Иван Толстой: В эфире программа «C’est la vie” Непериодические разговоры с Андреем Гавриловым». Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Напомню, что программа «Се ля ви» посвящена тем впечатлениям, что накопились у нас за последние недели, о которых мы считаем необходимым и уместным побеседовать. «Се ля ви» - это не культурная хроника, это скорее «ума холодных наблюдений и сердца горестных заметы». Вот с таких горестных замет я и начну. 12 октября в Петербурге скончался историк Рафаил Шаломович Ганелин. Рафаил Шаломович известен своими трудами по российско-американским отношениям конца XIX - начала XX века, он специалист по деятельности Сергея Юльевича Витте, а наши слушатели могут вспомнить и беседу с Ганелиным о его книге «Советские историки. О чем они говорили между собою». Звук и текст программы Ганелина в рубрике «Учителя» можно найти на сайте нашего радио. Дата 3 октября 2013 года.
Главная тема у нас сегодня 200-летие Лермонтова, по старому стилю 3-го, а по новому 15-го октября. Надо сказать, что в последнее время появилось довольно много книг о Лермонтове, которые, по-моему, заслуживают внимания. Прежде всего это «Летопись жизни и творчества Лермонтова», правда, этой книге уже почти 10 лет, и автор ее, Владимир Захаров, давний лермонтовед, который знал и великих лермонтоведов ХХ века, и сам человек не старый, поэтому дай бог ему здоровья, он еще выпустит и прокомментирует немало лермонтоведческой литературы. Хочу обратить внимание на книгу Дмитрия Алексеева «Лермонтов. Исследования и находки», которая вышла в прошлом 2013 году смехотворным, даже по теперешним временам, тиражом в сто экземпляров. Это причудливая монография, которая посвящена всем, каким только можно, проблемам лермонтоведения, и биографическим, и текстологическим, и издательским. В этой книге 644 страницы, но набрана она таким мелким шрифтом, восьмым кеглем, если не ошибаюсь, что в ней, как минимум, в полтора раза больше объема, чем кажется со стороны. Дмитрий Алексеев поднял вопросы, мимо которых проходили лермонтоведы или высказывались несколько неопределенно, заминая для ясности, как это по-русски говорится. А дотошный исследователь Дмитрий Алексеев решил все вопросы все-таки актуализировать, довести до сегодняшнего дня и показать не только правильные находки, но и, так сказать, неверный путь своих предшественников. Поэтому для тех, кто интересуется Лермонтовым, эта книжка удивительно интересная, она приводит всевозможные данные из провинциальной печати, из опять-таки малотиражной академической, он сталкивает лбами разных исследователей, разные точки зрения. Но книга написана или составлена довольно сумбурно, поэтому к ряду вопросов Дмитрий Алексеев возвращается снова, уже, казалось бы, что-то разобрав, он снова дает какие-то примечания к предыдущим страницам. В общем, чтение не самое легкое, не самое линейное, но удивительно занимательное. Должен я сказать, что в последние годы Лермонтов несколько теснит Пушкина, я не знаю, если судить по полкам книжных магазинов. Мне кажется, что Пушкин немножко отходит на второй план. Возможно, Андрей, я не знаю, кажется вам так же или вы другого мнения, что это связано с психологическим типом Лермонтова как художника в сравнении с Пушкиным и что в моде вот то «зло», которое несет в себе муза лермонтовская по сравнению с пушкинской, так сказать, Луна интереснее Солнца. Нет у вас, Андрей, такого впечатления?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, у меня несколько другое впечатление. Я думаю, да простят меня наши слушатели, вы слишком глубоко копаете. У меня есть ощущение, что просто сейчас пришло то поколение читательской публики, которое перекормили Пушкиным. Уж он настолько был «наше все», что действительно, как в старом анекдоте, уже не Ленин и Пушкин, а Пушкин и Ленин или наоборот, неважно, в конце концов, слишком много говорили о том, что без Пушкина жить нельзя. Неважно, можно жить без Пушкина, нельзя жить без Пушкина, но когда каждую секунду, каждый день в школе и уже вне школы в тебя вталкивают эту идею, поневоле хочешь чего-то другого. А чего другого? Нужно или прилагать какие-то усилия и отыскивать, прости господи, Баратынского, про которого слышал один раз в жизни и не помнишь толком, почему, или вдруг Лермонтов, который тоже вроде классик и тоже учили, но как-то к нему отношение такое, что что-то не пересыщенное, не перекормленное в твоем организме откликается на него. Я не очень высокого мнения, как вы видите, о глубинных интересах читательской публики, я считаю, что просто-напросто читатели переметнулись, перекинулись на то, что проще. Проще, разумеется, не по литературе, не по дарованию, а проще по восприятию. И вот на эту роль сгодился, простите за это дурацкое слово, именно Михаил Юрьевич Лермонтов. Сравните юбилей Лермонтова и торжества по поводу любого дня рождения Пушкина. От Пушкина поневоле начинаешь отшатываться.
Иван Толстой: Но, знаете, Андрей, у вас, по-видимому, такой круг знакомств. А я, человек, окруженный интересными людьми и окружающий себя интересными текстами, я хочу порекомендовать нашим слушателям статью Галины Гусевой, она называется «Невыносимый гнет гениальности» с подзаголовком «Антихрист и ядовитая гадина Михаил Лермонтов». Статья опубликована в «Независимой газете» 9 октября. Я должен сказать, что это высочайшего качества маленькое эссе, в котором Лермонтов выводится как психологический тип с опорой на тех русских классиков, которые о Лермонтове рассуждали на протяжение почти двухсот лет. Вот эти слова об Антихристе и ядовитой гадине, конечно, принадлежат не блестящему автору Галине Гусевой, а принадлежат Дмитрию Сергеевичу Мережковскому и сказаны они сто лет тому назад. Статья отличная, и, мне кажется, что ставящая те вопросы о Лермонтове, которые давно надо было поставить. Собственно, которые ставились, но безразличие или такая парикмахерская машинка советских времен, не только, кстати, советских, вообще официальной, школьной, гимназической литературности, которая выстригала все колтуны, все торчащие перья из головы, которые отличались от официально принятой, точнее, убаюкивающей оценки любого художника, которого изучают, точнее сказать, проходят в школе, которые мешают преподавателю ублажать гимназический школьный класс и поэтому они оставались незаметны для нас. Хотя на самом деле о Лермонтове масса всего интересного было сказано.
Андрей Гаврилов: Иван, я прощу прощения, я охотно допускаю, что моя точка зрения вам кажется немножко приземленной, но я не могу смолчать, как говорил классик, когда вы одним махом таким сбросили с письменного стола, с экрана компьютера в помойку, куда угодно круг моих знакомых. Мне кажется, вы несколько погорячились с такой формулировкой. Поэтому, наверное, я должен еще раз сказать, что я имею в виду. Я имею в виду ту публику, которая массово сейчас набросилась на Лермонтова, ни в коем случае не беря ваших высоколобых знакомых и круг ваших знакомств, я просто говорю про ту публику, которая составляет сейчас большинство читательской аудитории, которая определяет тиражность книг. Да, тиражи Лермонтова выросли, интерес к Лермонтову повысился, но я имел в виду несколько другое. Я еще раз повторю, что я не собираюсь защищать своих знакомых и круг моего общения, но тем не менее, я имел в виду то, и вряд ли вы будете с этим спорить, потому что вы сами к этому почти подошли, что официальное впихивание гения читателям приводит к тому, что этот гений периодически отходит на второй план. Так, с моей точки зрения, случилось с Пушкиным. Справедливо это или нет, все ли мы знаем о Пушкине или не все, заслуживает он такого отношения нашего или не заслуживает — это другой разговор. Я отмечаю, как говорил один мой знакомый, фактический факт. На место Пушкина надо что-то поставить. У нас вообще страна, как я люблю говорить, трех «Пу» - Пушкин, Путин, Пугачева. На место любого «Пу» нужно будет поставить кого-то другого, если вдруг это место станет пустым. Место Пушкина у поколения, которое сейчас впервые открывает для себя или не впервые не только «Озон», но и «Фаланстер», стало пустым, на него нужно было что-то поставить другое. С моей точки зрения, Лермонтов был самой подходящей для этого кандидатурой. И по-моему, рост тиражей, рост интереса, пусть поверхностного, вполне подтверждает мою мысль.
Иван Толстой: Да ну что вы, Андрей, я смахнул совсем не на пол ваши знакомых, я их смахнул в пашню, и они там должны взойти, причем совершенно необычным урожаем. Я имею в виду урожай из другой сферы искусства, урожай музыкальный. Когда мы договаривались о теме нашего сегодняшнего «Се ля ви», вы пообещали Лермонтова в музыке. Можете ли вы соответствовать своим обещаниям?
Андрей Гаврилов: По крайней мере, могу попробовать. Я думаю, что если спросить любого нашего слушатели или, по крайней мере, 9 из 10 наших слушателей, что такое Лермонтов в музыке, то тут же вам ответят, что это романсы, в лучшем случае «Выходил один я на дорогу», именно «выходил», а не «выхожу», потому что сколько себя помнят люди, которые слушали советское радио или романсы в советском исполнении, все время кто-то выходит, выходит, выходит на дорогу, бедный, просто уже жалко его, сил нет. В прошлый раз мы с вами говорили о новой фирме грамзаписи, которая появилась в Москве, она называется «Фэнси мьюзик» и которая стараниями ее основателя, владельца, директора и арт-директора Сергея Красина уверенно заняла свою нишу на музыкальном рынке, выпуская не просто хорошую музыку, но музыку, которую кроме них никто, пожалуй, не выпустил бы, будь то современная академическая музыка, будь то джаз или рок. И так получилось, что последний пример тому, подтверждающий мои слова, это самый свежий, самый последний двойной альбом, который называется «Лермонтов. 200 по встречной». Как видно из названия, он как раз и выпущен к 200-летию великого поэта. Когда я слышу, что к юбилею какого-то классика, а уж, упаси господи, поэта издается специальный компакт-диск или пластинка, то, как правило, я погружаюсь в абсолютную тоску, зная, что это будут или романсы, и опять кто-то один выйдет на дорогу, или весьма традиционные песни в абсолютно предсказуемых жанрах. Единственным исключением на моей памяти за последние долгие-долгие годы был двойной альбом, изданный в 2005 году студией «Антроп», который назывался «Живой Маяковский», он был записан в основном рокерами с редкими вкраплениями музыкантов иных жанров, например, там были импровизации джаз-авангардистского саксофониста Сергея Летова. «Лермонтов. 200 по встречной» - это тоже двойной альбом, как и «Маяковский», там 32 трека, то есть 32 дорожки, 32 записи, 31 артист, 26 стихотворений, 10 представленных городов, 5 языков, 4 страны, 1 час 48 минут музыки. Сначала, в день рождения Лермонтова по старому стилю, 3 октября, вышла версия альбома на всех цифровых площадках, и кто хотел, кто любит именно так воспринимать музыку, мог себе скачать альбом на компьютер, на планшет, на телефон, несколько позже вышел и сам физический носитель. Издатели определяют этот альбом как мультижанровый трибьют. Трибьют — это музыкальный и издательский термин, обозначающий альбом, изданный по какому-то случаю, в честь какого-нибудь человека. В данном случае это трибьют, посвященный Михаилу Юрьевичу Лермонтову. Здесь представлены самые разные музыкальные жанры, здесь есть и рок-композиции, и регги, и джазовые сочинения, и академическая музыка, и нечто, напоминающее шансон, и композиция в условном жанре «просто песня». Не просите меня определения этому жанру, я сам только что его придумал. В общем, понятно, что такое русская советская песня современная, не поп, не рок, ни то, ни другое, ни третье. В записи приняли участие разные артисты, и такие известные, как Петр Налич, например, или Маша Макарова, Игорь Григорьев и Нани Ева, один из моих любимых академических композиторов Сергей Загний, который представил свое инструментальное сочинение. Есть и начинающие группы, например, коллектив радио «Камергер», петербургский инди-фолк исполнитель Малинин, который поет по-английски, а также актеры московского Гоголь-центра, в частности, очень забавно слушать как актриса Ян Гэ поет «Парус» Лермонтова в переводе на ее родной китайский язык. Художественный руководитель проекта и автор самой идеи - композитор Юрий Лобиков, который к тому же является актером и музыкальным руководителем театра Седьмая студия Кирилла Серебрянникова. Я думаю, что о музыке долго говорить бессмысленно, давайте послушаем какую-нибудь композицию из этого альбома, например, композицию в исполнении упоминавшегося Малинина, который будет петь нам Лермонтова на английском языке.
(Песня)
Андрей Гаврилов: Мы послушали Лермонтова на английском языке. А я предлагаю теперь познакомиться с тем, как определяет все это издание сам автор идеи композитор Юрий Лобиков. Он сказал следующее: «На этот альбом можно взглянуть как на социологическое исследование. Какие темы поэта оказались наиболее востребованы музыкантами? Какой отклик у слушателей имеет та или иная песня? Насколько Михаил Лермонтов жив и ультрамоден сегодня? Наблюдать за формирующимися ответами предельно интересно. Нам хотелось сделать этот альбом максимально честным, исключить из него понятия «известный» и «неизвестный», «нравится», «не нравится». Мы хотели сделать альманах действительно независимой музыки России через призму конкретного поэта». А я предлагаю послушать еще одну композицию с этого альбома, песню в исполнении Александра Манацкова.
(Песня)
Андрей Гаврилов: Мы слушали песню в исполнении Александра Манацкова с двойного альбома «Лермонтов. 200 по встречной», который совсем недавно вышел в московском издательстве «Фэнси мьюзик».
Иван Толстой: Для меня, Андрей, лермонтовский юбилей — это еще и повод вспомнить одного замечательного ученого, которого я имел счастье знать с самых ранних своих лет и до университетской поры, когда стал посещать его семинар по Кавказским повестям Льва Толстого. Но был он специалистом прежде всего по Лермонтову. К сегодняшней программе «Се ля ви» я написал такой мемуар под названием «Бедолага Мануйлов».
Как-то в начале 1970-х утренним поездом из Ленинграда приехал в Москву филолог и университетский преподаватель Виктор Андроникович Мануйлов. Небольшого роста, в дешевом костюме и неизменной тюбетейке, он отличался сосредоточенным выражением глаз и хлопотливыми движениями.
В то утро профессор Мануйлов походил на одного из многочисленных советских снабженцев, которые ежеутренней волной накатывали на все столичные вокзалы в расчете выбить, выколотить, выжать из министерств и главков необходимые и не доставаемые в провинции товары и разрешения.
У Виктора Андрониковича тоже было вполне снабженческие дело — одновременно и частное, и общественное. Скажем смелее — национальное. Он приехал выжимать правду.
Правду о Лермонтове.
Мануйлов никогда ничего не желал для себя. Корыстные чувства у него были начисто ампутированы. Ему хватало ровно того, что посылала жизнь. И не то, чтобы он ждал с протянутой рукой, — нет, он трудился много, постоянно, до последнего дня своей долгой жизни, и при этом бесконфликтно вписывался в предложенные обстоятельства. Не жаловался, не сопротивлялся, не срезал у других подметки.
Каждый свой шаг он посвятил обожаемому им Лермонтову. Даже когда писал о Чехове или Пушкине, форточка в лермонтовский мир оставалась у него открытой: а вдруг там что-то случится, надо быть готовым.
Сделав и написав очень много, он пребывал, тем не менее, в амплуа лермонтоведа-неудачника. Да и странно было бы представить себе победителем этого самого незлобивого человека с ровнейшим характером и сдобными щеками терпеливой бабуси.
Виктор Андроникович появился в Ленинграде в 1927 году уже выпускником Бакинского университета, где, между прочим, слушал лекции не кого-нибудь, а Вячеслава Иванова — одного из столпов Серебряного века, пребывавшего в шаге от эмиграции.
Анна Ахматова порекомендовала Мануйлова в качестве подмастерья знаменитому Павлу Елисеевичу Щеголеву, историку революционного движения, издателю, но, прежде всего, легендарному пушкинисту, автору «Дуэли и смерти Пушкина». Щеголев дал Мануйлову первое задание — составить к приближающемуся юбилею Лермонтова свод мемуарных свидетельств о поэте. Ученик отнесся к заданию с такой тщательностью и рвением, что сам мастер был поражен. Провинциальный юноша был готовым ученым.
Вот от Щеголева-то и пришлось Виктору Андрониковичу испить первую горчайшую чашу. Ни разу, насколько я знаю, Мануйлов не назвал учителя «рвачом» и «хамом», но видно было, что Щеголев того стоит. Заслуг выдающегося историка, проницательного исследователя, увлекательного исторического писателя у него, разумеется, не отнять. Но передернуть документы, облапошить, разорить конкурента, надуть издательство, ахнуть (как это называлось среди русских авантюристов еще XIX века — то есть, поставить на кон и, не моргнув, обыграть судьбу) — это Щеголев умел и не раз преуспел в этом. Что-то ноздревское несомненно гуляло в нем.
Пригрев молодого Мануйлова, представив его нужным и влиятельным людям, Щеголев, не моргнув глазом, выпустил «Книгу о Лермонтове» (1929) под собственным именем, сказав что-то вроде: «Так лучше, надежней. И успех гарантирован».
В предисловии к двухтомнику мэтр коротко обронил: «Моим помощником в работе над этой книгой был В.А.Мануйлов: он принимал участие в отборе и распределении материала».
Миролюбивый Виктор Андроникович был совершенно раздавлен поступком своего благодетеля. У него земля ушла из-под ног, ушла и не возвращалась.
Сорок лет прошло с этой истории, а Мануйлов все с тем же трепетом и растерянностью рассказывал об этом следующим поколениям. Я услышал этот рассказ впервые восьмилетним мальчиком, в Коктебеле на балконе дома Волошина, летом 1966 года. Дня через три Виктор Андроникович повторил ее кому-то из новопришедших, потом на следующий вечер, затем через неделю, когда большой компанией все пошли купаться в далекую бухту. Прошел год, отец снова взял меня в Коктебель, и мануйловская история (не только эта, конечно, но и множество других) повторилась. Так продолжалось пять лет, и каждый раз кто-нибудь под вечерний шум коктебельского прибоя тягуче начинал: «Ви-иктор Андроникович, а расскажи-ите, как Щеголев вас надул».
Через двадцать почти лет, когда я был уже студентом Ленинградского филфака и часто после лекций сопровождал Мануйлова до метро, Виктор Андроникович сделал мне царский подарок — вынул из потертого портфеля видавшую виды ту самую «Книгу о Лермонтове», и не какой-нибудь экземпляр, а собственный, авторский с маленькой надписью: «Ex libris Victoris”. Не я один был отмечен подарками щедрого ученого. Мануйлов любил раздаривать книги из своей библиотеки, постепенно становившейся ему не нужной. А когда его не стало, он основное собрание завещал Лермонтовскому музею в Тарханах.
Но история со Щеголевым была уже давней, а тут хлопотливый профессор приехал в Москву с большой и в каком-то смысле принципиальной проблемой. С вокзала он прямиком направился к своему старинному приятелю Ираклию Андроникову, с которым был на «ты» еще с конца двадцатых.
Бывают в науке тихие пыльные мыши, о которых знают лишь коллеги по профессии. Встречаются четырехмоторные создатели эпохальных направлений, авторы учебников и организаторы ученых школ. А Ираклий Луарсабович Андроников был в лермонтоведении — князем (не будучи им, вопреки легендам, по рождению). Он не возглавлял академий или жюри, не руководил институтами или издательствами. Нет, он просто был князем во всем, что связано с Лермонтовым. Он знал всё и всех, у него был доступ к сильным мира сего, его слово могло свернуть горы. Мануйлов это понимал и ехал к такому человеку посоветоваться.
В начале 1960-х Виктор Андроникович приступил к главному делу своей жизни — составлению Лермонтовской энциклопедии. Персональных энциклопедий в те времена в советской науке не было - не было ни опыта их составления, ни разработанного жанра. Если бы Мануйлов трудился в издательстве, если бы он был крупным начальником, тогда он мог бы рассчитывать на организационную поддержку своего начинания. Но в данном случае, все приходилось делать самому. И рассчитывать на энтузиазм коллег.
Деньги? Какие могли быть деньги в подобной ситуации! Виктор Андроникович за все платил сам. За поиск документов по архивам, за часы переработок, за машинисток, за фотокопии иллюстраций в музеях и почтовые марки.
Под крышей Пушкинского Дома он создал небольшой лермонтоведческий заводик, готовивший статьи и справки по всему кругу знаний — текстологические, исторические, географические, искусствоведческие, биографические. Множество статей Мануйлов написал сам, но это изначально не предполагало, что именно они будут в конце концов утверждены. Принципиальный демократ, он поручал другим участникам проекта соревноваться в написании словарных заметок на одну и ту же тему и потом «соборно» отбирал лучший текст.
Мануйлов верил, что обучить можно всякого, кто хочет. Поэтому в будущую энциклопедию писали люди самых разных профессий. Писали и год от года совершенствовались.
И только на завершающем этапе, когда проект издания был показан и обсужден в различных начальственных кабинетах, было принято административное решение, том включили в план и, тем самым, открылось, как говорится, финансирование. Энциклопедия начала приобретать видимые очертания.
Но еще в середине 1930-х Виктор Андроникович задумался над одним, давно уже безответным и весьма щекотливым вопросом — над происхождением поэта. Сам Лермонтов был очень увлечен семейной легендой о далеком предке — испанском владетельном герцоге Лерма, который во время борьбы с маврами якобы бежал из Испании в Шотландию, откуда потомок его переселился в Россию. Неясно, правда, рассказал ли об этом отец Михаила Юрьевича, или юноша сам эту легенду выдумал, встретившись с именем графа Лерма в «Дон Карлосе» у Шиллера. Известно, что шотландец Георг Лермонт (никакого отношения к испанцу в действительности не имевший) появился на русской земле в 1613 году в составе польского гарнизона города Белого (под Тверью) и перешел (или переметнулся?) на сторону московского войска.
В этот год мнимый предок испанец Лерма как ни в чем не бывало состоял в Мадриде премьером при Филиппе III. И только через пять лет он приведет Испанию к упадку и будет отправлен вместе со всем кабинетом в отставку.
Было еще одно предание, тешившее Лермонтова, - о полулегендарном шотландском поэте-прорицателе XIII века Фоме-рифмаче, прозванном Лермонтом и считавшемся зачинателем шотландской литературы (его воспевал Вальтер Скотт). Но и тут о реальном родстве говорить затруднительно, поскольку фамилия Лермонт (происходящая от местности Learmonth) довольно распространена в Шотландии.
Но то предания. А ведь даже с человеком, числившимся его отцом, отношения поэта прояснить не так-то просто. Юрия Петровича сын видел и знал довольно мало. После смерти матери Марии Михайловны бабушка Арсеньева выгнала отца из дому. Лермонтову было два с половиной года и до тринадцати лет он отца, кажется, не видел вовсе, хотя тот жил в соседнем имении. Это вроде бы хрестоматийно известно. Но что тому было причиной? На этот вопрос Мануйлов упорно желал найти ответ.
Что не принимала Елизавета Алексеевна Арсеньева в Юрии Петровиче? Захудалое дворянство? Тогда почему согласилась на брак своей единственной дочери? Была недовольна его бедностью? Тогда как могла взять у него в долг громадную по тем временам сумму - 25 тысяч рублей? И как умудрился он дать ей такие деньги, если его собственный доход был 10 тысяч годовых? И почему Арсеньева через десять месяцев после выхода дочери замуж за Юрия Петровича кинулась собирать по соседским помещикам (сохранились расписки на имя Алибановой, Вышеславцевой, Наумовой, Карауловой, Вадковского и других) эти самые 25 тысяч, чтобы поскорее отдать зятю? А три года спустя, как только скончалась Мария Михайловна, Юрий Петрович потребовал от тещи еще 25 тысяч, и та немедленно выплатила их.
Что все это значило? Скорее всего, бабушка откупалась от этого человека. А потом просила, чтобы он предоставил выписку о своем дворянстве для «Мишеньки»: ему подошел срок поступать в московский Благородный пансион, куда не дворян не брали. Юрий Петрович такой бумаги предоставить почему-то не мог, и бабушка прислала собственные дворянские грамоты.
Какое чувство двигало ею, когда она велела снести большой усадебный дом, в котором только что жила вся семья — Мария Михайловна, Юрий Петрович и трехлетний Лермонтов? Желание стереть какую-то память?
Бабушкино столпничество (как будто от ее девичьей фамилии — Столыпина), ее отказ от самой себя во имя обожаемого внука, личный аскетизм и недоверие окружающим, - достаточно ли этого, чтобы загнобить родного отца своего внука? Или, может быть, причина в том, что Юрий Петрович, «охладев к жене», изменял Марии Михайловне с некоей Юлией Ивановной, особой, взятой в Тарханы в качестве компаньонки? По другим сведениям, фавориткой барина стала немка Сесилия Федоровна, «Мишенькина» бонна, и будто бы Мария Михайловна застала мужа в объятия с этой Сесилией. Как рассказывали, бабушка Арсеньева клокотала.
Журналист П.К.Шугаев, записавший в 1898 году рассказы тарханских старожилов, сообщает, что «буря разразилась после поездки Ю.П. с М.М. в гости, к соседям Головниным, в село Кашкарево, отстоящее в 5 верстах от Тархан; едучи оттуда в карете обратно в Тарханы, М.М. стала упрекать своего мужа в измене; тогда пылкий и раздражительный Ю.П. был выведен из себя этими упреками и ударил Марью Михайловну весьма сильно кулаком по лицу, что и послужило впоследствии поводом к тому невыносимому положению, какое установилось в семье Лермонтовых».
Или прав Александр Тиран, соученик Лермонтова по Школе юнкеров и сослуживец по лейб-гвардии Гусарскому полку, вспоминавший: «Стороной мы знали, что отец его был пьяница, спившийся с кругу, и игрок». Надо ли в этих (недоказанных) обстоятельствах искать причину неприятия Арсеньевой своего зятя?
Как бы то ни было, Борис Эйхенбаум написал еще до войны: «Вопрос об отце — первая проблема биографа Лермонтова, очень важная для понимания и юношеской лирики и юношеских пьес, и «Маскарада»».
Этим и был озабочен Виктор Андроникович Мануйлов. В 1973 году он втайне написал статью «Лермонтов ли Лермонтов?» Сейчас уже трудно представить себе, что доктор филологических наук и профессор, специалист по золотому веку русской литературы, скрывая ото всех, настукивает на пишущей машинке свои размышления, основанные на документах и свидетельствах, о происхождении мирового классика. Сальху, истинную мать Жуковского, никому скрывать в голову не приходило. Яковлева, настоящего отца Герцена, за шкаф не прятали, а говорить вслух о возможности незаконного рождения Лермонтова было категорически нельзя. Умом кое-что и правда не понять.
У Солженицына в «Теленке» есть смешная фраза о рукописях Чаадаева, не дозволенных к печати ни при царе, ни при советской власти: «Вот уж написал, так написал». Примерно то же произошло и с Мануйловым. Ему надо было скончаться, должен был пасть большевистский режим, потом пройти еще десятилетие, прежде чем лермонтовед Владимир Захаров в 2000 году в качестве приложения к своей книге «Загадка последней дуэли» напечатал подаренную ему самим Мануйловым статью.
Текст этот следует размножить как можно шире. Виктор Андроникович соединил на 13 страницах все, известное ему на тот момент. Он ни на чем не настаивал, нигде не пережимал, остался взвешенным и критичным ученым. Положения его сводились к следующему.
Летом 1936 года из села Лермонтово (бывшие Тарханы) в Музей изящных искусств в Москве (ныне Пушкинский) пришло письмо от подростка А.С.Аббакумова:
«Прошу обратить внимание на то, что по рассказу старой бабушки, которой уже 114 лет (не родственницы Аббакумова — Ив.Т.), она рассказывает, что правильная фамилия М.Ю.Лермонтова не Лермонтов. Действительно, что она жила у попа в прислугах. Последний ей рассказывал, как бабушка (Елизавета Алексеевна Арсеньева — В.М.) заставила его скрыть грех ее дочери (…). Ее дочь (…) была в положении от кучера в ее имении. Но деспотическая помещица сосватала ее с Юрием Петровичем Лермонтовым. Последний согласился жениться потому, что ему сулили имение. Но когда умерла мать поэта, то Ю.П.Лермонтов отказался воспитывать Мишу, и он воспитывался у бабушки».
В этом малограмотном письме, - поясняет Мануйлов в тайной своей статье 1973 года, - есть несколько явных ошибок или неточностей: Юрий Петрович, как известно, не отказывался воспитывать мальчика, но угрожал взять его себе в Кропотово, на что имел право как законный отец, и Е.А.Арсеньева вынуждена была откупаться от этих требований, выплачивая Юрию Петровичу большие суммы.
Цитирую Виктора Андрониковича:
«... в сентябре того же 1936 года я побывал в Тарханах, ныне селе Лермонтове и разыскал автора письма, подростка, учившегося в Чембарской средней школе. И тогда, и через несколько лет при новой встрече, А.С.Аббакумов подтвердил, что все изложенное им он действительно слышал от неизвестной ему до тех пор старухи, с которой он разговаривал в начале августа 1936 года около районной больницы в Чембаре, где она, видимо, вскоре умерла. Имени и точного возраста этой старухи установить не удалось. Если ей в 1936 году на самом деле было 114 лет, то значит она родилась в 1822 году, и в год смерти М.Ю.Лермонтова ей было 19 лет, следовательно, она могла служить у тарханского священника, который исповедывал Елизавету Алексеевну и мог знать семейную тайну Арсеньевых. Тогда же, в сентябре 1936 года, в Тарханах и Тархове сообщение А.С.Аббакумова подтверждали Н.Г.Баландин — 80 лет, А.С.Куртина — 82 лет и М.И.Горчунова — 75 лет.
О тайне рождения поэта они говорили неохотно, в общих словах, но подтверждали, что слышали от старших что-то о любви Марии Михайловны к крепостному и что Михаил Юрьевич будто бы был сыном этого человека. Никаких других более определенных сведений получить не удалось. Когда я обратился к Марии Ивановне Храмовой, матери тогдашнего директора Лермонтовского музея в с. Тарханах, женщине религиозной и уже весьма пожилой, она мне ответила: «Грех говорить об этом, скажу только, что от старух слышала, что Мария Михайловна была великая грешница и очень несчастная женщина, а больше ничего Вам не скажу».
Напоминает Мануйлов в своей статье и о том, что никаких записей о бракосочетании лермонтовских родителей не сохранилось, не установлено ни место, ни время их венчания. «Может быть, - предполагает Мануйлов, - это неслучайно, и брак был заключен всего лишь за несколько месяцев до рождения ребенка, поэтому Арсеньевы не были заинтересованы в сохранении выписки о бракосочетании. Но где бы и когда бы ни было совершено венчание, ясно, что Е.А.Арсеньева, по тогдашним обычаям, должна была выплатить приданое за дочь гораздо раньше, а не почти через год после рождения ребенка».
Эти двадцать пять тысяч рублей не могли быть включены в сумму приданого Марии Михайловны. Юрий Петрович, - поясняет Мануйлов, - «получил возможность шантажировать тещу, и, видимо, его молчание, его обещание скрыть «грех» молодой жены были куплены за некую сумму. В таких условия семейная жизнь Марии Михайловны не могла сложиться счастливо».
Отказывает Виктор Андроникович лермонтовскому отцу и в чертах сходства с сыном: с отцовского портрета, по его словам, смотрит избалованный, холеный бонвиван, присоединяясь при этом к описанию внешности поэта, данному Тургеневым:
«В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое, какой-то сумрачной и недоброй силою, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовывался с выражением почти детски нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах, возбуждала ощущение неприятное; но присущую мощь тот час сознавал всякий».
Есть у Мануйлова еще одно интересное замечание — об имени поэта. В роду Лермонтовых, из поколения в поколение, шли Юрии и Петры. Почему же не звали сына Петром? «Видимо, Юрию Петровичу было безразлично, какое имя будет носить ребенок».
Мать скончалась в феврале 1817 года, и уже на четвертый день бабушка спешит выдать зятю новое заемное письмо, снова на 25 тысяч рублей: «Отношения с Юрием Петровичем были настолько плохими, что заемное письмо было заверено в Чембарском уездном суде в присутствии свидетелей». Кстати, одним из свидетелей со стороны Арсеньевой был ее дальний родственник знаменитый Михаил Михайлович Сперанский.
Откупалась ли бабушка от зятя или эти тысячи нужно квалифицировать как-то иначе, но ее странно-мстительное завещание сохранилось, и оно гласит, что она все оставляет внуку, а если (внимание!) «отец внука моего или ближайшие родственники вознамерятся от имени его внука моего истребовать, чем, не скрывая чувств моих нанесут мне величайшее оскорбление, то я, Арсеньева, все ныне завещаемое мною движимое и недвижимое имение предоставлю по смерти моей уже не ему, внуку моему, Михайле Юрьевичу Лермонтову, но в род мой Столыпиных, и тем самым отделяю означенного внука моего от всякого участия в оставшемся после смерти моей имении».
То есть ненависть к роду Лермонтовых была у бабушки не только выше милосердия, но и отменяла самый разум. Назло мамке уши отморожу, не доставайся же ты никому - в таком духе. Пусть Мишеньке будет хуже, лишь бы извести Юрия Петровича.
Мог ли Лермонтов вырасти ласковым и покладистым? Могли ли пройти мимо его глаз и ушей настроения, выражения лиц, реплики?
Я сын страданья. Мой отец
Не знал покоя по-конец.
В слезах угасла мать моя;
От них остался только я,
Ненужный член в пиру людском,
Младая ветвь на пне сухом;
В ней соку нет, хоть зелена,
Дочь смерти, - смерть ей суждена!
Когда Лермонтов отправился учиться в Москву в Университетский Благородный пансион (1828), свидания его с отцом стали довольно регулярными. Но, интересное дело, задумывается Мануйлов, почему-то после смерти Юрия Петровича (1831) в стихах сына неожиданно резко исчезает испанский и шотландский мотив, «имевший в его творчестве автобиографический характер».
Ученый предполагает, что именно тогда он узнал о своей непричастности к Лермонтовым. В это время ему исполнилось 16 лет. «Кто-то, может быть бабушка Елизавета Алексеевна, видимо, сообщила внуку тайну его рождения. Зачем она могла это сделать? По законам того времени шестнадцатилетний юноша становился уже совершеннолетним и получал право распоряжаться своей судьбою. Е.А.Арсеньева могла совершить такой шаг только для того, чтобы закрепить за собой внука, чтобы окончательно лишить Юрия Петровича какой-либо возможности угрожать ей и шантажировать ею в дальнейшем».
Мог ли об этом сказать сыну сам Юрий Петрович? Нет, уверен Виктор Андроникович: судя по отцовскому завещанию, он был привязан к отроку и видел в нем человека талантливого («я вижу, что ты одарен способностями ума»; «Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твое ко мне внимание, которое я не мог не замечать, хотя и лишен был утешения жить вместе с тобою»).
Это, конечно, слова любящего человека, и совершенно неважно, родной ли он при этом отец. Но все-таки именно с его уходом, подчеркивает Мануйлов, «испанская монахиня второй редакции «Демона» становится грузинскою Тамарой, испанский монах «Исповеди» превращается в русского мятежного юношу Юрия Волина в «Menschen und Leidenschaften” и Владимира Арбенина в «Странном человеке».
Биографическое, исследовательское сомнение оставалось, и делать вид, что проблема надуманная, не получалось.
Со всеми этими соображениями Виктор Андроникович отправился в Москву. Кто может дать лучший совет, нежели масштабно и политически мыслящий Ираклий Луарсабович? Мануйлов приехал, был по-дружески, по-княжески принят, накормлен, рассмешён, усажен в удобное кресло и внимательно выслушан.
Не то, чтобы Андроников впервые узнавал эти патерологические построения, нет, сам Ираклий Луарсабович знал подобные теории, по одной из которых истинным отцом поэта был чеченец Бейбулат Таймиев.
- Дорогой Виктор Андроникович, - сказал он, выслушав старинного приятеля. - Все это безумно интересно. Я вижу, ты не на шутку увлечен. Но, во-первых, ты же сам утверждаешь, что никаких доказательств тут нет. А, во-вторых, подумай: если мы станем писать об этом не в записках тьмутараканского педагогического института, а в нашей энциклопедии, то начальство совершенно резонно скажет: «Так что же, товарищи ученые, ваша энциклопедия уже и не Лермонтовская?»
Мануйлов сидел с совершенно озадаченным видом. Такой простой контрдовод ему никак не приходил прежде в голову. Бедолага опять был перед разбитым корытом. Он неуклюже улыбнулся.
- Но что же делать? Я столько лет ношусь с этой идеей, что надо мною все смеются.
Пародируя академические комментарии, Ираклий Луарсабович ответил с иронией:
- Биография Юрия Петровича не изучена из-за полного отсутствия материалов. Поэтому некоторые поступки упомянутых лиц не поддаются толкованию.
И процитировал на прощание:
Не мне судить, виновен ты иль нет, -
Ты светом осужден. Но что такое свет?
Толпа людей, то злых, то благосклонных,
Собрание похвал незаслуженных
И столько же насмешливых клевет.
Эту историю с поездкой в Москву Мануйлов рассказал мне в феврале 1980 года, когда мы после вечернего семинара шли с ним к метро по заснеженному Ленинграду.
Прошло много лет. Вышла «Лермонтовская энциклопедия» - образцовое издание, если отбросить неизбежные следы советского присутствия, Виктор Андроникович раздарил и завещал кому мог свои книги, написал свою заветную статью, собрал (но до самых последних лет из скромности не хотел выпускать) собственные стихи и даже успел закончить большой том мемуаров. Как они названы? Разумеется, «Записки счастливого человека».
Андрей, что бы вы еще посоветовали послушать с диска «Лермонтов. 200 по встречной», из того, что мы еще не слышали?
Андрей Гаврилов: Я бы посоветовал послушать моего любимого, как я уже говорил, композитора Сергея Загния, но у него достаточно длинное сочинение, я не уверен, что у нас будет время. Давайте послушаем Петра Налича, тем более, что Петр Налич очень долгое время был, оставался и, надеюсь, до сих пор остается любимцем, по крайней мере, московской публики. Лермонтов в исполнении Петра Налича.
(Песня)
Андрей Гаврилов: Это была композиция Петра Налича, он поет песню на стихи Михаила Юрьевича Лермонтова, напомню, что это фрагмент альбома «Лермонтов. 200 по встречной», изданного в Москве «Фэнси мьюзик».
