Этот выпуск рубрики посвящен всяким интересным вещам и прекрасным (а также непрекрасным) городам. Пятигорский выступает здесь, скорее, не как философ, он слегка даже приукрашивает то, что говорит, попадает под влияние немного пижонской эстетики программы «Поверх барьеров», в которой участвует.
Речь идет о Людвиге Витгенштейне, о котором Пятигорский очень любил поговорить и поразмышлять; однако загадочным образом Витгенштейн не стал героем ни одного из его «регулярных» свободовских циклов.
Итак, монолог номер один. «Поверх барьеров» Игоря Померанцева от 31 мая 1989 года. Разговор о фильме «Витгенштейн. Людвиг Йозеф Иоганн. Гений»
Философ Людвиг Витгенштейн в 1935 году съездил в СССР. Сначала он хотел принять участие в экспедиции советской Академии Наук куда-нибудь на Крайний Север (как основоположник того, что чуть позже назовут «лингвистической философией»), но там – если верить ему же – Витгенштейну предложили возглавить кафедру философии в Казанском университете – мол, будешь поближе к родным местам твоего любимого Льва Толстого. На наше и свое счастье, Витгенштейн отказал, после чего вернулся назад, в Британию. О своем путешествии в СССР он почти никому не рассказывал.
Витгенштейну надо было ехать в СССР не в 1935, а на десять лет раньше, но в те годы – из довольно однобоко понятого толстовства – он учил детей математике в заштатной австрийской деревушке. Почему в двадцатые и почему в СССР? Потому что, как кажется на первый взгляд, Витгенштейн принадлежал к породе, которую называют «людьми 20-х годов», к тем, кто превратил бывшую российскую империю в поле радикального эксперимента – от политического до научного и эстетического, к тем, кто не Романовых хотел поменять на выращенных в политбюро деспотов, а изменить саму биологическую природу человека, основы мира, воскресить мертвецов и вырастить сверхчеловеков. Место Витгенштейна не среди поднявшейся в результате культурной революции советской научной номенклатуры, а рядом с Эйзенштейном, Родченко, Маяковским, Шкловским, Выготским и Циолковским. Только вот вопрос: действительно ли это так?
В самом деле, не был ли Витгенштейн одним из гениев редукционизма предшествующего периода, одним из великих игроков «на понижение», точнее – «на упрощение»? Той самой игры, прадедом которой был Руссо, а дедом тот самый столь любимый Витгенштейном Лев Толстой; игры, которая вела, в конце концов, еще к большему «усложнению», к тому, что многие уже не выносили, не понимали этой «простоты» (как Рассел ничего не понял в позднем Витгенштейне)?
Для начала следует разобраться в самой природе этой «простоты». «Редукционизм» есть «сведение к одному», то есть – игнорирование промежуточных ступеней и вариантов, всего того механизма условностей, который, собственно, и называется «культурой». Отсюда и видимый антикультурный пафос редукционизма и его «титанов» (босые ноги Толстого на репинском портрете сразу бросаются в глаза, а книжка в кармане белой рубахи - нет). Однако отрицая «цветущую сложность» ради важнейшего первопринципа (неважно – сексуального или классового), «титаны редукционизма» создают совершенно новую область именно «культуры» (психоанализ, аналитическая философия, классовая теория), внутри которой со временем возникает своя «цветущая сложность». А вот последующее поколение, «люди 20-х годов», эту «область» получили в наследство в готовом виде – уже в качестве инструмента, используя который, они достигли громадных успехов в преобразовании «реальности» (всех ее видов). Но, стоило у них инструмент этот отнять, запретить им пользоваться под страхом смерти (что и произошло в 30-е в СССР), они – «люди 20-х годов» -- превратились, по большей части, в самые заурядные существа: имажинист принялся сочинять опереточные либретто, конструктивист – рисовать натюрморты и пейзажи, ядовитый и печальный эстет – писать роман о рабочих с Нарвской заставы. Лучшие из них, впрочем, смогли занять позицию «вне» своего инструмента, не отказавшись, а отрефлексировав его, а потом – модифицировать, довести до немыслимого совершенства (что проделала Л.Я. Гинзбург с марксизмом). Либо сознательно отказаться от него, превратить в «вещь», которой играют, а потом начать совсем новую жизнь, придумав новый, не «редукционистский», а «органический» метод, язык менее пуристический, менее тотальный, менее нетерпимый к окружающим методологиям, но... не создающий новой области, более понятный и применимый в других культурных областях, более «культурный» (случай Бахтина).
Так что же наш Витгенштейн? Как всегда, один – скажем мы. Он находится между «титанами редукционизма» и «людьми 20-х годов». Витгенштейн опоздал к пирам первых; более того, он, создав великое редукционистское учение, позже сам его и опроверг, придумав новое, не столько редукционистское, сколько релятивистское (впрочем, его крайний релятивизм можно вполне трактовать как редукционизм). В отличие от «людей 20-х годов», редукционизм был для Витгенштейна не идеологией и не инструментом, а принципом жизнестроительства; он говорил не «мы», а «я».
Потому Витгенштейн мне видится не в компании Маркса и Фрейда, или Эйзенштейна и Шкловского, а рядом с Кафкой и Джойсом.
Витгенштейн, ранний Витгенштейн, начинал, в общем, с того же, что и Кафка – с тяжбы. Чем «Логико-философский трактат» не приговор языку, ежесекундно совершающему тяжкие преступления неточности, маскировки, фальсификации? После такого приговора остается только пойти и утопиться, как это сделал герой кафковского «Приговора». Не стоит, конечно, педалировать сходство Витгенштейна и Кафки. Социально, конфессионально, даже этнически тут все непохоже; совсем не похожи даже их родные города: блестящая имперская столица и столица имперского индустриального захолустья, город с тремя сердцами, гоняющими кровь по нестыкуемым этническим кровеносным системам. Конечно, Людвиг и Франц – дети одной империи, но не стоит забывать, что в ее рамках сосуществовало огромное количество локальных контекстов, так что Музиль, Гашек, Майринк, Кафка и Витгенштейн жили в разных, едва связанных между собой мирах.
И вот здесь мы переходим к отрывку из передачи номер два. Пять лет спустя после разговора о фильме про Витгенштейна, «Поверх барьеров» от девятого апреля 1994 года, речь идет о Вене перед Первой мировой войной, той самой легендарной Вене, где Витгенштейн родился и вырос. Вот что Пятигорский говорит об этом городе, отвечая на вопросы ведущего программы, Игоря Померанцева:
И тут возникает исключительно интересный вопрос. Вот если с философской точки зрения, важно ли то место, где именно ты думаешь? Где думал/мыслил Сократ? Важно ли то, что Витгенштейн начал думать именно в Вене – и потом некоторое время после войны продолжал делать то же самое в том же самом городе, но уже в совершенно иной исторический период? И вообще, отчего нам предлагают думать в каком-то определенном месте, а в остальных – как подразумевается – не думать? А что если я хочу думать в Осло или Луганске?
Играя в такое (вполне справедливое, между прочим) негодование, мы следуем самым простым, естественным, избитым путем – путем как раз недумания. Прежде всего оттого, что реагируем на предложение подумать где-то в специально отведенном месте. То есть, до такого предложения мы вовсе не размышляли над странной (скажу прямо – мне кажется, вполне естественной) связью между думанием и географическим локусом его – и вдруг представился повод поразмыслить. Но вместо этого мы принялись кричать банальности на тему «дух витает где хочет» и проч.
Дух, может быть, сам выбирает место своего нахождения и маршрут передвижения, но мы не есть Дух. Наше мышление, если оно не спорадическое (или если мы не гении мысли – автор этих строк решительно выключает себя из числа последних), довольно сильно зависит от своих внешних обстоятельств. Не в смысле всей этой пошлости – камин, трубка, плед, покойное кресло и тому подобное из рекламных роликов шотландского single malt – а просто, что мыслящему нужно какое-то место, где он может сосредоточиться. Где ему не будет особенно плохо – и не будет особенно хорошо тоже. И то, и другое отвлекает от мышления почти всех, кроме людей типа Дандарона, который написал свою книгу в ГУЛАГе, или нашего героя Людвига Витгенштейна, составившего «Логико-философский трактат» в лагере для военнопленных. Это ситуации крайние, к тому же – еще раз – в них речь идет о гениях; если согласиться с тем, что внешние условия никак не влияют на мышление, тогда оно (мышление) есть удел только их (гениев). Что совсем не так.
Итак, место. Оно не должно мешать ни в каком из возможных смыслов. Оно не должно никак способствовать. В каком-то смысле, оно должно быть нейтральным. Только вот понятие «нейтральности» здесь имеет несколько необычный смысл. Нейтральным обычно называют нечто, не вызывающее у находящихся внутри него никаких эмоций и реакций: ни раздражения, ни радости, ни даже скуки. Для человека, этого социального существа, «нейтральное» значит одновременно и «привычное», и «непривычное», только в разумных, идеально сбалансированных дозах. И, конечно, главное измерение такой нейтральности – историко-культурное.
Место для думания должно быть «культурно своим», но не тем конкретно, где ты обитаешь. По возможности, другая страна, объединенная с думающим некими наднациональными культурными (включающими и этические) ценностями. Ну это для нас, простых смертных. А Витгенштейн думал в Вене, в Манчестере, в лагере, в Вене, в австрийской деревне, в Кембридже, в Норвегии – и даже, я совершенно уверен, в Ленинграде и Москве во время своего краткого и неплодотворного визита в СССР в 1935 году.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.
Все выпуски доступны здесь
