Иван Толстой: Звуковая кунсткамера. Когда проходит пол столетия, фотографии, предметы, разговоры начинают казаться наивными, простоватыми, немного дурашливыми. Чувствуешь себя в некоей эстетической кунсткамере. В этом обаяние всякого ретро, его недостижимое детство и повод для эстетического волнения, фриссона, сквознячка из прошлого.

Радиопередачи пятидесятилетней давности, политические взгляды, впервые открываемые мемуары, музыка.

(Песня)

Иван Толстой: Песня Пита Сигера в исполнении сотрудницы Радио Свобода Галины Зотовой. 1964-й год. Признаться, я не знаю, чей перевод. Не исключено, что самой Зотовой. В 64-м на наших волнах появилась новая программа «Эмиграция», знакомившая советских слушателей с этой для них терра инкогнита. У микрофона Галина Рудник.

Галина Рудник: Сейчас, видимо, нет такой страны, в которой эмигранты из России или из Советского Союза не строили бы свою новую жизнь, жизнь на чужбине и подчас очень далеко от родной земли. Об этой жизни мы время от времени и рассказываем в специальных передачах «Наши земляки за рубежом». Сегодня мы познакомим вас с издающейся в Париже газетой «Русская мысль». «Русская мысль» - одна из газет русской эмиграции. И если «Русская мысль» попадает в руки приехавшего из Советского Союза, он прежде всего интересуется, чья это газета, где она издается, смотрит на заголовок и сразу видит, что газета выходит в Париже и что прием по делам редакции ежедневно от 10 до 18 часов, кроме суббот и воскресений.

Диктор: Приехавший впервые из Советского Союза еще не знает, что «Русская мысль», издающаяся в Париже и расходящаяся по всем уголкам Земного шара, где нашли себе приют эмигранты, наши земляки, что «Русская мысль» не самая крупная и не самая старая русская газета, что она во многом уступает нью-йоркскому «Новому русскому слову», газете, по формату равной «Московской правде». «Русская мысль» меньше, может быть, и потому, что у западноевропейской печати вообще размах скромнее, а на нью-йоркском «Новом русском слове» явный отпечаток американских масштабов. И все же мы решили поговорить не о «Новом русском слове», об этом когда-нибудь потом, а о «Русской мысли», выходящей в Париже.

Галина Рудник: «Русская мысль» - само название свидетельствует, что эта газета разговаривает со своими читателями о том, что их, русских читателей, больше всего интересует. Интересует их очень многое, даже больше - интересует весь мир. Уж так создан человек, тут ничего не поделаешь, а с эмигрантом тем более. Весь мир для человека начинается с родной земля, пусть она и далека, эта родная земля, но эмигрант раньше всего бросается на статьи и заметки, в которых он видит и отблеск большой славы, одни космонавты чего стоят, и отражение затянувшегося горя жить не для себя, не для своих детей, а для некоей будущей абстрактно прекрасной жизни, векселя на которую переписывают уже не один раз.

Диктор: Между прочим, те советские писатели и журналисты, которым иногда разрешают посетить Европу или Америку, в своих статьях или очерках русскую зарубежную прессу называют и клеветнической, и злопыхательской. Найти правду в этом очень трудно. Свергли Хрущева, произошел таинственный кремлевско-партийный переворот, у власти Брежнев и Косыгин. Разве это не хлеб для клеветников и злопыхателей? И вот перед нами подшивка номеров «Русской мысли» после исторического октябрьского пленума. На страницах «Русской мысли» ни клеветы, ни злопыхательства. Серьезные объективные обзоры партийно-советских событий, анализ откликов западной печати, в том числе и коммунистической, и никакой истерики, никакой клеветы. Ведь нельзя же высказывания представителей датской, итальянской и других компартий по поводу кремлевского переворота считать клеветой только потому, что эти высказывания опубликованы в «Русской мысли», но не помещены в советских газетах.

Галина Рудник: Странно было бы отрицать право любой газеты, в том числе и «Русской мысли», высказывать свои соображения о том, каким путем пойдет новое советское партийное руководство в послехрущевский период истории. «Русская мысль» не выступала ни в смешной роли слепого прорицателя, ни в роли истерической кликуши. «Русская мысль», как и большинство западных газет, признавала, что силой вещей и обстоятельств новое партийно-советское руководство вполне трезво смотрит на проблему войны и мира, на необходимость мирного сосуществования ради сохранения человечества. «Русская мысль», например, с чувством искреннего удовлетворения рассказывала своим читателям, что вслед за тем, как в Соединенных Штатах Америки на выборах президента победил Джонсон, Брежнев и Косыгин в числе первых поздравили Джонсона и выразили надежду, что политика мирного сосуществования, начатая президентом Кеннеди, будет проводиться и Джонсоном.

Диктор: Наш слушатель, понятно, может сказать: такая серьезность присуща «Русской мысли» только тогда, когда дело идет о высоких материях, а вот как она говорит о делах внутрисоветских, не клевещет ли она тут? Вопрос этот очень спорный и далеко не простой. Возвращаясь памятью в сравнительно далекое прошлое, скажем, что кое-кто даже на Западе считал помещаемые в «Русской мысли» воспоминания советских концлагерников антисоветскими измышлениями. И что получилось на поверку? Официальное признание преступлений и культа личности Сталина. Пример более недавний — целина. Газета называла ее и непродуманной затеей, и вредной для сельского хозяйства авантюрой. Газета утверждала, что принудительная экстентификация сельского хозяйства к добру не приведет. Что получилось? В числе грехов свергнутого Хрущева — сельскохозяйственное прожектерство. А торопливый бег к коммунизму: наше поколение будет жить в коммунизме, долой приусадебные участки. Итог: Брежнев и Косыгин решили вернуть колхозникам отобранные у них огороды, телят и овец. От коммунизма Брежнев и Косыгин не отказываются, но о нашем поколении пока не упоминают, дескать, история покажет, или, как говорил в своем рассказе «О чем пел соловей» Михаил Зощенко: «Автор не хочет загадывать, какая там будет жизнь. Зачем трепать свои нервы и расстраивать здоровье, все равно бесцельно, все равно не увидит автор этой будущей распрекрасной жизни, да и будет ли она прекрасная — это еще вопрос».

Галина Рудник: «Русская мысль», газета русского зарубежья, для того, чтобы существовать, должна иметь читателей. Русское зарубежье — это громко звучит, но это же не государство, никто газету не субсидирует, она живет за счет подписчиков и покупателей. А чтобы они были, эти подписчики и покупатели в разных странах мира, нужно уметь интересно и хорошо сделать газету. Не сделаешь — разбегутся подписчики или, вернее, перебегут к другой газете, тоже русской, и тоже эмигрантской, и тоже старающейся увеличить свой тираж. Поэтому «Русской мысли» надо широко, серьезно и правдиво показывать и рассказывать, чем живет мир. Как она показывает и рассказывает о советских делах, мы уже говорили, значительно легче и проще освещать события международные, доступность и богатство информации здесь прямо неисчерпаемые.

Диктор: Но «Русская мысль» не была бы газетой русского зарубежья, если бы она забывала об этом самом зарубежье. И потому что нее страницах письма и очерки, корреспонденции и статьи не только из соседних с Францией европейских стран, но и из Канады, Америки, Австралии и иногда даже с Огненной земли. И туда занесла судьба кого-то то ли с Валдайской возвышенности, то ли из сибирских просторов.

Галина Рудник: На страницах «Русской мысли», мы говорим о нескольких последних номерах газеты, опубликованы статьи, которые, бесспорно, интересны не только эмигрантам, эти статьи привлекли бы внимание и читателей из Советского Союза, если бы «Русская мысль» была бы доступна этому читателю. Мы имеем в виду прежде всего такие статьи, как «Два юбилея Игоря Ивановича Сикорского», «Воспоминания Максима Ковалевского о Карле Марксе» и статью австралийского врача Сажина «О моральном наследии Пирогова». Эти статьи, опубликованные в «Русской мысли», заслуживают того, чтобы их привести полностью, но рамки нашей передачи не позволяют сделать этого и потому о каждой из них предельно коротко и очень бегло.

Диктор: «Два юбилея Сикорского». Но прежде, чем сказать о двух юбилеях, приведем справку из второго тома Энциклопедического словаря, Москва, 1964 год. Вот эта справка.

Галина Рудник: «Сикорский, авиаконструктор. Родился в России. С 1908 года конструировал самолеты. В 1913 году под руководством Сикорского созданы первые в мире многомоторные самолеты «Русский витязь» и «Илья Муромец». В 1919 году Сикорский эмигрировал в Соединенные Штаты Америки, где продолжал конструкторскую и предпринимательскую деятельность главным образом в самолетостроении».

Диктор: Такова справка советской энциклопедии. Разве неинтересно было бы узнать народу (Сикорский - сын русского народа), что:

Галина Рудник: «Сикорский всемирно признанный «отец» вертолетов, среди которых последние модели С-65 на 48 пассажиров, и С-64, гигантский летающий грузоподъемный кран».

Диктор: Разве неинтересно было бы узнать советскому народу, что:

Галина Рудник: «Созданные Сикорским в 1933 году в сотрудничестве с пан-американской авиакомпанией С-38, С-40 и С-42 были в числе первых совершавших перелеты через Тихий океан в Новую Зеландию и через Атлантический океан в Ирландию».

Диктор: Статья о Сикорском, помещенная в «Русской мысли», заканчивается такими словами: «Для русских, рассеянных по всему свету, Сикорский остается дорогим Игорем Ивановичем и блестящим представителем русской культуры».

Галина Рудник: «Воспоминания Максима Ковалевского о Карле Марксе». Конечно, у эмигрантов свои давние и очень сложные счеты, если не с самим Марксом, то с его учениками. Почему — объяснять вряд ли нужно. И все же «Русская мысль» хорошо сделала, что изложила обыкновенные, чисто человечные и личные воспоминания Максима Ковалевского о Карле Марксе. Эти воспоминания полезны тем, кто изучает биографию Маркса и его учение. Воспоминания эти можно найти в московском литературно-политическом журнале «Русская мысль» за 1895 год. Повторяем: московский литературно-политический журнал «Русская мысль» за 1895 год.

Диктор: «О моральном наследии Пирогова». Эта статья практикующего в Австралии врача Сажина, бесспорно, привлекла бы внимание советских врачей и медицинских работников. Эта статья во многом дополнила бы то казенно-официальное признание заслуг ученого-медика Пирогова, с которым можно познакомиться по советским энциклопедиям и медицинской печати. Имей возможность советская интеллигенция, молодые советские врачи прочитать эту статью, они бы пришли к естественному выводу, что возведенный в Советском Союзе памятник Пирогову, другу человечества, обязывает переиздать не только научные, но и философские труды Пирогова, его «Уставы», его «Вопросы жизни», его «Дневники старого врача», на которых воспитывались поколения русских врачей конца прошлого и начала нашего века. Воспитывались не на идейности, а на вечных законах морали, законах любви к человеку.

Галина Рудник: Могут заметить, что имя Пирогова в Советском Союзе не забыто. Это хорошо. Но плохо, что официально вознесен Пирогов ученый, медик. А где Пирогов мыслитель и общественник? Где Пирогов проповедник гуманизма, воздвигаемого на религиозно нравственных заветах христианства? Ведь именно это позволило России прошлого говорить о Пирогове, гениально сочетавшем в себе чистую науку со служением высшим ценностям. Вспоминая об этом, статья «О моральном наследии Пирогова», в частности, приводит слова историка Соловьева, сказавшего, что «Пирогов своей благородной деятельностью поставил памятник русскому народу и прославил русское имя далеко за пределами своей родины». Газета вспоминает и слова Тургенева о том, что «русская нация дала славные имена Петра Великого, Ломоносова, Пушкина, Менделеева, Мечникова, Пирогова».

Иван Толстой: Песня Александра Маркова «Зосенька». Исполняет Эдуард Петров.

(Песня)

Иван Толстой: «Зосенька». Под именем поэта Александра Маркова скрылся бывший советский заключенный, автор радиопередач на философские темы, мемуарист Александр Варди. А Зосенька – это имя его жены Сони, уроженки Польши. В 60-70-е годы одним из самых известных западных издателей русской литературы был Александр Флегон. Был он и наиболее загадочной фигурой. Вместе с ростом популярности его изданий, росла и его скандальная слава. Я помню, что в начале 70-х по рукам ходил его справочник «За пределами русских словарей» - уже не в книжной форме (куда там! Не достать было), а в виде плохо читаемой машинописи. Издание было бессистемным, полуграмотным, нисколько не академическим, а просто вольно-хулиганским. Таким и сам Флегон оставался до конца своих дней. Все скабрезности, которые можно было наковырять в русской и советской литературе, в русском фольклоре, сказках и поговорках, все это Флегон тщательно и с подростковым наслаждением заносил в свой словарь. Работа, конечно, нужная, но от этого не менее болезненная. Потом уже стало известно, что Флегон пиратничал и судился с русскими эмигрантами. В частности, об этом можно прочесть у Александра Солженицына в его мемуарах «Угодило зернышко промеж двух жерновов».

Но это будет много позже, а сейчас, в 64-м году Александр Флегон – гость лондонской студии Радио Свобода. С ним беседует Виктор Франк, называя собеседника Олегом Васильевичем (подлинное имя Флегона – Олександр).

Диктор: Говорит радиостанция Свобода. Теперь специальная передача, из которой вы можете узнать, как легко и просто доходят книги советских писателей до иностранного читателя. А легко и просто, потому что в западных странах издатели печатают не то, что одобряют президенты или парламенты, а то, что считают интересным и нужным для француза, англичанина или американца сами издатели. Итак, слушайте специальную передачу.

Виктор Франк: Говорит лондонская студия радиостанции Свобода. В нашей студии находится сейчас Олег Васильевич Флегон. Олег Васильевич Флегон основал недавно новое издательство в Англии, издательство необычное тем, что оно концентрирует свою деятельность на издании современных русских писателей на русском языке. Олег Васильевич, что вы выпустили с тех пор, как начало работу ваше издательство?

Олег Флегон: В течение последнего года я успел выпустить несколько очень успешных книг. Успешных потому, что они разошлись в течение месяца после выпуска. Одна из самых успешных — это была, конечно, книга стихов Евтушенко. Была одна антология под заглавием «Наследники Сталина». Потом была другая книга «Яблоко», потом стихи Вознесенского под заглавием «Меня пугают формализмом» и другие писатели советские, как, например, Абрамов «Вокруг да около».

Виктор Франк: Я вижу, передо мной лежит новая ваша книга «Автобиография» Евтушенко. Это та самая «Автобиография», перевод которой в французском еженедельнике «Экспресс» вызвал такой шум в свое время и в Советском Союзе, и за его пределами. Расскажите мне историю вкратце того текста, который печатается у вас.

Олег Флегон: По-моему, это очень интересная книга. Жалко, что она не может попасть в настоящее время в Советский Союз. Она представляет большой интерес для читателей в западном мире, но, по-моему, она представила бы еще больший интерес для читателей Советского Союза. К сожалению, она существует или существовала до сих пор в переводе на почти все главные языки мира, кроме русского языка.

Виктор Франк: Но это не обратный перевод с французского — это подлинный текст Евтушенко?

Олег Флегон: Не обратный, да, это подлинный текст Евтушенко. Он тем замечателен, что представляет биографию в таком виде, в каком она была написана. Нам известно из выступлений Евтушенко, что «Экспресс» напечатал ее немножко в искаженном виде. Причины, конечно, были разные, люди может быть не знали хорошо язык, потом они спешили, и так далее. В переводе на английский язык тоже есть разные ошибки. Потому я решил ее напечатать в том же виде, в каком она была предоставлена самим Евтушенко журналу «Экспресс».

Виктор Франк: На каких читателей вы рассчитываете, публикуя книги на русском языке в Англии?

Олег Флегон: Главным образом, конечно, для читателей западного мира, не в Англии только, а я бы сказал больше — за границей. В Америке очень много читателей на русском языке, во Франции, в Германии, и так далее. Все книжные магазины западного мира, которые торгуют русскими книгами, знают о моей деятельности и заказывают эти книги. Кроме того, иногда приезжают советские туристы сюда, покупают, а иногда я посылаю своим знакомым в Советском Союзе через своих знакомых, которые едут посещать Советский Союз.

Виктор Франк: Я вижу, что вы открыли книжный магазин в Лондоне, так что в теории советские туристы могут сюда просто зайти в магазин и купить те книги, которые их заинтересуют?

Олег Флегон: Да, это было, по-моему, нужно. Потому что до настоящего времени существовал только один книжный русский магазин в Лондоне и здесь, к сожалению, нельзя было купить все, что интересно на русском языке. Этот магазин находился под контролем советского посольства, и если существовал хороший журнал, как, например, журнал «Студент», его нельзя было достать в этом магазине, потому что советское посольство запрещало продавать этот журнал. В моем магазине можно найти любую книжку на русском языке, которая была напечатана в Советском Союзе или на Западе.

Виктор Франк: И достаточно просто написать открытку по адресу Флегон-пресс, Лондон, чтобы вы были уведомлены о желании такого-то или такого-то купить у вас книгу?

Олег Флегон: Я получал много писем до сих пор из разных стран мира просто по адресу Флегон-пресс, Лондон, и к моему удивлению все пришли по моему адресу.

Виктор Франк: Хорошо, Олег Васильевич, наряду с книгами на русском языке вы издаете также книги на английском языке. Я вижу, что рядом с Евтушенко на столе у нас лежит книга генерала Горбатова, публикация, которая шла в «Новом мире». Что вы скажете об этом начинании вашем?

Олег Флегон: Я считаю, что нужно проводить такое дело и выпускать на английском языке книги, которые печатаются в Советском Союзе и которые должны находиться в библиотеках Англии, Америки, Австралии, и так далее. Генерал Горбатов написал очень интересные мемуары, по-моему, их следовало перевести на английский язык как можно быстрее. Я выпустил в прошлом году на английском языке книгу Абрамова «Вокруг да около». Я, конечно, не говорю о технических книгах, которые я выпускаю на английском языке, - словари, и так далее. Книга Абрамова пользовалась большим успехом и поэтому, я надеюсь, что эта книга генерала Горбатова будет пользоваться не меньшим успехом.

Виктор Франк: Какие у вас планы на будущее, Олег Васильевич?

Олег Флегон: В настоящее время я готовлю большую книгу о советской промышленности, которая выйдет в течение следующей недели, и какие-нибудь другие 10 книг о советских писателях, написанных или советскими писателями, или в переводе на английском языке. В настоящее время печатается антология советской антисталинской поэзии, я думаю, что это будет очень интересная книга, там будет много стихов, которые никогда не были напечатаны на русском языке ни в Советском Союзе, ни на Западе.

Виктор Франк: Разрешите мне вам пожелать всего хорошего в вашей издательской деятельности, Олег Васильевич.

Иван Толстой: Беседа Виктора Франка с издателем Александром Флегоном, 9-е сентября 64 года.

(Песня)

Иван Толстой: Песня Леонида Пылаева 64 года. В западногерманском издательстве «Курт Деш» вышла книга «Дружба с Борисом Пастернаком: Переписка». Составительница книги – немецкая поэтесса Рената Швейцер. Она включила в книгу письма Пастернака к ней, свои ответные письма и изложение драматических событий вокруг издания на Западе романа «Доктор Живаго». В заключение Рената Швейцер пишет о своей поездке в Москву и встречах с Пастернаком в Переделкино, на Пасху 60-го года, за полтора месяца до смерти поэта.

Рената Швейцер: «Я ожидала встретить крупного, энергичного мужчину и была, кончено, удивлена, когда передо мной оказался тонкий, очень изящный человек. Он был среднего роста, седые волосы постоянно падали ему на лоб, на меня смотрели черные глаза с золотыми искорками. Он подошел ко мне легкой походкой. Когда мы с ним поздоровались, я обратила внимание на руки: его руки были узкими, совсем не руки пианиста, которым он когда-то хотел стать, они были одухотворенными, одновременно оставляя какое-то необъяснимое ощущение силы».

Диктор: Так описывает cвое впечатление от первой встречи с Борисом Пастернаком Рената Швейцер. Обратимся, однако, к опубликованной в книге переписке. Она велась на немецком языке, и мы ее даем в переводе. Наиболее интересными представляются нам письма, в которых Пастернак рассказывает о себе, вообще о творчестве или о своем романе “Доктор Живаго”. В ответ на первое письмо, к которому Рената Швейцер приложила свое стихотворение “Страстная пятница”, она получила открытку.

«Москва, 3 апреля 1958 года.

Дорогая, дорогая госпожа Швейцер! Благодарю вас бесконечно за значительное, трагическое стихотворение “Страстная пятница”, за ваше полное доброжелательности жизни и поэтичности письмо. Оно застало меня в больнице, где я нахожусь уже второй раз из-за моей негодной ноги. Вот почему я прибегаю к почтовой открытке. С другой стороны, больше и надежды на то, что открытка и до вас дойдет. Увы, почти вся моя корреспонденция пропадает в дороге”.

Диктор: И дальше откликаясь на то, что о нем писали тогда на Западе, Пастернак пишет:

“Мой образ приукрашен, мое значение бесконечно раздуто. Я не настолько дерзок, чтобы безапелляционно категорически судить о народах и говорить: вот мы, мы русские. Прочитайте “Доктора Живаго” непременно - это глубже, точнее, скромнее, определеннее. Все в нем вращается вокруг центрального пункта, образуемого личностью”.

Диктор: И еще на той же мелко исписанной открытке:

“Мы тоже перед Первой мировой войной обладали совершенно новым, возвышенным, восторженным искусством и культурой. Во имя преданности и любви к ним следует этот путь продолжить. Продолжать дальше в сторону ясности, определенности, значимости. Не теряя, однако, при этом исторической и художественной правды, чутья к постигнутым тайнам. Этот путь я всегда мечтал осознать и пройти. В “Докторе Живаго”, кажется мне, я это сделал. Желаю вам всего хорошего”.

Диктор: Из письма Ренаты Швейцер Борису Пастернаку:

“Берлин, 13 апреля 58 года.

В радиопередаче рассказывалось немного из вашей биографии и передавалось содержание книги, затем следовал отрывок смерти доктора Живаго. Боже мой, как описать все те чувства, которые вызвала во мне эта сцена, этот язык, как только может мужчина так воплощаться в переживания женщины. Сегодня примите от меня поклон в знак счастья, которое вы мне доставили, и как свидетельство того, что дни мои заполнены мыслями о вас. Будьте здоровы. Прилагаю стихотворение “Ангел”.

Диктор: Пастернак ответил таким письмом:

“4 мая 1958 года.

Госпожа Рената, мой дрогой друг!

Ваш замечательный “Ангел” у меня, и мне чудится тембр вашего голоса. Я счастлив, что мой новый прекрасный друг так талантлив, преодолев меня в поэтическом единоборстве”.

Диктор: Дальше Пастернак сожалеет о том, что «Доктор Живаго», только что вышедший в Италии, еще недоступен для не знающей итальянского языка Ренаты Швейцер, и заканчивает:

«А теперь дайте мне обе вашей руки, вот так. Ваш «Ангел» чудесен, в душе моей вечность проходит. Я не подписываю этой открытки для того, чтобы она вернее дошла».

Диктор: Переписка продолжатся, и впервые в письмах Пастернака Рената Швейцер замечает налет грусти.

“20 июня 1958 года.

Грустной была моя открытка из-за душевной усталости. Когда вновь мое существование потрясает ужас пусть смягченного, но все же бессердечного и произвольного времени, преследующего меня своими угрозами, когда, несмотря на мой возраст, недостаток времени, препятствия и отсрочки, все то многое, что еще должно быть сделано и постоянно откладывается, тогда наступает если не полное отчаяние, то, во всяком случае, изнеможение”.

Диктор: К этому письму Пастернака были приложены три рукописных страницы для передачи музею Фауста возле Штутгарта в Федеративной республике Германии. Пастернак добавил в письме:

«Перешлите, пожалуйста статью, не исправляя моего смехотворного немецкого языка. Я не хочу казаться лучше, чем я есть на самом деле, даже благодаря вам».

Диктор: Вот выдержка из этой статьи Пастернака, посланной музею Фауста.

«Я переводил первую часть «Фауста» осенью и зимние месяцы 1949 года. После трехлетнего перерыва, в течение которого я писал начало моего романа «Доктор Живаго», я вновь возобновил работу над переводом трагедии, закончив вторую часть в 1952 году. Всего работа заняла 15 месяцев: 6 месяцев первая и 9 месяцев вторая часть.

Борис Пастернак. Переделкино под Москвой, 18 июня 1958 года».

Диктор: У Ренаты Швейцер возникает мысль поехать в Москву и повидаться с Пастернаком. Отклик Пастернака на это намерение.

«12 августа 1958 года.

Вероятно, удастся кого-нибудь найти, сам я не имею права переступать порога посольства, кто за вами заедет и проводит к нам. Только почему вы хотите быть здесь до появления «Живаго» на немецком языке? Ведь эта работа — моя плоть и кровь. И до тех пор, пока вы с ней не познакомитесь, я для вас должен остаться бестелесным миражом. Хочу им остаться».

Диктор: В начале сентября от Пастернака пришло письмо, опущенное в Риме и датированное 7 мая 1958 года. Пастернак несколько раз о нем упоминал, и его уже считали потерянным. Вот это письмо.

«7 мая 1958 года.

Пользуясь случаем, окольными путями написать вам немножко подробнее, а главное — свободнее. Несколько дней назад вернулся из больницы домой, нога еще побаливает, но болезненные припадки стали реже. Эти дни у меня были нежданные и никчемные посетители. Не переношу неоговоренных встреч — мне дорого время. Потом нужно было отвечать на письма, хорошие письма из-за границы, частично из Франции и Германии. И если я теперь от них перехожу к ответу вам, то лишь потому что сознаю вашу неповторимость.

Давайте будем друзьями. У меня жена хорошая и прекрасная. Она была замужем, а я женат, но я ее отбил, и две семьи от этого пострадали. Нелегко мне это было. Черствость и бесчувственность мне чужды. Бесконечная приверженность жены, ее умение во всем, будь то мытье, готовка или воспитание детей, создали наш дом и сад, венчали нашу жизнь в течение дня. Жене я обязан необходимыми для работы условиями, порядком, спокойствием. Она недоступна упрекам. Ей принадлежат любовь, благодарность, преклонение. Обмануть ее, от нее что-либо скрыть или изменить немыслимо. И немыслимое вошло в жизнь, обрело право на бытие и достойно его.

После этой войны я познакомился с молодой Ольгой Всеволодовной Ивинской, а вскоре, не перенося моей раздвоенности и молчаливой безукорной печали жены, я пожертвовал возникшей привязанностью Ольги Ивинской и мучительно с ней разошелся. Вскоре ее арестовали, и она провела 5 лет в тюрьме и концентрационном лагере. Ее арестовали из-за меня, как, по мнению органов госбезопасности, мне самого близкого человека. Арестовали для того, чтобы под угрозами, на страшных допросах получить от нее показания против меня. Ее героизму обязан я жизнью, тому, что меня тогда не тронули. Это она Лара из «Доктора Живаго», которого я в те дни начал писать. В ней воплощены жизнь и преданность. Выход книги принесет не только радость, будут нападки и преследования, политические из коммунистических кругов, эстетические — за несовременную наивность, простоту и прозрачность языка, за скучные избитые места.

Но я больше не в состоянии мучить вас и себя бесконечным писанием, иначе я разъяснил бы вам, почему книга про самое важное, стоившее нашему столетию столько крови и безумия, должна быть ясно и понятно написана».

Диктор: Письмо подписано: «Ваш Б.П». В книге Ренаты Швейцер воспроизведено факсимиле Пастернака на немецком языке, как мы говорили, датированное 7 мая, письмо пришло в сентябре, а в октябре Пастернак писал.

«9 октября 1958 года.

Иные считают возможным, что Нобелевская премия в этом году может быть присуждена мне. Я твердо надеюсь, что она меня минует и будет присуждена Альберту Моравиа. Ты не можешь себе представить, сколько одно только ожидание такой возможности вызывает во мне забот и мучений».

Диктор: 21 октября 1958 года ночью, накануне присуждения ему Нобелевской премии, Пастернак пишет:

«Из-за моей ноги мне нельзя долго сидеть неподвижно, я должен ежедневно минимум три-четыре часа энергично ходить, почти маршировать. И потом это шведское событие, если оно осуществится, а это не исключено, грозит перевернуть всю мою жизнь. Темные тучи нависли надо мной».

Диктор: Полтора месяца спустя из письма Пастернака от 5 декабря 1958 года.

«После успеха «Доктора Живаго» всюду начали без разбору печатать мои вещи, среди них ранние — прозу, стихи. В большинстве случаев это все неприемлемо, носит отпечаток экспрессионистского периода, периода распада формы и затрудняемого, неполноценного восприятия содержания. «Доктор Живаго» возвышается над всем этим ясностью мысли, последовательно доведенной до конца».

Диктор: После присуждения Нобелевской премии Пастернака травили, лишили материальных средств. Помощь в это время пришла от Союза польских писателей. Хотели выслать из страны. Несмотря на все это и на смертельную болезнь, уже наложившую отпечаток на его внешность, Пастернак задумывает пьесу «Слепая красавица», о которой пишет в письме от 14 мая 1959 года.

«Хочу написать пьесу, только когда найти время».

Диктор: Чтобы заработать средства на жизнь, он работает над переводами по поручению польского Союза писателей. В этом же письме Ренате Швейцер Пастернак пишет о «Докторе Живаго».

«В Америке мою книгу пытаются расшифровать как какой-то секретный документ. Названия улиц и имена собственные, ситуации, все вплоть до отдельных слогов должно, по мнению расшифровщиков, содержать аллегорию, символ или скрытое глубокое значение. Но спрашивается: за что же тогда хвалить, если подобный противоестественный, антихудожественный подход был бы возможен?».

Диктор: О новой пьесе «Слепая красавица» в письме от 15 июня 1959 года.

«Единственное, чем я могу всех вас отблагодарить — это новая работа. Она подвигается медленно и лениво вперед. Я недостоин вас, но работа уже живет, я верю в нее».

Диктор: В сентябре 1959 года Пастернак, не испросив специального разрешения, посетил за кулисами дирижера Леонарда Бернштейна, приехавшего на гастроли в Москву с Нью-йоркским филармоническим оркестром. После этого он написал Ренате Швейцер 29 сентября 1959 года.

«Может быть, в течение некоторого времени я не смогу тебе писать и отвечать на твои письма, как это однажды уже было. Неужели я виноват в том, что во всем белом свете меня охотно читают? Многих здесь это приводит в бешенство. Я же стану жертвой этого признания. После посещения концерта положение ухудшилось. И это было преступлением невольным».

Диктор: 3 ноября 1959 года.

«Вот уже почти месяц, как я вынужден был оставить работу над пьесой. Нужны деньги. Я воспользовался случаем принять участие в одном издании Кальдерона и в три недели перевел «Стойкого принца».

Диктор: Еще раз о «Слепой красавице», пьесе, над которой Пастернак работал.

«Самое важное, что предыдущей книгой я затруднил мою теперешнюю работу, которая ни в коем случае не должна быть хуже».

Диктор: В Москву на гастроли приехал западногерманский театр под руководством Густава Грюнгенса с его знаменитой постановкой «Фауста», в которой Грюнгенс играл Мефистофеля.

«23 декабря 1959 года.

Здесь гастролирует драматический театр, приехавший с твоей родины. Я зашел за кулисы, большего не мог себе позволить. Пришлось отказаться от мысли пригласить их ко мне. Писать становится все труднее, времени все меньше».

Диктор: Месяц спустя, 25 января 1960 года.

«Никто не может себе представить, как серьезно, мучительно серьезно мое сегодняшнее положение после всего признания и доверия, которыми меня одарили».

Диктор: 25 апреля 1960 года.

«Пишу в постели. С четверга вот уже пятый день подряд страшные боли во всей грудной клетке, спине, левом плече. Не знаю, что это. Что это - сердце? Что это - рак легких? Сегодня вечером придет доктор, тогда напишу, что он скажет. Доктор был — нервы, невроз. Боли в левой лопатке невыносимые. Предписания, различные запреты: лежать, не нагибаться, и так далее и так далее. Больше не могу писать, страшные боли в сердце».

Диктор: Телеграмма от 6 мая 1960 года.

«Непосредственной опасности нет, но все же мучительные и изнуряющие боли груди, плеча, спины. Третью неделю в постели. Прощай. Работай радостно, успешно. Борис».

Диктор: 30 мая 1960 года Борис Пастернак скончался.

Иван Толстой: Письма Ренаты Швейцер в русском переводе читала диктор Радио Свобода Екатерина Горина, пастернаковские письма – поэт Юрий Джанумов. Запись 2-го октября 64 года. И еще одна песня того же года. Поет Галина Зотова.

(Песня)