Пятигорский неоднократно обращался к работам Шпенглера; в 1977-м году, в своих беседах на «Свободе» он рассказывает о них дважды – первый раз в цикле «Философия в меняющемся мире», второй раз здесь. Между этими программами – около месяца; любопытно, что о наиболее известном сочинении Шпенглера, о «Закате Европы» говорится в рамках большого радиоцикла, о менее известном и более сомнительным (учитывая, что произошло в Германии и Европе между 1933 и 1945-м), о работе «Пруссачество и социализм» – как бы отдельно, чуть ли не случайно. Дело не только в том, что «Закат Европы» – вещь «несомненная», культурно легитимизированная, чего не скажешь о «Пруссачестве». Такое обстоятельство, конечно, стоит иметь в виду – нельзя же рассказывать живущему в поле тотальной пропаганды советскому человеку о книге с явными ультраконсервативными симпатиями, да еще и чисто немецкими, делая вид, что слушатель и так все правильно поймет. Нет-нет, здесь не высокомерие и не социокультурная педагогика, а элементарная вежливость – а уж вежливым, подчеркнуто, сверхъестественно-вежливым Пятигорский умел быть, как никто иной. Итак, среди тем «главных» бесед – классический труд Шпенглера, а в качестве, так сказать, дополнительного занятия, «спецкурса» – нечто сомнительное. В те годы казалось, что «сомнительное» – будучи еще более запретным, нежели запрещенное в СССР «несомненное», – плод исключительно сладкий.
В случае «Пруссачества и социализма» это совсем не так. Сладости нет и в помине. Пятигорский «выключает» в себе философа и просто пересказывает – хотя и не без аффектации – некоторые историософские сюжеты довольно банального сочинения. Думаю, он принципиально не говорит о «Пруссачестве и социализме» как философ – ведь, если честно, философу здесь вообще нечем поживиться. А философ – это тот, кто мыслит честно, иначе он не философ.
«Пруссачество и социализм» Освальда Шпенглера – типичный продукт позднего романтизма с его стремлением немного модернизировать, эстетизировать, остренько драматизировать – иногда даже превратить в поражающий глаз «красивый» орнамент – важные идеи «высокого романтизма», уже после того, как эти вещи перестают «работать». Шпенглер берет немного от Гегеля, немного от Шопенгауэра, немного от Ницше, перемешивает с очень узко понятой историософией Достоевского в ее худшем националистическом виде и строит сдержанно-экзотический, но производящий несомненное впечатление на современников павильончик мысли, нечто вроде сецессионовского в Вене. В павильончик приятно зайти и воспарить мыслию, глядя на чучела великих, расставленные за стеклами изящно сработанных шкафчиков. Вот Гете, вот Петр Первый, вот Толстой, вот Достоевский. По сути, странная смесь журналистики с публицистикой, характерная, скорее, для общественной и культурной жизни России «серебряного века»; Шпенглер, великий стилизатор, стилизуется здесь и под нее тоже. Оттого столь странные переклички с другими стилизаторами, но уже настоящими, истинно русскими, собаку съевшими на историософских манипуляциях с сочинениями Льва Николаевича и Федора Михайловича.
Очень хотелось бы узнать, отчего все это было интересно Пятигорскому во второй половине семидесятых – но спросить уже некого. Действительно, Шпенглер сильно занимал философа: помню наши с ним разговоры о «Закате Европы» – сначала в письмах, потом при встречах, почти двадцать лет после тех передач, в начале-середине девяностых. Но тогда разговор был все-таки о другом, о том, насколько же Шпенглер нефилософ, как он не хочет понять устройства собственной машинки по производству ар-нувошного алармизма – и, конечно, того, что эта машинка есть лишь один из частных случаев мышления по поводу истории в эпоху самоубийства «старого мира», суицида Belle Époque. Более того, это ведь сначала Belle Époque решила себя самоубить, а уже потом, буквально перед самым началом Первой мировой тонко чувствующий Шпенглер решил сочинить об этом книгу. Иными словами, он понимал, что внутреннее решение о самоубийстве принято. Это понимание придает мощь лучшей его книге, «Закату Европы». Что касается «Пруссачества и социализма», то это просто блестящее культурное резонерство по поводу вещей, которые и так очевидны. К тому же резонерство намеренно красивое и абсолютно ложное, как показали дальнейшие десятилетия.
Если сравнить то, что писал Шпенглер о России, с тем, что произошло с Россией в 1919 - 2014 годах (и происходит до сих пор), понимаешь, что его книга погребена в своей культурной эпохе гораздо глубже, чем даже стихи Бальмонта или проза Анатоля Франса.
Аудиобеседа Александра Пятигорского «Конец Освальда Шпенглера» вышла в эфир Радио Свобода 3 июня 1977 года.
Все выпуски проекта «Свободный философ Пятигорский» доступны здесь
