Иван Толстой: «Италия без Колизея». Так называется книга Бориса Ширяева, выпущенная петербургским издательством «Алетейя». Это не путеводитель по нестоличной Италии, это о русских на Аппенинском полуострове. Причем, о послевоенных русских, главным образом – никому не известных. Сам Борис Ширяев попал в Европу в годы войны, он перемещенное лицо, и герои его книги – такое же бедолаги по судьбе.
Ширяевский сборник подготовил хорошо знакомый нашим слушателям историк Михаил Талалай. Он и расскажет – об авторе и о книге.
Михаил Талалай: В последние годы я действительно стал много и подробно заниматься судьбой Бориса Николаевича Ширяева. Писатель и личность, скажем, раньше мне неизвестная. Ширяев возник как бы из небытия. Он долгое время не публиковался, был сознательно вычеркнут из плеяды русских эмигрантов, даже второй волны, по причинам, о которых я расскажу чуть ниже. Русской публике он стал преимущественно известен в конце прошлого века благодаря прекрасной книге «Неугасимая лампада». Это действительно замечательное литературное произведение, в нем впервые, до Солженицына, до других литературных памятников, которые обличили ГУЛАГ и сталинскую систему репрессий, он рассказал открыто, очень честно рассказал о Соловецких лагерях, о Соловецком лагере особого назначения, который он познал лично. Он выжил, затем скрывался, затем попал в эмиграцию. Судьба у него была весьма драматическая, полная разного рода перипетий. Борис Николаевич родился в 1889 году в Москве, закончил историко-филологический факультет. И его любовь к литературе, к истории, пронизывает все его творчество и очень ярко присутствует даже в его эмигрантских текстах, особенно в итальянских. Мне кажется, Италия ему оказалась такой дорогой и такой интересной, благодаря базовому классическому высшему образованию. Перед талантливым студентом, оставленным при университете, открывалась научная карьера. Но началась Первая мировая война, тогда ему было 25 лет, он ушел на фронт в ряды Черниговского гусарского полка. Затем, после развала фронта, после свертывания мировой войны, перерастания ее в гражданскую, он вернулся в Москву, где сделал свой выбор: отправился на юг в добровольческую армию. Его схватили, приговорили к смертной казни. С этой точки начинаются его разные аресты и разные бегства. Итак, он бежал в первый раз сначала на Черное море, затем в Среднюю Азию, где участвовал в антибольшевистском сопротивлении, даже среди басмачей побывал. После поражения этого движения его выдали из Ирана. Он снова арестован с очередным смертным приговором. В 1922 году его посылают на Соловки. Это было странное время, странное место, где бывали совершенно противоположные ситуации, совершенно невозможные. Наряду с расстрелами выходили журналы, и Ширяев, близкий к литературе, к литературному творчеству в них активно сотрудничает. Так что первые его произведения, как ни странно, появились именно на Соловках. Это и несколько стихотворений, это и проза, другие тексты, которые мы сейчас собираем и которые совсем неизвестны читающей публике ни здесь, ни там. 1927 год, 10-летие Октябрьской революции, «разгрузка», как назвали тогда в лагере, и каторгу Ширяеву заменили тогда на ссылку. Его отправили опять в Среднюю Азию, ему уже достаточно хорошо знакомую. Он начинает сотрудничать в некоторых газетах, пишет на темы, далекие от политики, увлекается местной культурой, увлекается проблемами национальностей, пишет даже евразийское исследование «Национальные государства на территории Евразии». То есть человек очень многогранный, даже, как мы увидим в дальнейшем, слишком многогранный. По окончании срока литератор, надеясь, что его не вычислят, возвращается в Москву. Но он ошибся опять: будучи под колпаком, его снова арестовывают, в этот раз достаточно милостиво высылают на три года в Воронежскую область. Там, уже наученный опытом, что надо держаться подальше от столиц, он переселяется как можно далее на юг — в Ставрополь, где работает, как ни странно, преподавателем педагогического института. Там же он устраивает и свою личную жизнь, женится на своей студентке Нине Ивановне Капраловой. Мы, кстати, нашли и опубликовали мемуарные биографические записки ее мужа, когда-то она писала, уже будучи вдовой, в Италии, и эти записки, в качестве приложения, опубликованы в последней книге.
Вскоре начинается Вторая мировая война, Великая Отечественная война. И нацистскую оккупацию юга Советского Союза, юга России бывший соловецкий каторжник расценил как возможность легальной журналистской войны с советским строем, с большевизмом. Он становится редактором ставропольской газеты «Утро Кавказа», а затем переезжает в Крым и там редактирует симферопольскую газету «Голос Крыма». Он публикует антисоветские, конечно, прогерманские материалы, тем самым подписывая себе будущий приговор, если не смертный, то, по крайней мере, невозвращенца, что и произошло потом - он не вернулся уже после бегства в Западную Европу. Позднее весь этот драматический опыт отразился в серии рассказов, некоторые даже написаны с такими характерными элементами ширяевского юмора, его черной иронией. И затем большой роман «Кудеяров дуб» - это уже 1950-е годы, где он размышляет о судьбе русского антикоммуниста, который идет на сотрудничество с немцами. Красная армия очищает Крым от немцев, литератор бежит в Германию. Оттуда его посылают в Белград, он не очень подробно пишет, замалчивает, что он делал в Югославии. В феврале 1945 года начинается последний этап его жизни — итальянский. В этой стране он проведет 13 лет, с весны 1945 года по весну 1959 года, когда он скончается в курортном городе Сан-Ремо, где, я, кстати, разыскал его сохранившуюся могилу. Ширяева, как журналиста, посылают в штаб казачьей армии генерала Доманова - он должен наладить им пропагандистскую литераторскую работу. Он выпускает газету «Казачья земля». Затем наступает известный эпизод, когда казаки, думая, что англичане не будут их выдавать Сталину, переходят Альпы и сдаются в Австрии англичанам. Уже наученный горьким опытом таких сдач и кажущихся легких решений, Ширяев решает остаться в Италии — это его и спасло. Он бежит на юг вместе с семьей, вместе с женой, со своим сыном. И тут начинается период его жизни, хорошо описанный в книге «Ди-Пи в Италии». «Ди-Пи» - это некий эвфемизм, название перемещенных лиц, которыми западные демократии прикрывали ту гигантскую многомиллионную толпу народа, преимущественно из Советского Союза, которая не желала возвращаться на родину, опасаясь репрессий, не желая жить при советском сталинском строе. Все эти люди в той или иной степени, как известно, просили политическое убежище, пытались отправиться на Запад, их выдавали, они этого не хотели. Всю эту охоту за бывшими советскими гражданами Ширяев подробно описал в книге «Ди-Пи в Италии. Записки продавца кукол». Она вышла в 2007 году в петербургском издательстве «Алетейя», я был ее редактором и с огромным увлечением работал над этим текстом, текст уникальный. Ширяев описывает и свое бегство, и подпольную жизнь в Италии, и встречи с итальянцами, итальянские достопримечательности, судьбы других эмигрантов, которые бежали в тот момент из Западной Европы на юг Европы, в Италию, пытаясь укрыться - там и Рим, и Венеция, и Неаполь, и лагеря ди-пийские. Целая серия блестящих новелл, написанных, на мой взгляд, прекрасным русским языком. Эта книга была выпущена первоначально в Аргентине в издательстве «Наша страна» и затем, спустя полвека, даже более, она была переиздана впервые в России, на родине писателя. Я очень рад, конечно, что мне удалось поработать с этим замечательным текстом, узнать эту необычную судьбу и лучше узнать русскую Италию той поры. Работа над его биографией продолжалась. В 2011 году ко мне обратились московские коллеги с предложением снять документальный фильм о Ширяеве, и мы это сделали. Мы проехали по его местам, конечно, не по всем — по самым красивым, были в Венеции, в Риме. И фильм «Линия судьбы. Борис Ширяев», режиссер Валерия Ловкова, вышел четыре года тому назад, его показывали в прошлом году на кинофестивале в Доме русского зарубежья. Этот фильм, этот документальный проект помог мне еще раз копнуть его биографию и узнать побольше об этом действительно интересном человеке.
За рубежом, в Аргентине, затем в Нью-Йорке выходят две основные книги Ширяева - «Неугасимая лампада» в Издательстве Чехова и «Ди-Пи в Италии» в издательстве «Наша страна», обе эти книги сейчас вернулись к русскому читателю. Причем «Неугасимую лампаду» последним изданием сделали уже в самом Соловецком монастыре. Надо сказать, великолепное издание 2013 года, где комментариев примерно столько же, сколько и самого текста. Дело в том, что Ширяев писал о Соловках по памяти, естественно, писал в лагерях, не пользуясь никакими записками, библиотеками и прочим, поэтому там были неточности, кое-какие вещи нужно было уточнить, прокомментировать. И это мы сделали в сотрудничестве с издательством Соловецкого монастыря, и эта книга так же прекрасно была переиздана уже в очередной раз, надо сказать. Что касается «Ди-Пи в Италии», то книга попала к читателю, заняла свое место и на полках, и среди исследователей русской эмиграции. И далее произошел следующий сюжет. Ко мне пришло письмо от главного редактора старейшей эмигрантской газеты Буэнос-Айреса «Наша страна» Николая Леонидовича Казанцева. Он, конечно, выражал удовольствие от того, что текст переиздан, но в мягкой форме посетовал, что это переиздание миновало издательство «Наша страна», хотя я, конечно, и в предисловии, и в других местах упоминал, что книга выходила в первую очередь и первоначально в Аргентине, в «Нашей стране», но у меня не было никаких связей, я не знал, как это делать и поэтому, действительно, это переиздание миновало Буэнос-Айрес. Теперь же, на новом витке, Николай Леонидович связал меня со своим коллегой, живущим в Америке, Андреем Власенко, который очень увлеченно взялся за новый проект. Я предложил не переиздавать книгу «Ди-Пи в Италии», которая не нуждается в очередном переиздании, а сделать совсем новую книгу, которую хотел бы видеть вышедшей из-под типографских станков сам автор Борис Николаевич Ширяев. Он несколько раз публиковал в периодике, причем в разных журналах, не только в «Нашей стране», в «Часовом» и других эмигрантских изданиях хроники, эссе, очерки, посвященные итальянской жизни, и иногда писал, что это - из будущей книги «Италия без Колизея». Эта книга так и не вышла. И я как бы подхватил это послание, уже посмертное послание автора, тексты, понятно, живут и после смерти их авторов, и вычислил с помощью своего коллеги Андрея Власенко, которому передаю привет и огромную благодарность, если он слушает, сначала список таких публикаций, а затем из этого моря публикаций мы выбрали те, которые имеют непосредственное отношение к его итальянской жизни, к русским в Италии, к Италии без Колизея, к Италии эмигрантов. Получилась достаточно органичная, логичная линия, на мой взгляд, очень красивый сборник, который и хронологически, и тематически высветлил основные узлы ширяевской жизни в Италии. Это его религиозность, его посещение в Риме русских храмов, его поездка в Бари к Святому Николаю Чудотворцу, его описание церкви, которая, как он написал, «Воздвигнута царем-мучеником» - так называется эта статья о русском храме в Бари. Одновременно в этих статьях дается его приближение к римско-католической церкви. Это один из туманных эпизодов биографии Ширяева. Он, патриот, который даже стал монархистом уже в своем изгнанничестве, неожиданно в своем окружении становится католиком. Впрямую он не пишет о причинах этого выбора, но, как мне психологически кажется, изучая его биографию, сыграла роль некоторая его и любовь к Италии, любовь к итальянской культуре, к католической культуре и, одновременно, чувство благодарности итальянцам, в первую очередь католикам, которые приютили, спасли, не выдали СМЕРШу и, в итоге, в Италии он обрел вторую жизнь вместе со своей семьей. Итак, это целая серия очерков и рассказы, полные юмора, с каскадом авантюрных положений его товарищей по несчастью — это и колхозники, и донбасские шахтеры, и казаки, и некоторые красновцы, которые не пошли со своим атаманом Красновым сдаваться англичанам, а остались в Италии. Это жизнь в лагерях. Те очерки, которые не попали в состав книги «Ди-Пи в Италии», мы их вычленили и дали целую серию. Например, «По радару времени» - это фантастический рассказ о том, что происходит с лагерями беженцев уже в будущем, в XXI веке. Это и рассказы о русских эмигрантах, людях искусства, которые попали в Италию одновременно с Ширяевым или раньше. В частности, мы опубликовали эссе «Березки в стране лавров», очень тонкое искусствоведческое эссе о двух русских художниках, живших в Милане, Борисе и Инне Зуевых. Ширяев был в восхищении, что им доверили украшать миланскую католическую церковь. Я, кстати, на днях сходил и посмотрел: действительно, на одном из алтарей Церкви Святого Ангела стоит прекрасная картина, изображающая двух общих святых Вселенской церкви, мучеников ранней церкви, написанных русскими художниками Зуевыми, жившими в Милане. Ширяев с восторгом пишет, что это небывалый факт, чтобы доверили двум православным художникам украшать католическую церковь. Причем, заметим, что это было еще до Второго Ватиканского Собора, который отменил именовать православных раскольниками. Тогда, в 1950-х годах, православные были раскольниками и схизматиками.
Иван Толстой: Позвольте вас познакомить с одним из рассказов Бориса Ширяева «По радару времени», вошедшему в сборник «Италия без Колизея».
«Один из моих друзей, талантливый инженер, сконструировал замечательный аппарат — «радар времени», при помощи которого можно улавливать звуки прошлого и будущего. Но мы пользовались этим прибором только несколько часов. В ту же ночь его модель и все чертежи были похищены агентом «одного государства», специализировавшегося на такого рода политике. Мне удалось застенографировать лишь один отрывок какого-то этнографического доклада по исследованию Европы в 2051 году, как показал счетчик, радара.
Привожу стенограмму дословно.
«При исследовании средней части опустошенного катастрофой Европейского материка, нашей экспедиции нередко встречались поселения особого племени, именующего себя — Ди-Пи. Его стоянки рассеяны в полосе, тянущейся через опустелый континент от точки, где был в прошлом Гамбург, до руин Неаполя. Очевидно предки дипийцев были жизнеспособнее окружавшего их местного населения, почему и выжили. Стойбища дипийцев однотипны. Они всегда окружены густым палисадом ржавой проволоки; выходы из них охраняются отрядами «полицеев». Эти «полицеи» не воины, а скорее жрецы низшего посвящения.
При малейшей опасности они разбегаются, но строго следят за выполнением ритуалов дипийцев, обозначая запретную греховность словом «нэ можно». При выходе из стойбища они требуют возможно большего количества проштемпелеванных бумажек, называемых здесь «документи». Эти же бумажки имеют значение дензнаков. При помощи их ведется торговля, их дают в приданое дочерям. У богачей племени скоплены сотни кило всевозможных «документи». Чем больше штемпелей — тем выше стоимость купюры.
Расовую принадлежность племен Ди-Пи установить не удалось: френологические признаки и типы хаотически перемешаны. Язык их представляет такой же конгломерат различных лингвистических форм. Пример — ходовая среди дипийцев фраза:
— Чи не андате ю цу чёртова мутер?
Обычный ответ на нее:
— Кэм к ней зельбст соло!
Религиозные представления, как северных, так и южных дипийцев однородны и несложны. Верховное доброе божество у них именуется «консул». К нему воссылаются моления о «визе». Значение этого термина соответствует эдему семитов, или раю христиан. Встречаются местные культы второстепенных злых божеств «контроль-врача», «инспектора», и доброй богини «мисс», дарующей земные блага.
Моления иногда сопровождаются ритуальными танцами… Так, например, среди дипийцев, кочующих вокруг Везувия, принят танец голых старух перед одетой в белый халат статуей, держащей подобие устарелого стетоскопа. Местная легенда гласит, что некогда какой-то полубог «канадский врач» награждал лучших танцовщиц «визой».
Главный жрец обычно именуется «директор». Построение общин носит явно теократический характер: власть жреца-«директора» безгранична и бесконтрольна.
Кроме танцев существуют, подобные олимпийским, ритуальные игры.
Главная из них — ежегодные состязания в незаметном присвоении различных вещей. Победителя, набравшего больше всех, торжественно усаживают за стол в «бюро офиса» — алтаре главного храма. Его награждают высоким званием «шефа» на севере и «капо» на юге. Пред ним все склоняются и поют ему гимн. Другая игра — «очерет». Все становятся один за другим, и каждый старается незаметно проскользнуть вперед.
Замеченных бьют.
Пища Ди-Пи чисто вегетарианская — только бобы и картофель. От мяса и жиров они отворачиваются, говоря:
— Отцы наши этого не ели, и мы есть не будем.
Домашняя утварь дипийцев состоит из камней и обрубков, обязательно тщательно завернутых во что-либо и увязанных обрывками веревки. На этих приспособлениях едят, спят и сидят. Они называются «чемоданы». Дипийцы их бережно хранят и всюду таскают за собою.
В дни празднеств, называемых «эмиграция», эти «чемоданы» выносят на площади поселков, долго топчутся вокруг них и дают жрецам «документи». Потоптавшись, тащат «чемоданы» обратно, испуская при этом горестные вопли. Эти «чемоданы» своего рода символы. Сидеть на «чемоданах» — излюбленное времяпрепровождение дипийцев.
Ритуально символические элементы имеются и в характере их одеяний. Раз в год, в середине лета «директор» и жрецы-«магазиньеры» раздают всем пучки цветущих трав для ношения спереди ниже пояса. На
юге к ним добавляются еще фиговые листки. При этой церемонии поется славословие богине «мисс» сопровождаемое возгласами «слава вельфару». Мужчины племени прицепляя эти пучки и листья, обычно произносят магические заклинания, смысл которых неясен. Расшифровка этих слов требует особого филологического анализа.
Северные (германские) Ди-Пи более оседлы, южные — явные кочевники, беспрерывно переселяющиеся из кампа в камп, как называют они свои стойбища.
Обычай дипийцев при приветствии спрашивать: «куда вы едете?».
Вежливый ответ: «Чёрт его знает!». Вопрос: «Когда?». Ответ: «Известно ему же».
В психике этого племени отмечены странные особенности. Красный цвет, мужчины с усами и общеупотребительные орудия — серп и молоток, — приводят их в ярость, смешанную с ужасом. Отвращение и негодование выражаются у них словом «ИРО». Пример: муж, недовольный стряпней жены, кричит:
— Что ты меня ировской болтушкой кормишь?!
Зато слова «права человека», «демократические свободы», «гуманизм» приводят дипийцев в неописуемый восторг, выражаемый гомерическим хохотом. Стоит одному из них сказать «права человека», как все окружающие разражаются дружным смехом.
— Демократические свободы! Гуманизм! — отвечают ему, катаясь в судорогах неудержимого веселья, — «Права человека»!»...
На этом месте интереснейшего доклада этнографа будущих времен у меня сломался карандаш. Очинить было нечем, и я не смог записать дальнейшего».
Иван Толстой: Рассказ Бориса Ширяева впервые опубликован в газете «Наша страна» в Буэнос-Айресе, 27 октября 1951 года.
Михаил Талалай: Уехать из Италии у Ширяева не получилось. Он рвался в Америку, подальше от сложной обстановки, которая тогда возникла на Апеннинском полуострове. Его забраковали и по физическому состоянию, и по другим параметрам. В итоге все-таки он налаживает свою жизнь, благодаря упорному литературному труду одна за другой выходят его книги, кое-какие гонорары. И Ширяев уезжает на северо-запад Италии, на Ривьеру. Звучит это, конечно, прекрасно, - в Сан-Ремо. Но тогда еще Сан-Ремо не был столь известным и дорогим мировым курортом. На периферии Сан-Ремо практически за бесценок он покупает бросовую землю. Тут ему пригодилась сноровка, приобретенная во время перемещения по разным лагерям ди-пийцев, перемещенных лиц. Он вместе со своей женой и маленьким сыном самостоятельно сооружает хибарку, где и проводит свои последние годы. К сожалению, никаких следов в Сан-Ремо от Ширяева не осталось, понятное дело, кроме его могилы и справки о его смерти, которую я получил в сан-ремском муниципалитете. Та заброшенная периферия, которая была при Ширяеве, сейчас это почти фешенебельный район Сан-Ремо на холмах, с разного рода санаториями, гостиницами, поэтому даже изменилась трассировка улиц и трудно понять, где находилась ширяевская хибарка. О нем, надо сказать, следов осталось очень мало, потому что к тому моменту он уже был католиком и не ходил в Русскую православную церковь, существующую в Сан-Ремо, и в архивах которой я так же искал какие-то следы. Не удалось мне связаться и с родственниками Ширяева. Это, надо сказать, загадка некоторая, почему родственники его, его внук Виктор, живущий в Америке, не выходят на современных русских читателей, несмотря на массовые переиздания, начинающиеся с 1990-х годов «Неугасимой лампады». Нашлись кое-какие сведения о сыне, который после смерти отца вместе с матерью уехал-таки в Америку. Известно, что он участвовал во вьетнамской войне, естественно, его запал антикоммунистический, полученный от отца, здесь сказался, и он пошел воевать, нашлось его имя в разного рода ветеранских слетах участников вьетнамской войны. Сам Лолли Борисович уже скончался. Виктору Лолльевичу, по моим понятиям, сейчас около 30 лет. Мы с моим соредактором, сосоставителем Андреем Власенко написали целую серию писем по всем возможным адресам, которые мы получили в адресных бюро американских, но, к сожалению, ответа по неизвестным для нас причинам так и не получили. А там, конечно, в семейном архиве мы нашли бы много интересного, много ответов на загадки ширяевской биографии. Какие-то ответы пытались давать его современники. Сразу после его смерти его коллега Чухнов написал в своем некрологе следующее, касаясь проблемы католичества Ширяева. Он написал очень категорично: «Никогда никаким католиком Ширяев не был, пусть об этом знает хоть сам папа Иоанн 23. Формальный переход Бориса Николаевича в католичество был откупом от выдачи Советам. В 1922 году его выдали большевикам за 10 туманов (имеется в виду его выдача из Ирана), а в 1946 году его чуть не выдали из католической Италии как православного (повторю, что тогда православные считались схизматиками). Смеем ли мы упрекнуть его за минутную слабость, смеем ли осудить его, когда в те страшные дни для него было всего лишь два выхода — или лютая смерть в чекистском застенке и гибель жены с малолетним ребенком, или католическая свобода. Кто может от каждого требовать подвига первых христиан? Судьей ему будет только Господь Бог. Мы знаем одно, что во славу католической церкви Ширяев не нашел в себе ни одного слова, не написал ни единой строки, но многострадальную Русскую православную церковь, ее мучеников, архипастырей и пастырей он славил и возвеличивал во всех своих творениях». Этот некролог Чухнов заканчивал такими словами: «Мир твоему праху, дорогой Борис Николаевич. Я счастлив, что узнал тебя до самых сокровенных твоих дум. Около сотни твоих писем бережно храню я. Вечная память и вечная тебе слава в грядущей России». Слова, быть может, очень громкие. Но сейчас с этой книгой «Италия без Колизея» уже получилась некая трилогия Ширяева. И книг у него, не изданных на родине, еще много — это и его литературные очерки, и очерки о русской истории, и его художественные произведения. Мы, конечно, надеемся вместе с Андреем Власенко потихоньку эти вещи собирать, организовывать их в такие гармоничные сборники и предлагать российскому читателю. Надо сказать, что мне не раз приходили письма, попадались люди, которые были впечатлены второй, уже приходят отклики и на третью книгу. Связано это с тем, что Ширяев вписал себя, скажем громко, в пантеон действительно российской литературной славы, российской истории благодаря книге «Неугасимая лампада». Интерес к биографии автора этого потрясающего литературного памятника не иссякает, наши публикации дают много пищи для размышления и возвращают его прекрасные литературные тексты.
Иван Толстой: И еще один ширяевский рассказ из сборника «Италия без Колизея». Называется «Демократия мне не по карману».
«Итак, я стал жителем Капуа, той самой Капуа, где передохли с тоски все слоны Ганнибала и которую позже, во времена Возрождения и гуманизма чуть не каждый год громили то дука Салернский, то еще более гуманный дука Аверза, то сам Цезарь Борджиа. Но что это были за погромы...
Вот когда в просвещенном демократическом двадцатом веке эту самую Капуа громыхнули заокеанские гуманисты во имя свободы и прав человека, тут ей, действительно, досталось. Так досталось, что и до сих пор отыскать в ней подходящую квартиру, даже для холостого не очень то легко. Именно этот акт высокого гуманизма просвещенных заатлантических освободителей и принудил меня снять себе комнату в историческом замке, некогда принадлежавшем маркизам Карраччоло, от строительства которых еще сохранились два нижних этажа. Немудрено! Накрепко строили эти самые Карраччоло: стены толще метра, арки такие, что целый небоскреб на себе выдержат, а точеные из цельного камня колонны не сшибет и двухтонная бомба. Одним словом, романтики в моей квартире хоть отбавляй! Прямо как декорации к «Эрнани» или «Валленштейну». Быть может, водятся даже привидения... Но за это не ручаюсь, а вот крыс — столько же, сколько и романтики! По ночам они дерутся не хуже гуманистов XV и XX веков, а во время драки орут, визжат и топочут, как будто депутаты трех самых демократических парламентов сошлись на пленарное заседание.
Об этом замке Карраччоло сохранились легенды. Капуанцы, очевидно, очень склонны к такому виду творчества. При моем поселении они тоже тотчас же создали легенду и по городу Капуа пошел слух, что я — американский инженер, приехавший для восстановления разрушенного американцами же городского собора XI века, на развалины которого выходит окно моей комнаты. Реставрировать, конечно, — за счет тех же американцев, в которых романтические капуанцы наивно предполагают наличие каких-то остатков какой-то совести.
Именно эта легенда стала причиной моего знакомства с синьором Бартоломео Монтанья. Утром, когда я вышел на площадь, этот глубоко уважаемый мною капуанец поставил на истертые веками плиты улицы свой совок, прислонил к водосточной трубе метлу и элегантно раскланялся со мною.
— Синьор инженер, как вам понравился наш город?
— Очень, — ответил я. — Замечательный город во всех отношениях. Но только вы ошиблись: я не инженер, а журналист.
— Значит, опять наврали! — воскликнул, прижав к носу две сжатые в щепоть пятерни, синьор Бартоломео. — Я опять оказался прав. Журналисты не реставрируют соборов, следовательно, и реставрации не будет.
Но вы всё же американец?
— Снова нет. Я русский.
— Русский? — с невероятным удивлением переспросил синьор Бартоломео и почему-то, забрав свой совок, сунул метлу под мышку, как рыцарское копье. — Русский? Большевик?
— Снова ошибка, — засмеялся я, — русский, но не большевик. Далеко не все русские — большевики, уважаемый синьор. В процентном отношении к населению, коммунистов в России меньше, чем, например, у вас в Италии.
— Вы будете жить здесь? — снова поставил свой совок на плиты мой новый знакомый. — В таком случае, если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь прямо ко мне, к Бартоломео Монтанья, спаццино, — отрекомендовался он, назвав свою профессию спаццино (подметайло) с гордостью, достойной Короля Солнца. — Да, синьор журналист, я уже 35 лет, как подметаю эту площадь и эти улицы. Я знаю буквально каждый камень и всех людей в Капуа. Я знаю все, часто даже то, чего не знают о себе они сами. Вот, например, синьора Труффальдини, владелица дома, в котором вы живете, убеждена, что она будет получать с него доход в предстоящем году, а я знаю, что готовится новый налог, и этот налог съест не только плату с ее жильцов, но и самой синьоре Труффальдини придется кое-что добавить, чтобы сохранить дом. Да, я это знаю, потому что слышал разговор синдика с главою налогового управления.
Я знаю всё и всегда к вашим услугам, синьор русский... Не коммунист, не коммунист, знаю... Но кто же вы по вашим политическим взглядам, синьор?
— Монархисто популяре, — перевожу я кое-как на итальянский слова «народный монархист».
— Народный? — поднимает брови синьор Бартоломео. — Я никогда не слыхал этого добавления, но оно правильно. Все монархисты народны и других не может быть в наши дни. Я также монархист, синьор. Но я не всегда им был. Знаете, при монархии я даже протестовал против нее, клянусь вам в этом нашим святым патроном! Что ж поделаешь, никогда не можешь распознать того, что видишь каждый день. А вот потом, издали, вот тогда всё становится ясным. Я стал монархистом с первых же лет установления демократической республики в Италии, и знаете, почему? — прищелкнул языком синьор Бартоломео, хитро посмотрев на меня.
— Почему? — поинтересовался я.
— Потому, что у меня одиннадцать человек детей! Да, синьор, целых одиннадцать. Так много, что я иногда их даже сам путаю. Но это не беда, если я назову Пьетро Джованни, а Джованни — Пьетро, а беда в том, что все они — и Пьетро, и Джованни и Марчелло, и Марио — все без различия своих имен и возрастов хотят есть! Да, синьор, хотят есть! — сунул он обе пятерни на этот раз к моему носу. — И кормить их должен я, а никто иной. Вы думаете это легко при демократии?
— Вас давят налоги? Я понимаю это. Но разве при монархии вы их не платили?
— Синьор журналист, — глядя на меня с сожалением тянет мой новый незнакомец, — и вы говорите это? Можно ли сравнить налоги того времени с теперешними? И это вполне понятно, иначе не может быть. Тогда нам, всей Италии, всем сорока пяти миллионам, приходилось содержать только одно семейство, только одно, синьор! Пусть даже в потрясающей роскоши, пусть даже с неэкономными затратами, но только одно. Много ли это для сорока пяти миллионов? А теперь, не говоря уже о самом правительстве и чиновниках, нам приходится содержать еще двадцать девять партий! Да, синьор, двадцать девять!
Это даже больше, чем у меня детей. И каждая из них тоже хочет есть! И она ест гораздо больше, чем мой Марио или Марчелло. Вы знаете, во что обошлись нам, нашему городу Капуа последние муниципальные выборы? В 190 миллионов лир. Это только по нашему городу. Но ведь выборы бывают каждый год, а то и по два раза: то в парламент, то в муниципио, то еще куда-нибудь. Прекрасно, это еще можно было бы вытянуть, но ведь выбранные тоже хотят есть, и оказанное им доверие, очевидно, развивает их аппетиты. Я думаю так, потому, что знаю всё, что делается в городе, синьор. Да, знаю всё! Знаю аппетит каждого из наших управителей и знаю также, как он удовлетворяет этот аппетит.
Вот почему я и говорю: демократия мне не по карману. Я слишком беден для того, чтобы позволить себе эту роскошь. Я сам, наконец, тоже имею свой аппетит и тоже должен удовлетворить его. Так думаем мы, монархисты Италии. А вы, синьор, вы, русские монархисты? Не правда ли, вы думаете так же?
— Не совсем так, — пытаюсь я смягчить свой ответ. — Видите ли, синьор Бартоломео, каждая нация имеет свои особенности. Ведь вы знаете, у русских есть il Tolstoy, il Dostoevsky, icone, a главное — spirito russo — русский дух… Всё это несколько меняет наш взгляд на необходимость и неизбежность монархии для нашего народа. Но ваши соображения, синьор Бартоломео, вполне мне понятны и на мой взгляд заслуживают глубокого уважения. Вы правы: разумная экономия необходима как в семье, так и в государстве. А содержать даже с предельной роскошью одну семью во много раз дешевле, чем десятки и сотни тысяч ртов, жадно рвущих друг у друга каждый жирный кусок.
— О, если бы дело шло только о жире, — сокрушенно отвечает мне синьор Бартоломео, — тогда еще примирился бы с демократией. Можно обойтись и одним олио, но нельзя жить без макарон, синьор! Нельзя жить без макарон! А кило их стоит теперь, при демократии, 140 лир!
— Сколько же они стоили при монархии?
— Полторы лиры, синьор! И даже одну лиру 20 чентезимов. Нет, говорю я вам, демократия мне не по карману. Я — человек бедный. Пусть ею развлекаются богатые американцы!».
Иван Толстой: Рассказ Бориса Ширяева впервые опубликован в аргентинской газете «Наша страна» 15 мая 1954 года.
И снова я обращаюсь к составителю ширяевского сборника Михаилу Талалаю. Вы уже давно занимаетесь творческом этого русского прозаика. Я слышал, что и читатели вам, как в добрые старые времена, пишут. Интересно, о чем?
Михаил Талалай: Скажем, меня попросили рассказать о ширяевских местах на Капри. Я, конечно, был удивлен, пока не обратил внимание на то, что «Неугасимая лампада», текст этой книги заканчивается словом «Капри», то есть как будто вся книга была написана на этом полуострове. Это, конечно, небольшая мистификация Бориса Николаевича. Я размышлял, почему он поставил название этого острова. Во-первых, Капри имеют свою литературную мифологию, связанную с Горьким, с Буниным, с другими русскими литераторами. И при этом само название окружено таким литературным ореолом. Мне кажется, тут могла быть некая перекличка островов, то есть остров ужаса — Соловки, о которых он пишет в «Неугасимой лампаде», и светлый образ, образ земного рая, связанный с Капри. Он там бывал наездами, и, может быть, некоторые строки, буквально строки писал на острове Капри. Последнее и, наверное, основное мое наблюдение: Ширяев не мог поставить действительное место написания книги «Неугасимая лампада». Из его автобиографического текста «Ди-Пи в Италии» следует, что эту книгу «Неугасимая лампада» он писал в лагере для перемещенных лиц в местечке Пагани. Представьте: для православного читателя, вообще для русского читателя книга, которая заканчивается словом «Пагани», сразу снижает свой запал, свой пафос, порыв. Так что книга «Неугасимая лампада» была написана в местечке с некрасивым и даже нехорошим, неправильным названием Пагани, поэтому и появилось правильное название Капри.
Иван Толстой: И в завершении передачи еще один скорее даже не рассказ, а очерк Бориса Ширяева. «Рекорд невежества».
«Иллюстрированный журнал «Эпоха», выпускаемый солидным издательством Мондадори, широко распространен в Италии и пользуется политическим весом. В последних его номерах прошла серия очерков-воспоминаний, подписанных не кем иным как... «Ольгой ди Руссиа», т. е. Великой княжной Ольгой Николаевной. В некоторых вариациях эти же очерки появились и во французской газете «Франс Суар», немецких и бельгийских журналах. Их автор, видимо, небезуспешно применяет все силы к расширению своей популярности в демократической Европе.
Русского читателя эти очерки, идущие с блистательной желтизны подзаголовками, с первых же строк поражает не только наглостью писавшего их, но и его полным невежеством в сфере того, о чем он, вернее она, пишет.
«Ольга ди Руссиа», живущая в настоящее время, как осведомляет «Франс Суар», под фамилией Марии Боодтс, но где — неизвестно, начинает с описания своего детства, протекавшего в «сказочной роскоши дворца царей». Эта «сказочная роскошь» описана в самых грубых бульварных тонах и ни в какой мере не соответствует той обстановке, в которой действительно жила Царская Семья. Автор, очевидно, не знаком даже с соответствующей мемуарной литературой, где он мог бы почерпнуть нужные сведения и это наводит на мысль о том, что Мария Боодтс не знает даже и русского языка. Приведем несколько наиболее ярких ляпсусов. Своего Государя-Отца «юная княжна» и, якобы самая любимая его дочь, называет «мой Ники», что, конечно, было абсолютно невозможно. Няню ее звали «Янушкой» — именем, нелепо звучащим для русского слуха, да и вообще приведенные в этих «мемуарах» русские имена, например «Пипоянович» или название города «Татакария» более чем фантастичны. Далее следует описание воспитания Великих Княжон, в которых их законоучитель и духовник именуется попом, а не священником. Этот «поп» заставлял их часами читать Библию, но не Евангелие, чего, конечно, быть не могло, так как изучение Библии в подлиннике было вообще не принято православной Церковью. Автор мемуаров, очевидно, немка и лютеранка, что подтверждается также ее сообщением о том, что общепринятым разговорным языком в Царской Семье был немецкий, в то время как в русской среде, особенно в кругах, близких к престолу, всем известно, что в Царской Семье говорили обычно только по-русски или по-английски. По имеющимся же лично у меня вполне достоверным сведениям, Великие Княжны даже не знали немецкого языка.
Описания детства сменяются картинами юности, и мы с удивлением читаем в этих мемуарах о том, что Великая Княжна Ольга была произведена «в чин полковника гусарского полка», в силу чего ей был дан адъютант, который именуется «казаком Димитрием К. ». Снова полная нелепость и полнейшее невежество. Великая Княжна Ольга Николаевна была действительно шефом 3-го Гусарского Елизаветградского полка, но, во-первых, шефы не носили чина полковника данного полка, во-вторых, не имели также и якобы полагающихся им в силу шефства адъютантов, а если даже и был прикомандированный к данному шефу офицер, то он, несомненно, принадлежал к личному составу полка, следовательно, казак не мог быть назначен от полка регулярной армейской кавалерии. Этому «казаку Димитрию К. » в дальнейшем предоставлена героически-романтическая роль. Бульварщина выступает густыми пятнами в каждой строчке. Какие-то галопы юной княжны с ее (конечно, влюбленным в нее) адъютантом по аллеям Царскосельского парка, его столкновение на романтической почве с одним из ее кузенов, гнев Государя-Отца и удаление романтического адъютанта, который к тому же еще «хлопает дверью», выходя из кабинета Императора. Думается, что даже самый жалкий бульварный писака постыдился бы столь убогой пошлятины!
Было бы слишком громоздким перечислять все дальнейшие пошлости, нелепости и грубые лживые измышления Марии Боодтс. Конечно, упомянут Распутин, рассказано о множестве щедрых даров поместьями и прочими земными благами, которые сыпались якобы на предавших в дальнейшем Государя придворных... Это всё мало значительно. Но с болью и горечью читаешь столь же бульварное описание трагической сцены убийства всей Царской Семьи, обрисованного автором в тех же пошлых тонах с некоторою примесью мелодраматической патетики: факелы, толпы народа, заполняющие нижний этаж дома Ипатьевых и присутствующие при убийстве Царской Семьи, негодующий возглас какого-то никогда не существовавшего доктора Федеренского, завещание Государя-Императора, переданное его старшей дочери и написанное почему-то тоже на немецком языке, в дальнейшем же чудесное спасение ее, оказавшимся теперь чекистом, тем же самым «казаком Димитрием К.», находившимся почему-то в составе убийц Царской Семьи... Какое-то дикое нагромождение наглостей! Ведь все факты убиения Государя-Императора и Царской Семьи совершенно точно установлены следствием, произведенным по приказу адмирала Колчака, следователем Соколовым, подтверждены воспоминаниями воспитателя Наследника Жильяра и рядом других документальных показаний, сомнений в истинности которых быть не может. Очевидно, ни автор, ни издатель, ни редакция журнала, ни безусловно имеющиеся при ней консультанты по русскому вопросу не знакомы с этими документами. Иначе солидный, широко распространенный журнал не мог бы поставить себя в столь смешное положение.
Самозванство Марии Боодтс, претендующей на основе неопубликованного ею, но данного в числе иллюстраций «завещания», на титул императрицы Всероссийской подтверждается прежде всего тем, что, попав в Европу, она не обратилась ни к одному из своих русских родственников. Не обратилась она также и ни к кому из иностранных родственников Царской Семьи. Тем не менее, судя по обильно данным журналом фото, Мария Боодтс живет в полном достатке и даже в богатой для эмигранта обстановке, следовательно, пользуется подачками от каких-то одураченных ею лиц, а может, и из более темных источников.
Единственным же доказательством своего происхождения она приводит свидетельство какой-то баронессы фон Езебек, абсолютно не известной в русской эмиграции. Кстати, фотографий при очерках дано очень много, как их автора в настоящем, так и фото-клише истинной Великой Княжны Ольги Николаевны. Сличение этих фото не дает даже и намека на какое-либо сходство Марии Боодтс с Великой Княжной, к тому же эта авантюристка ростом явно меньше Великой Княжны, что уже одно говорит о ее самозванстве.
Появление подобных самозванок не ново. До того была также самозванка, выдававшая себя за Великую Княжну Анастасию Николаевну, к счастью, быстро разоблаченная. Вполне возможно, что в дальнейшем появятся и другие. Как жулики, так и дураки всегда существовали, будут существовать и имеются в достаточном количестве в нашей современности. Удивляться этому не приходится. Негодовать тоже не стоит.
Но возбуждает удивление и негодование в русских сердцах самый факт появления подобной бульварщины в солидных и распространенных, уважаемых читателями газетах и журналах, какими являются, например, для Италии та же «Эпоха», а для Франции — «Франс Суар». Сколь же невежественны должны быть лица, редактирующие эти журналы, если они допускают подобную чушь на страницы своих изданий! Сколь же безграмотны в «русском вопросе» их консультанты по этому самому, столь остро стоящему в наше время пресловутому «русскому вопросу»!Вот эта их безграмотность, это их невежество, к тому же сопутствуемое чванливой уверенностью, что «мы-то всё знаем», и наводит на очень ечальные размышления. Ведь при таком подходе к русскому вопросу, к вопросу отношений между свободным миром и национальной Россией, сколь либо правильное разрешение его абсолютно невозможно».
Иван Толстой: Первая публикация в аргентинской газете «Наша страна» 12 июля 1956 года.
И на этом мы заканчиваем разговор о судьбе и книгах Бориса Ширяева. Благодаря историку Михаилу Талалаю, уже нельзя говорить, что ширяевское творчество забыто. Сборник «Италия без Колизея» вышел в петербургском издательстве «Алетейя».
