Новая книга британской писательницы Али Смит – подарок для переводчика. Разные прочтения начинаются уже с названия: How to Be Both. Будем надеяться, что в русском переводе, если таковой появится, оно не превратится во что-то вроде “Как быть и тем, и другим”. Впрочем, роман из тех, которые надо сначала перевести, не пожалев времени на работу, и лишь потом озаглавить. “Двое в одном”, “Обе сущности”, “Слияние двух начал” – возможные черновые варианты, не передающие замысел автора целиком.
Этот замысел легче понять, если вспомнить другие вещи Смит, от сборника рассказов “Свободная любовь” до романа “Случайное”, включенного, как и настоящий, в шорт-лист Букеровской премии. Гендерные темы, искусство как ремесло и как модус вивенди, отсылки к классике и к поп-культуре – все это присутствует и в How to Be Both. Подобно большинству книг Смит, эта во многом построена на игре слов, тонкой и полной смыслов. В прозе других похожие трюки зачастую вызывают ощущение чего-то натянутого, неестественного. У Смит они органичны – автор не может обойтись без них, поскольку мыслит именно в таком режиме. Даже когда в слова играет подросток, то и дело поправляющий ошибки в речи других, в эту игру вовлекаешься легко, с интересом. Слова, ставшие повсеместными в наши дни, оборачиваются чем-то полузабытым, их смыслы пересекаются под разными углами: глагол “следить” (monitor) превращается в не менее зловещего Минотавра (Minotaur); название “Скифанойя” порождает целый ряд ассоциаций.
Подростка, увлекающегося языком, зовут Джордж; полное ее имя – Джорджия; ее мать умерла в сентябре, а сейчас – январь, новогодняя ночь. Джордж одна в своей комнате на чердаке с плакатами на стенах и протекающей крышей (о которой она решила не рассказывать отцу – глядишь, крыша скоро прогниет и обвалится). Воспоминания о матери, перемежаемые рассказами о недавних событиях, фокусируются на одном эпизоде – поездке в Феррару. Мать привезла Джордж и ее брата в палаццо Скифанойя, чтобы посмотреть фреску работы Франческо дель Коссы, итальянского художника эпохи Возрождения. Поначалу Джордж, как положено современному скучающему подростку, играет в игру “какой-вообще-смысл-в искусстве”. Но оказавшись перед фреской, она перестает скучать и рассматривает аллегорические сцены, подробнейшим образом перечисляя увиденное. Когда Джордж спрашивает у матери, много ли среди художников Возрождения было женщин, та – обладательница дипломов по искусствоведению и гендерным исследованиям – в полушутку высказывает предположение о том, что работы, приписываемые Коссе, могли быть написаны женщиной.
Весьма маловероятно, что женщины работали над чем-то из дошедшего до нас, тем более из того, что мы видели сегодня. Впрочем, если бы потребовалось, я могла бы написать об этом статью. [...] Взгляните на вагинальной формы отверстие у этого прекрасного работника в лохмотьях, того, что в голубой части. Это самая мужественная и мощная фигура во всей комнате, куда более, чем сам герцог, который по идее должен быть здесь темой и героем; от этого у художника наверняка возникли проблемы, особенно если учесть, что фигура – работник или раб, притом явно темнокожий или семит. Отверстие у него на груди перекликается с веревкой у него на поясе, которую художник превратил в фаллический символ, одновременно свисающий и выпрямленный. [...] С помощью фигуры женственного мальчика, или мальчишеского вида девочки, художник сбалансировал эффект, производимый мужской мощью работника; кроме того, эта фигура держит и стрелу, и обруч, мужской и женский символы, по одному в каждой руке. Перечисленного достаточно, чтобы, если потребуется, вполне остроумно обосновать тот факт, что замысел принадлежит женщине. Но какова вероятность этого? [...] Увы, Джордж, она мала.
Во второй части книги повествователь сменяется – теперь вместо рассказа от третьего лица мы слышим Франческо дель Коссу, оказавшегося в лондонской Национальной галерее, в зале 55, где висит его полотно, единственное во всем музее. С неудовольствием заметив на стенах зала четыре работы своего соперника Козимо Туры, Косса рад увидеть, что его “Святого Винсента Феррера” неотрывно разглядывает мальчик. Становится ясно, что перед нами – Джордж, а вскоре и художник понимает, что принял девочку за мальчика. Он следует за ней по улицам, приходит к ней домой, где рассматривает плакаты и фотографии на стенах и описывает их так же подробно, как до этого описывалась его фреска. Косса становится свидетелем того, как Джордж приходит к дому женщины, любившей ее мать; под его взглядом девочка у себя в комнате работает над собственным произведением искусства – “стеной из множества мелких картин”. Из потока сознания Коссы мы узнаем, как ему работалось на службе у герцога д'Эсте, заказавшего расписать свой дворец: тот платил мастеру за квадратный метр и отказывал в прибавках. По ходу повествования живописца выясняется, что гипотеза матери Джордж была верной.
Одно из наблюдений Коссы на улицах современного города связано с “вотивными табличками”, которые он видит на каждом шагу.
Здесь повсюду люди, имеющие глаза и не желающие видеть; странствуя, они говорят в ладонь, и все носят с собою эти вотивные дары, величиною то с ладонь, то с лицо, то с целую голову; вероятно, они посвящены святым – на эти таблички, или иконы, люди все время смотрят, говорят с ними, молятся им, то держа у головы, то поглаживая их пальцами, и глядят только лишь на них, из чего можно заключить, что велико, должно быть, отчаянье этих людей, до того упорны они в своем желании отвернуться от своего мира, до того веруют в свои иконы.
Вот он поднимает ее кверху – быть может, произносит молитву.
Ага! Понятно: на табличке возьми да и возникни малое изображение дома и двери; а стало быть, эти вотивные таблички, верно, сродни тому ящику, что был у великого Альберти, тому, что он выставлял во Флоренции (я однажды видал), где глаз смотрит в крохотное отверстие и видит, как в отдалении складывается целый пейзаж: он невелик и содержится внутри.
Возможно ли, что все здешние люди – художники, бродящие по своему миру с инструментами своего времени?
Быть может, я попал в особое чистилище для художников...
Два повествования – из жизни современной британской школьницы и давно умершего итальянского живописца – дополняют друг друга, в каждом из них автору удается найти голос, который не спутаешь ни с чем, и в то же время ясно, что оба написаны Смит, которая сумела соединить два в одном. О смысле названия можно думать на протяжении всей книги: свет и тьма, искусство и жизнь, девочка и мальчик, взгляд и изображение – вот лишь некоторые из взаимодополняющих сущностей.
Закрыв книгу, продолжаешь думать о том, каким языком говорят нынче в чистилище, где всякий – художник; о том, как Али Смит удается выразить свои мысли – вроде бы этим самым, знакомым языком, на деле же совершенно особым, неподражаемым. Размышляя, снова завидуешь будущему переводчику, которому предстоит овладеть этим языком в совершенстве и отыскать нужные слова в своем. Ей или ему придется решить, как быть и тем, и другим.
