был бесценный опыт. Бесценно было даже только наблюдать, как работала Катарина Флор, как она подбирала бабочки и цветочки к костюмам. Сейчас перелистываешь журнал: да, "фантазия о красоте", "вымышленный идеал", "глянцевая гадость" – кто как назовет. Но какой труд за этим стоит! Когда ты видишь этот труд, начинаешь относиться к глянцу с уважением. Да, это коммерческая история, а почему бы и нет? В этом было качество. И за это я благодарен так называемому "глянцевому миру", за то, что я работал с самыми талантливыми стилистами и фотографами своего времени. У них я учился тому, что, когда в кадре 30 человек, то нужно следить за всеми деталями – чтобы занавес правильно висел и был нужного цвета, чтобы на стенах было именно то, что нужно, чтобы на подоконнике стояли цветы, а в углах не было мусора и, чтобы еще не забыть обнаженной модели дать в руки бархатный шарфик, для того, чтобы она смущаясь прикрыла им то, что не всем обязательно видеть.

– Вы упомянули Сантьяго-де-Чили, и это не случайно. Знаю, что вы очень любите Чили. Я тоже люблю Чили, был там только один раз, но надеюсь когда-нибудь вернуться. Что Чили для вас?

– Я был в Чили два года подряд, проводил там зимы. Когда я впервые туда прилетел, вышел из самолета в Сантьяго, осмотрелся и сразу понял – мне здесь нравится. Хотя в Сантьяго нет архитектурного сумасшествия 16-го, 17-го, 19-го веков или хотя бы начала 20-го (при Пиночете многое было утеряно), нет и глянцевого мира, почти нет модников. Довольно просто все, как, бывает, говорят сами чилийцы – некрасиво, имея в виду материальную культуру. Прошедшим летом разговаривал с друзьями из Сантьяго и сказал им, что у нас в Петербурге в июне было +8, как и у них в те дни. Только у них на другом конце Земли была зима. Холодно, говорю им, в Петербурге. Всегда холодно. А они отвечают, что у них некрасиво, а у нас хотя и холодно, но элегантные люди при этом, элегантный город. Когда я первый раз улетал из Чили, я воткнулся в иллюминатор самолета, смотрел на покрытые снегами вершины Анд и часа четыре молча обливался слезами. Когда же прилетел в Петербург, долго затем казалось, что меня насильно заставили уехать из Чили и опоили чем-то, чтобы я забыл свою жизнь там. И я забыл о ней, но помню, что та жизнь была.

– То есть предыдущая жизнь, прежняя реинкарнация, которую вдруг вспоминаешь, оказываясь в каком-то месте?

– Так далеко не заходил в размышлениях о Чили. Думаю, что я по характеру и темпераменту сошелся с чилийцами. Очень люблю испанский язык. Люблю то, что прощаясь, они говорят по-испански: Te recordare para siempre! ("Я тебя всегда буду помнить!"). Еще мне нравится, что там все вверх тормашками – в полдень солнце стоит на севере, а не на юге.

– А на юге лед.

– Да. Мне нравится все это. Там живешь в современности, но с такими, бывает, чудесными попаданиями в 1970-е годы, в 1960-е, в 1980-е в интерьерах, в образе жизни, в поведении. Там, по-прежнему, есть бродячий цирк La Luna, с которым я познакомился в долине реки Эльки и прогуливался с его руководителем, 40-летним акробатом Хуаном, по горам. Мы беседовали. "Хуан, – спросил его, – а у тебя есть дом?" – "Нет", – ответил Хуан. – "А хотелось бы?" – "Да". – "А где?" – "Хотелось бы мне дом на море, чтобы окна открыть и море видеть..." – "И где это море, которое ты хотел бы видеть из открытого окна своего дома?" – "Не знаю, – ответил Хуан, – все колесим по континенту, а место, где бы хотелось мне построить свой дом, так пока и не нашел..." – "И я пока не нашел", – мысленно тогда ответил акробату, не сказав, правда, что его мечта вторит моей. Затем после этой беседы я поехал ночью в Обсерваторию в горах смотреть в телескоп на звезды. Небо там сказочное, в Андах, словно в советских мультфильмах. Звезды яркие и кажутся ближе к Земле. "Вот "Магеллановы облака", "Южный крест", созвездие "Стрельца", – водил астроном Хорхе лазерной указкой по небу... Они ведь там на краю Земли живут: впереди океан, позади горная цепь, вверху – звезды, а внизу частые подземные толчки...

В Чили нормально быть романтиком, нормально спросить у океанских волн, как у них дела, нормально для мужчины уронить слезу, когда он расчувствуется. Это вызывает даже уважение и ответную волну чувственности. Там это любят. И я это люблю. Их истории вторят моим проявлениям симпатий, некоторой сентиментальности и романтизма. Считаю, что всегда хорошо бывать в таких странах, пожить несколько месяцев, а то и год, чтобы расширить восприятие мира и работать над характером, сложившимся на северных просторах с перепадами температур и настроений. То мы бросаемся принимать противоречащие ходу жизни законы, то вдруг готовы сбросить с себя все одежды и танцевать на столах. Крайности, крайности, крайности. Я думаю, что климатический фактор определяет многое, у нас так температура прыгает в природе, что и человек, хочет того или не хочет, прыгает в своих настроениях. Хотя нет рая на земле, думаю, это правда.

– Там есть уравновешенность.

– Стремление к ней скорее. Там – слово, так же как "глянец", немножко затертое – мантры. Чилийцы на "Фейсбуке" публикуют пост, например, спозаранку: благодарю Создателя за то, что у меня есть крыша над головой, есть дом, родители, что есть люди, которые подают мне руку, что есть те, кто любит меня... Просто ни с того ни с сего, и это нормально. И это мне нравится. Они благодарят погоду, солнышко, ветерок и Полную Луну. Как-то в Сантьяго во время полнолуния смотрели с друзьями на ночное небо. Молчим. Прерываю молчание я и говорю со священным ужасом: La Luna Llena ("Полная Луна"). У нас ведь считается, что в такие ночи бушуют неведомые силы, и всем немножко не по себе. Чилийцы меня пресекали тот час простыми и ясными словами: La Luna Hermosa! ("Какая красивая Луна!") И они правы. Это, безусловно, красиво. Шаг за шагом я учился у них радоваться простым вещам и благодарить за то, что ты живешь, и видишь звездную ночь и восхитительную полную Луну.

– Вы сказали, что в Чили смесь разных времен, и не знаешь, в каком десятилетии ты находишься, но и в этом цикле, который вы представили в Академии художеств, то же самое: мы попадаем в безвременье, здесь можно угадать и 1960-е годы, и 19-й век, и современность. Вас привлекает отсутствие временных маркеров, облако времени, которое пребывает где угодно?

– Мне сложно ответить, почему я так делаю, но я делаю именно так. Мне хочется не то чтобы стереть время – я не в силах, не вправе, не собираюсь этого делать и не делаю, я люблю убирать указатели, которые соотносятся с определенным временем. История становится чище. Почему я так делаю? Возможно для того, чтобы убрать мишуру и показать что-то более-менее постоянное, ту же самую, перетертую нами в этом интервью, красоту, например.

– Еще одна важная для вас тема – спорт. Я помню циклы ваших фотографий спортсменов, атлетов. Они вас давно привлекали, верно?

– До сих пор привлекает. Я, бывает, прогуливаясь, увижу, что кто-то занимается спортом – остановлюсь и сниму себе на мобильный телефон. Правда, потом не пересматриваю. Могу заговорить со спортсменом, обменяться телефонами и года через два-три об этой встрече вспомнить и предложить уже осмысленную съемку. Для меня идеально местоположение, скажем, Концертного зала Мариинского театра, в котором я также люблю бывать. Дом Муз соседствует со спортивной площадкой Университета физической культуры. В антрактах опер или концертов я выхожу покурить и наблюдаю за тем, что происходит на спортивной площадке. Однажды в антракте "Аиды" там были соревнования по прыжкам с шестом. Я понаблюдал, познакомился со спортсменами, тренером. Но снимать их не случилось. Однако год назад я попал в Москве на чемпионат мира по легкой атлетике. Там были и прыжки с шестом. Меня словно магнитом к ним потянуло, и в итоге я сделал небольшой слайд-фильм, который называется "Анатомия прыжка. Неудача и преодоление". Я мало снимаю именитых спортсменов, чемпионов Олимпийских игр, золото, серебро и так далее. Меня интересует не важность человека и его результат, а стремление к этому результату. Может быть, я не так хорошо знаю спортивную среду. Я не живу среди спортсменов. Но у спортсменов, то, что я вижу (возможно, из-за дисциплины, из-за того, что нужно преодолевать себя, не пить и не курить, рано вставать, рано ложиться), в них есть чистота, ясность, простое и бережное отношения к жизни, к природе, к своему телу, уважение к нему. Думаю, что именно это привлекало в спортсменах и Дейнеку. И ему не было важно, насколько они имениты.

– То же самое можно сказать и о цикле, снятом в Академии художеств – он не о великих художниках, а о желании быть художником, о людях, которые учатся, которые могут стать художниками, а могут не стать.

– Вот видите, похоже, что именно это меня прежде всего и интересует.