Иван Толстой: Богофил. Забытый и неизвестный Аким Волынский. Сегодня мы будем говорить о литературной фигуре, которую сто лет назад знали все, читали многие, но даже те, кто не открывал его книг, понимал, что речь идет о современном гуру, одном из центральных персонажей Серебряного века.
Аким Волынский, Хаим Лейбович Флексер, родился в 1861 году и скончался в 1926. В его творческой биографии были годы, когда он заявлял о себе громче, были годы тихие, но трудно себе было представить, что наступят десятилетия забвения. И вот сейчас, на фоне переиздающихся в России его книг, появляется первая монография о Волынском - «Бедный рыцарь: Интеллектуальное странствие Акима Волынского». Книга выпущена в Москве издательством «Мосты культуры. Гешарим» в серии «Вид с горы Скопус». На горе Скопус находится Иерусалимский университет. Автор монографии передо мною — профессор Иерусалимского университета Елена Дмитриевна Толстая.

Елена Толстая: Аким Волынский - это тот человек, благодаря которому иерархия литературных имен, в которой мы воспитаны, начинается все-таки Пушкиным, далее следует Толстой, Достоевский, Чехов, а все остальное - фигуры второго ряда. Когда-то (ты, наверное, не помнишь) это было далеко не так, и это изменилось на наших глазах. Нормальная (та, что кажется нам нормальной и естественной) литературная иерархия была установлена на протяжении 1950-60 годов, но тем не менее, она восторжествовала гораздо раньше, чем убралась со света советская иерархия, советская идеология. Нам нужно помнить, что эту иерархию утвердил, за это очень сильно пострадал биографически Аким Волынский наряду с Дмитрием Мережковским, вот такая парочка не разлей вода. Друг друга они вначале любили, потом ненавидели, всю жизнь любили и ненавидели.

Иван Толстой: То есть речь идет о литературном каноне нового времени?

Елена Толстая: А то, что сделали Аким Волынский и Дмитрий Мережковский (начиналось в конце 80-х годов 19 века, когда оба были совсем молодыми и нашли друг друга), сводилось к следующему: что главная ценность литературы — это великие этические и религиозные идеи, это великое искусство, а не непосредственное утилитарное служение каким-то сегодняшним нуждам, это вера, это высокое знание, за что пострадал Аким Волынский, потому что в отличие от Мережковского, он был неуживчивый, непопулярный, все время оставался непризнанным, гонимым, и так далее.

Иван Толстой: Откуда Аким Волынский пошел, откуда взялся?

Елена Толстая: Он взялся из еврейской журналистики. Родители его, отец безумный, страшно образованный, страшно красноречивый книготорговец, и они плохо жили и расстались. Расстались они таким образом, что мать крестилась в христианство и вместе с сыном Акимом переехала в Петербург, где сын закончил школу и поступил в университет. Он учился блестяще. После университета ему предложили место в университете, но он не согласился, а стал журналистом. За время своего обучения в университете он работал в еврейской журналистике и из нее ушел в русскую - это было в 1888 году.

Иван Толстой: Как он таким стал? Прорывной человек, осуществляющий идеи, чем-то определен, какими-то обстоятельствами, интересами, почему вдруг человека появляется в столицах и начинает быть кумиром своего поколения?

Елена Толстая: Он позиционировал себя как философ, но в это дело вмешалась его основная, можно сказать, главная черта: он был боголюбец. Причем, удивительно, не религиозный боголюб, он любил бога свободно, он совершенно не собирался принадлежать ни к какой религии, он всячески этого избегал. И придумал, когда занимался Достоевским, позицию, которая очень полюбилась читателям, — богофил, богофильство. Он настоящий богофил, то есть свободный.
Дело в том, что я нашла, что он даже пытался подойти ближе к христианству, но каждый раз что-то случалось. Например, никто не знал, но у него есть статейка, в 89 году, видимо, тогда он собирался становиться теологом, не случилось. не произошло этого. Статья о том, что европейская философия как-то заблуждается, она только на мораль надеется, много совершенно забыла, пора вернуться.
Но у него, как я сказала, ничего не вышло, философия дальше никуда не пошла. Начал заниматься другими делами, в частности, занялся литературной критикой. К слову сказать, литературной критикой он занимался еще в еврейском мире и проявилось удивительное его качество: он любил быть не лояльным к описываемому, к критикуемому писателю. Что, конечно, было вразрез с критической этикой.
Второе качество - некое стремление к синтезу. Опять-таки, еще работая в еврейской журналистике, он решил, что пора разрушать все границы, еврейскую литературу, русскую литературу, - хватит, и начал сколачивать группу молодых писателей, где были евреи и русские. Тогда казалось не прогрессивным, но парадоксальным образом оказалась прогрессивной литература религиозная, окрыленная молодыми людьми. И для этого он собрал в журнале «Восход» еврейскую группу. Это была группа, которая потом станет группой «Северного вестника».
В самом начале 90-х журнал «Северный вестник» находился в кризисе, Волынский был близок с его тогдашней хозяйкой, она предложила стать редактором литературного отдела. Там была масса перипетий, дело кончилось тем, что выкупили этот журнал, и «Северный вестник» всегда находился в ужасном финансовом состоянии, на всех парусах пустился первым пионерским изданием утверждать в России литературный модернизм. Можно сказать, что это был тогдашний авангард. Они печатали замечательные переводы из классиков, из тогдашних европейских классиков, они писали интересные статьи. Но самое главное это были статьи самого Волынского, который соответственно со своими принципами не щадил никого. И в своих статьях о современной текущей литературе находил у своих соратников жестокие недостатки и, к сожалению, был прав. Когда я начала заниматься Волынским, меня поражало, что он всегда прав. Потому что те недостатки, которые он находил, особенно у Мережковского, к которому он слишком критичен, они есть.
Он начал в своих литературных заметках реализовать историю русской литературы, историю русской критики. Поскольку он считал, что в том плачевном положении, к которому пришла русская литература к концу 19 века, во многом виновата критика, которая насаждала неправильные ценности, которая умаляла, обедняла русскую литературу. Именно они виноваты в том, что русская литература отошла от пушкинских принципов, от пушкинского всеобъемлющего взгляда на мир и скатилась к узкому партийному взгляду.
В результате этих очерков, которые он опубликовал, получилась книга «Русские критики», книга, которая вызвала, с одной стороны, ярость, с другой стороны - восторг, Розанов его расцеловал, многие считали, что эта книга написана хорошо в отличие от первых критических работ Волынского, где он еще не очень хорошо, скажем так, владел русским языком.
Но это только начало, это то, что о Волынском известно всем. После этого происходит история с Львом Толстым. Нам это странно, дико даже представить. Но в середине 90 годов Лев Толстой, который где-то в 80-х прошел религиозный кризис, стал другим писателем, но такой Лев Толстой никому не был нужен в русском обществе. Статьи в журналах совсем не нужны обществу. Толстому было негде печататься — об этом даже помыслить немыслимо. Но именно в этот момент Волынский поддержал Толстого, потому что в отличие от остальных критиков он считал, что глупо говорить, что у Толстого правая рука не знает, что делает левая, глупо, потому что Толстой всегда Толстой, не менее велик в своих религиозно-философских очерках и не менее оригинален. И тогда Толстой дал некоторое количество вещей для «Северного вестника». Это дело затухло и не продвинулось, к концу 90-х отчасти потому, что и сам «Северный вестник» дышал на ладан к концу века. Но такой откровенный поступок, выбор Льва Толстого на роль лучшего, главного оплота не только русской литературы, но и духовности, это, конечно, Волынскому зачтется.

Иван Толстой: Вот цитата из монографии «Бедный рыцарь»: «Важной причиной неудачи Волынского нам представляется устная импровизационная природа его творчества. Книги его тяжеловаты, напряженны и многословны, зато все мемуаристы едины в признании его ораторского дара. Сравни свидетельства Елены Грековой, жены знаменитого доктора Грекова, дом которого был одним из литературных салонов революционного Петрограда. Фонтан его огневых слов действовал как гипноз, речь его являлась часто откровением. По умению прожечь как бы молнией мысли оратора, равного ему трудно было встретить. А моментальные метафоры, а внезапное рождение художественных деталей. «Ему бы быть трибуном», - сказала одна из его случайных слушательниц. Однако ораторские шедевры не воспринимаются в литературной записи».

Елена Толстая: Тем временем начинаются подходы Волынского к его самой главной теме, теме его жизни — Достоевскому. Удивительно, что у нас совершенно не знают работы Волынского, потому что переведены в самое последнее время, если, допустим, работы о Достоевском Мережковского и других были переизданы в 1990 годы, то «Достоевский» Волынского вышел только в 2007 году в Пушкинском доме с опозданием на 20 лет. Именно «Достоевский» является главной критической работой - это цикл работ, цикл книг, можно сказать, очень интересных, очень сложных. В этих работах Волынский разворачивается во всю свою мощь как настоящий религиозно-философский писатель, религиозный философ. И конечно, это самое главное, самое яркое, самое оригинальное из всего, что он придумал.
Об этом тоже можно узнать. Но никто не знает, об этом мало написано, чем Волынский занимался с тех пор, как выпустил книгу о Достоевском. И целью моей монографии было вкратце уточнить, расставить основные акценты на известной части биографии и все-таки попытаться каким-то образом разведать, чем же он занимался все остальное время своей жизни.

Иван Толстой: Человек, ходящий по букинистическим магазинам, замечает в странном диапазоне книжки Акима Львовича Волынского - от книжки о Лескове до книжки о Леонардо да Винчи.

Елена Толстая: Да, он заинтересовался искусством в конце 90-х, совершил несколько путешествий в Италию, там у него раскрылись глаза, там он научился понимать, но опять-таки по-своему, искусство. Для него искусство, картина была текстом, который надо научиться понимать, научиться читать. Исследование его по итальянскому искусству имеет прямое отношение к его тогдашней довольно оригинальной позиции по отношению к русскому декадентству. Он с сначала возглавлял авангард, декадентство, но был не согласен с декадентством просто, не считал это правильной, жизнеспособной, должной стезей для русского искусства и боролся со своими соратниками. Для того, чтобы понять суть русского декадентства, ему пригодилось Возрождение, в этом страшном смешении религиозности, веры и безрелигиозности. С страшно материалистическими устремлениями, с устремлениями духовными он увидел нечто вроде прототипа тогдашнего конца века. В нездоровых изломанных декадентских устремлениях он усматривал прототипы нехороших, сложных, непонятных образов Леонардо.
Эта книга «Леонардо да Винчи» поражает. Кстати говоря, она была очень в духе того, как смотрели на Возрождение критики, историки искусства в конце века в Европе, и он во многом их даже опередил. В частности, в двух вещах: он не побоялся указать на гомосексуальную подоплеку творчества Леонардо, ею объяснял некоторые особенности его искусства, а во-вторых, он покусился на Джоконду, он говорил о том, что это не художественный, а экспериментальный портрет, совершенно неестественный. Мы находим здесь очень многое, что потом будет сказано в художественной критике за границей.

Иван Толстой: А книга о Лескове, каким боком Николай Степанович к Акиму Львовичу?

Елена Толстая: По части боголюбия. Дело в том, что Лесков, как мы помним, умер довольно поздно, в 1895 году. Он стал настоящим открытием Волынского. К Лескову отношение было очень двойственное. Его принято было ненавидеть, он был праведником в глазах общественности и - откровенный мракобес. Причем, лучшая его вещь «Соборяне» вовсе не является мракобесной, там изображен совершенно замечательный священник, который является символом свободомыслия внутри церкви.
Целью этой книжки Волынского было заговорить всерьез о религиозных, богоискательских темах Лескова. Это совершенно первая, абсолютно оригинальная книга на эту тему, до него так никто к Лескову не относился. Он фактически открыл Лескова как крупного русского писателя, до него никто об этом не говорил. Он, конечно, нашел у него очень много недостатков, упрекал в некотором отсутствии художественности, в пережиме по части речевых фокусов, и так далее. Он считал, что Лесков изограф, а не настоящий художник. Тем не менее, он подарил Лескова русскому читателю, который с тех пор обожал Лескова.

Иван Толстой: Еще одна цитата из книги «Бедный рыцарь»: «Почти не касалась я и его отношений с прекрасным полом. По запомнившейся Илье Серману фразе Гуковского, ученика Волынского, Волынский всегда был влюблен и никогда не был женат. Однако из его университетских документов явствует, что поступал он в университет уже женатым человеком. Правда, этот ранний брак был недолговечен. Дочь его Мэри впоследствии училась в Петербурге. Но Волынский действительно вел себя как холостяк. Главной женщиной в его молодости была все же Любовь Гуревич, роман с которой очень быстро превратился в идейное и деловое сотрудничество, без которого не осуществился бы «Северный вестник». Стэнли Рабиновиц посвятил ей отдельную статью, где с полным правом назвал ее первой и важнейшей русской литературной журналистской. Страстный роман с ним Зинаиды Гиппиус, отраженный в переписке, ее стихах и прозе, а также в его мемуарных эссе, достаточно изучен, о прочих романтических увлечениях писал и он сам, и другие. Его избранницей стала, в частности, танцовщица Ида Рубинштейн, которуюв 1906-1907 годах он надеялся назвать своей невестой. Отношения Волынского с Ольгой Спесивцевой профессиональные и романтические в какой-то форме отражены в фильме Алексея Учителя «Мания Жизели» 1995 года, поставленном по сценарию Дуни Смирновой, где роль его играл вальяжный Михаил Козаков».

Елена Дмитриевна, расскажите, пожалуйста, о том неизвестном Волынском, которого вы в своей книге открыли и показали.

Елена Толстая: Волынский где-то в 1906 году издал эссе о Горьком. И где-то в конце века он начал потихонечку ходить в театр и набросал несколько театральных этюдов. Потому что, будучи совершенно забытым, заброшенным, журнал лопнул, остались долги, которые неоткуда выплачивать, выплачивала издательница Любовь Гуревич, молодая писательница, журналистка, которая всю жизнь посвятила Волынскому.

Иван Толстой: А потом Льву Толстому, она была одним из крупнейших комментаторов юбилейного собрания.

Елена Толстая: Да. Любовь Яковлевна потом работала, между прочим, в архиве МХАТа. Волынский владел способами того, что сейчас называется селф-промоушен. Его перестали печатать, журналистика для него совершенно закрылась, тогда он выпускал книги. А для того, чтобы освежить память о себе у публики, он проехался по стране с циклом лекций. Эти лекции превратились в настоящие хеппининги. Были такие лекции в 1901-1902 году Москве, в Петербурге, в Риге и в 1903 году в Одессе. Начиналось улюлюканьем в Москве, то уже в 3 году в Одессе это был просто триумф. Современная русская литература, современная русская журналистика, современная русская драматургия.
Лекции о драматургии настолько понравилась кое-кому из людей театра, что к Волынскому начали относиться всерьез как к человеку, который все знает о театре. И действительно, он году в 1902-1903 уже говорил те вещи, которые потом в 1906-1907 году станут главными, станут ведущими. Он говорил о том, что нужно вернуться к театральности и показывал, как это делать. Так он получил свою театральную работу. Его взяла Комиссаржевская в качестве литературного руководителя театра. И он на протяжении полутора театральных сезонов показывал, как это надо делать. В частности, то, что он делал страшно нравилось Чуковскому. Чуковский просто был в восторге от того, что он делал. После этого Комиссаржевскую увлек Мейерхольд.

Иван Толстой: То есть Волынский был до прихода?

Елена Толстая: Он профессиональный предтеча, он был до символизма, потребовал вернуться к идеализму. Он был символистким режиссером, и он написал письмо сначала закрытое Станиславскому, о том, как ставить «На дне», что это не бытовая фигура, а это великие общечеловеческие характеры. Станиславский, разумеется, и в ус не подул. Неизвестно, знал ли об этом Горький. Когда вышла его книжка в 1904 году, “Царство Карамазовых», он это поместил. Эта рецензия о «На дне», которая не могла быть напечатана нигде в прессе, она была здесь прочтена, и оказалось, что он прав.
Итак, театр. После истории с Комиссаржевской, произошла революция 1905 года, между прочим. Если Волынский какие-то очки у читателя заработал, начался его возврат к литературе, то после революции опять все пошло насмарку, потому что ему припомнили все те провинности, за что и раньше он отлучен от литературы, за то, что он считался не прогрессивным, а наоборот был на стороне ужасных вещей не прогрессивных, как религия и идеализм. И опять второй раз. Но тут не получилось, потому что у него была постоянная подпитка, постоянно общество вокруг него собиралось, и он был теневой гуру русской литературы. И тут делается решительный поворот. Волынскому предлагают вернуться в периодику, но в очень странном качестве — в качестве балетного критика. И он сделался балетным критиком. Он стал таким балетным критиком, каких еще не было. Он создает теорию балета как высшего достижения человеческого гения. Балет для него есть высшая духовная деятельность, превращение тела в дух. Балет есть главная деятельность человека, и он просматривает корни классического балета от античных культов, пишет заумно, интересно, красиво, и всем это нравится.
Он о балете знал все, он изучил все, он даже сам брал уроки балета, он хотел постичь психологическое наполнение балетных поз. Он стал ведущим балетным критиком, в вечерних выпусках «Биржевой газеты» печатаются его статьи. И тут ему приходит признание.
Одновременно он чуть не стал сотрудником «Аполлона» в 1909 году, когда затевался журнал «Аполлон», но он там не сошелся с Ивановым. Потребовал, чтобы там ничего мало-мальски напоминающего дионисийство не было. Аполлон — так Аполлон. Он был ницшеанец и, одновременно, антиницшеанец. Считал, что призывы к дионисийским оргиям несовременны. Ничего, кроме зла, не принесут. Вам нужны экстазы? Вот вам аполлинические экстазы. И когда образовался журнал «Аполлон», он там не сработался, пришлось уйти на самой ранней стадии.
Но кто-то, видимо, его в этот момент начинает поддерживать, об этом мы совершенно не знаем, но факт, что есть издательство «Грядущие дни», про которое никто не знает, ни один биограф не может сказать толком, которое функционировало где-то с 1910 по 1914 год и где он все решал. Я думаю, что просто кто-то давал ему деньги, а он был его ведущим.
Это издательство издавало переводную литературу по истории искусств. Волынский значится как редактор тоже. И именно в эти годы он еще работает реально в театре, был такой Николай Ходотов, известный был актер, декламатор, блестящий, очень талантливый, который его поддерживал. И Ходотов для него организовал театр, современный театр, где все актеры работают под псевдонимами. Это был частный театр, где Аким Волынский был завлитом, как у Комиссаржевской, и они, кстати говоря, занимались тем, что ставили новые пьесы, в частности, они продвигали пьесы еврейских драматургов. Тогда с еврейским театром было плохо, это было страшно тяжело, страшно трудно, практически невозможно было работать в еврейском театре, очень зажимали власти. Несмотря ни на что, в еврейской драматургии нуждались, и Волынский продвигал еврейскую драматургию.

Иван Толстой: Еще одна цитата из книги «Бедный рыцарь»: «Эрос и телесность. Первым в русской литературе Волынский увязал психику с телесностью, используя язык плоти как код для раскрытия душевных особенностей персонажей. В «Леонардо» он тоже первым заговорил о связи нестандартных половых ориентаций с некоторыми психологическими и культурными предпочтениями. В «Достоевском» в полемике с ницшеанством он выдвинул любопытную собственную концепцию бессознательного, как божественного начала в психике, не низшего и потому вытесненного, а высшего ее слоя. В самом начале его общения с иностранными писателями Лу Саломе издала несколько статей на основании своих бесед с ним, проходивших летом 1997 года. Книги Волынского быстро и сильно переводились на иностранные языки, поэтому он сам мог наблюдать за тем, как происходило усвоение его идей на Западе. Среди прочего в книге «Пол и характер» молодого самоубийцы Отто Вейнингера он услышал эхо своих идей о совмещении мужеского и женского начала в личности и о бисексуальности Леонардо. Его атрибуции разбора итальянских художников Возрождения живо обсуждались зарубежными искусствоведами, о чем он не уставал горделиво напоминать в отечественной печати.
Русское интеллектуальное пробуждение рубежа 19-20 веков, как известно, вызвало к жизни целый спектр новых религиозных позиций в рамках или за пределами религиозно-философского движения, - Владимир Соловьев, Розанов, религиозно-философские собрания в Петербурге и религиозно-философское общество в Москве, и так далее. Сегодня в этом процессе видят не только локальное явление, в посмертной монографии Анны-Лайсы Кроун делается попытка рассмотреть русскую религиозную философию Серебряного века как неотъемлемую часть западного интеллектуального движения. Основная гипотеза книги вполне убедительна и состоит она в том, что русские религиозные философы конца 19 — начала 20 века вошли в круг чтений немецких психоаналитиков. Могу засвидетельствовать, я своими глазами видела их библиотеку в Иерусалиме, в частности, библиотеку Майка Эйтингона, основоположника психоанализа в Израиле, пока она еще сохранялась внутри Национальной библиотеки как единое целое. Там стояли рядом Толстой и Достоевский, воспринимаемые еще как новые авторы, вместе с книгами о них, написанными Мережковским и Волынским, стояли Соловьев, Бердяев, Шестов в оригиналах и в немецких или французских переводах первых двух декад 20 века. Анна-Лайса Кроун пыталась показать, что вопросы, волновавшие этих писателей, такие как дух и плоть, эрос и христианство у Соловьева или пол и христианство у Розанова, предвосхищают идеи сублимации, выдвинутые фрейдистами, главным образом идеи Бердяева о любви у Достоевского отзываются у Отто Ранка и тому подобное. Между тем в этом глубоком и тонком исследовании Кроун не достает имени Волынского, что вполне объяснимо неотрефлектированностью его присутствия на российском интеллектуальном горизонте и тем, что большая часть новаторских идей этого мыслителя высказана была именно в его искусствоведческом сочинении. Кроме того надо учитывать, что идеи его о Достоевском воспринимались как в России. так и на Западе через посредство младших философов Бердяева и Сергея Булгакова, которые, что немаловажно, с 1922 года жили на Западе.
Несомненно, по мере того, как Волынский будет вовлекаться в поле зрения западных исследователей, все более будет учитываться его роль генератора идей, касающихся эроса и красоты, пола и религии, творчества как преображение плоти духом, а также других тем, взятых и в еврейском, и в компаративно-культурологическом аспекте. Масштабы воздействия Волынского на культуру нам ясны еще далеко не полностью, он пытался внести в литературную критику не свойственную той фундированность, знание источников, полноту охвата, на деле послужив посредующим звоном между ней и академическим литературоведением 20 века. Он дал трибуну будущим формалистам, под его влиянием выроста Борис Эйхенбаум, он пестовал братьев Гуковских, чуть ли не первым он свободно применял к литературе понятия и методы мышления, принятые в искусствознании. Его находки в том, что касается языка тела в литературе, движения, жеста, мимики будут восприняты наукой от Андрея Белого, изучавшего жест у Гоголя, до карпалистики нашего времени. Его эссеистика 20 годов — это не только образчик экспрессионизма критики, фактически она закладывает основы сравнительной культурологии и семиотики культуры. На его балетных статьях выросло целое поколение театральных деятелей, а в его школе начинала Уланова.
Идеи его о еврейском театре прочно вошли в сознание первого поколения деятелей новой культуры, создавшиеся на идише и иврите. В Израиле долго их сохраняла «Габима». При этом аполлонизм Волынского лишь поверхностно, но не по существу сопоставим с неоязычеством Саула Черняховского, одного из отцов современной литературы на иврите, увлекавшегося Ницше и в 1899 году написавший знаменитое стихотворение «Перед статуей Аполлона».
Больше всего сходство у Волынского с другим еврейским писателем и мыслителем Ахад ха-Амом, подобно ему он призывал не к политическому, а к духовному сионизму, отвергая секуляризацию и банализацию еврейского наследия. В России же о Волынском, как именно о религиозном новаторе, пророке и предтече, не сохранилось памяти. Тем не менее, можно сказать с уверенностью: когда дойдет дело до религиозных диалогов, союзов и синтезов, до свободного религиозного творчества, его имя здесь еще вспомнят».

Что выпустило издательство «Грядущие дни»?

Елена Толстая: Оно выпустило всего письма Вагнера в нескольких томах, оно выпускало книжки об итальянской литературе, об итальянском искусстве Возрождения, несколько ведущих авторов.

Иван Толстой: Что же делает Волынский в революцию?

Елена Толстая: В 1916 году выходит на пенсию Измайлов, который сидел в «Биржевых ведомостях», руководил отделом критики много лет, он выходит на пенсию. И в 16 году предлагают отдел критики Волынскому. И в последний год существования «Биржевых новостей» он становится критиком. Практически это отдел критики толстого журнала. Кстати говоря, там он начинает печатать формалистов Жирмунского, Эйхенбаума, Виктора Шкловского. И его такая деятельность по русской литературы она подготовила к тому, чем он будет потом, чем он будет в 20 годы.
Что он делал в революцию? В революцию он страшно похудел, он не уехал никуда, он жил очень бедно. Он работал в Наркомпросе, но не по линии театральной, хотя балетные рецензии писал. Первое время он надеялся, что «Биржевым новостям» дадут существовать. Он получал какое-то вспомоществование, очевидно, как безработный журналист.
«Биржевые ведомости» закрылись. Но тут же коллектив сотрудников начал издавать некую газетку под разными именами, под разными названиями. До августа 1918, а в августе все закрыл, тут ему стало совсем плохо. Где-то с начала 19 года мы встречаем имя Волынского в списках сотрудников «Всемирной литературы». Он там, может быть, и раньше оказался, именно по этой линии стал сотрудником Наркомпроса. Он там занимался итальянской литературой, переводил современных итальянских авторов, редактировал переводы. И жизнь была тяжелая, от от голода чуть не падал. Один крупный эсеровский деятель, чуть ли не сразу уехавший за границу, оплатил ему за год, он читал лекции двум свои сыновьям. Это были Александр и Матвей Гуковские. Он читал университетский курс двум мальчикам Гуковским. И этого было достаточно.
Потом он придумал Еврейскую энциклопедию. Сейчас, когда можно писать без цензуры, совершенно в новом освещении, без всего того, что раньше мешало. Действительно, несколько лет эту группу поддерживал, это была группа ведущих специалистов по иудаике. Потом еврейские исследования в Советском Союзе с 1923 года пытаются всячески ограничить, сократить и уничтожить, потом уничтожили, но несколько лет они на этом просуществовали. И тогда он взялся всерьез изучать проблемы взаимоотношения еврейской и христианской религии, написал об этом книжечку, брошюрку «Четыре Евангелия».

Иван Толстой: Еще в 1922 году в знаменитом письме Чуковского мелькает имя Волынского в письме Алексею Толстому в Берлин о внутренней эмиграции Волынского, о ничегонеделании членов Дома литераторов и так далее. Можно ли действительно дать Волынскому такую характеристику, какую дал Чуковский, то есть внутреннего эмигранта?

Елена Толстая: Волынский писал по главе или по статье в день. О ничегонеделании Волынского лучше забыть, он писал всегда. Другое дело, что до определенного момента, до 23 года он не все, что писал, публиковал. В 23 году он действительно начал публиковать очень много. Случилось так, что Чуковский и Волынский стали соперниками за руководство Домом искусств, я имею в виду за руководство общественными программами Дома искусств. И тут мы не можем полностью верить Чуковскому, который считает Волынского злым гением, чуть ли жуликом, и так далее, мне кажется, это неправильно.
Сейчас можно сказать об общественной роли, которую сыграл Волынский в это время. Где-то в 1920 году он возглавляет Союз писателей в Петрограде, до 24 года, в 24 году он уходит. И в этой должности то, что он делает, - это в основном борьба за достоинство писателей, предлагают сшить униформу, от этого он отказывается. Борется против всех возможных видов контроля за писательской деятельностью. А самое главное, ходит в чрезвычайку и пытается бороться за авторов, которых забирают, сажают, арестовывают, уничтожают свободную литературу. Он ходит отмаливать, выпрашивать, чтобы отпустили писателей. Во многих случаях это получается, в случае с Гумилевым не получилось.

Иван Толстой: Каким был его финал?

Елена Толстая: Аким на собственные деньги устроил балетную школу, когда стало можно открывать частную школу, он открыл школу. Для того, чтобы поддерживать школу в том же здании Дома искусств. Школа несколько лет жила, кстати, там училась Галина Уланова. А потом на школу положили глаз с одной стороны ее конкуренты Академическое училище, начальство возбудилось по поводу Волынского, начали переманивать сотрудников. Сотрудники и сами уходили, потому что Аким не мог много платить. По этому поводу существуют мемуары Шостаковича, как он ему не заплатил. А он не мог им заплатить действительно, потому что это было не государственное учреждение, государство не поддерживало. А самое главное на помещение, благоустроенное Волынским, положило глаз управление женщин предприятий. И где-то, начиная с 25 года, у него эту балетную школу начинают отбирать. А тут еще ужасная штука, его отдел, который возглавляет все школы, в том числе его школа балетная, подчинены Наркомпросу, а во главе сидела Лилина, сестра Зиновьева, которая его терпеть не могла. Эта борьба стоила ему буквально жизни, он просто умер от инфаркта, тяжелого сердечного заболевания.

Иван Толстой: Где он похоронен?

Елена Толстая: Он похоронен в Петербурге. На Волковом кладбище. Перед смертью он написал две мнографии, одна называется «Гиперборейский гимн», а другая называется «Рембрант», как бы огромная развернутая иллюстрация, 700 с лишним страниц, к «Гиперборейскому гимну». Одной из главных идей Волынского была идея синтеза. Об этом синтезе религий, превращения их всех в некую будущую возвышенную религию, религию света, религию солнца, религию гиперборейскую, он мечтал много лет, и образовал некую теорию. Как еврейство и христианство сольются в будущую общую религию. Рембрандт был, как считает Волынский, приверженцем именно такого понимания вещей.