В США на 89-м году жизни умер российский писатель, литератор, публицист, правозащитник Вадим Белоцерковский. В декабре 2014 года он отказался от российского гражданства "в знак протеста против превращения России в авторитарное и агрессивное государство".

Вадим Белоцерковский тогда писал: "Я имею в виду превращение ее в авторитарное и агрессивное государство, пропитанное наглейшей ложью и ненавистью людей друг к другу и к цивилизованным странам с демократическими порядками, пронизанное неимоверной коррупцией, охватившей все слои общества. В результате всего этого Россия сделалась ярким примером того положения, которое сформулировал Фридрих Ницше: "Когда первыми людьми в стране становятся последние, все делается криво, фальшиво и чудовищно". Окончательно подтолкнули меня к отказу от гражданства последние события – попытка захватить часть Украины, приведшая Россию в число стран-изгоев и под экономическую блокаду".

Вадим Белоцерковский – сын классика советской литературы Владимира Билль-Белоцерковского (1884–1970). Его отец в юности был матросом, с 1911 по 1917 год жил в США, вернулся после революции, вступил в партию большевиков и стал профессиональным писателем. В 1960–1970-е годы Вадим Белоцерковский участвовал в диссидентском движении, был единомышленником и соратником академика Андрея Сахарова. В 1972 году, после смерти отца, он эмигрировал из СССР и много лет работал комментатором на Радио Свобода в Нью-Йорке и Мюнхене.

Во время перестройки Вадим Белоцерковский получил российское гражданство и подолгу жил в Москве. Он автор книги воспоминаний "Путешествие в будущее и обратно" и многочисленных статей, посвященных, в частности, конвергенции социалистического и капиталистического обществ. В 2007 году он написал статью "Андрей Луговой – “лицо КГБ”?". После ее публикации по заявлению Андрея Лугового было возбуждено уголовное дело о клевете. С 2009 года Вадим Белоцерковский жил в США, отправив свой российский паспорт в российское посольство в Вашингтоне.

В интервью Радио Свобода Вадим Белоцерковский говорил о том, почему он решил отказаться от гражданства, о судьбе своего отца, жизни в СССР и эмиграции, тяжбе с Андреем Луговым и ситуации на Украине.

– С усилением авторитаризма и усиливающейся пассивности интеллигенции стала усиливаться и моя мысль: зачем я держу этот красный паспорт, непочетный документ, мягко говоря? Зачем он мне нужен? Сейчас мне 86 лет, все меньше с каждым годом надежд дождаться серьезных перемен. Если произойдут настоящие, серьезные перемены в демократическом направлении, тогда я прекрасно могу, если у меня сохранятся здоровье и силы, вернуться и снова получить документ новой России.

– И самым важным обстоятельством, повлиявшим на ваше решение, были война на Украине, захват Крыма?

– Конечно, решающим обстоятельством был Крым и Восточная Украина, обострение авторитарной агрессивности России. Лет десять уже Россия находится в состоянии страны-изгоя, только на Западе это не говорилось из дипломатической вежливости, а в самой России это не хотят признавать, но фактически так и обстоит дело. Если бы не заболел тяжело в это лето (я больше месяца пролежал в больнице, две тяжелейшие операции), я бы уже прошлым летом отправил паспорт в посольство в Вашингтоне. Но из-за болезни я это отложил и сейчас наконец сделал.

– И вы изложили свои мотивы прямо в паспорте?

– Прямо на первой главной странице паспорта я написал, что отказываюсь от гражданства в знак протеста против того, во что превратилась Россия. Именно так написал, потому что это касается всех. "Крым наш" – это ведь было всеобщим ликованием, 80 процентов поддерживали. Причем никто, даже из тех, кто критиковал этот шаг путинского правительства, не сказал очень простой и важной вещи, которая не является дипломатической, но которая важнее всего – это гуманистическое и нравственное положение: подарить, а потом подарок насильственно отобрать – это хуже, чем бандитизм. Бандит приходит, отбирает, но он не дарил, а тут подарили и сами же подарок отбираем, да еще таким грязным образом. А большинство очень радо, "Крым наш", хотя надо было пеплом голову посыпать.

– Вы сочувствовали Майдану, революции на Украине?

– Да, конечно. Я и писал об этом несколько раз, указывая, что, прежде всего, это пример для российской интеллигенции, как надо себя вести, поднять общество на протест против зла, идущего сверху.

– Вы думаете, что вина за то, что происходит в России, в первую очередь лежит на интеллигенции?

– Да, я писал об этом неоднократно. Интеллигенция должна была бы взять пример с "пражской весны", с польской "Солидарности". Интеллигенция в таких случаях обязана задавать тон, инициативу брать на себя, как это было в других странах, да и в самой России в начале 20-го века.

– Что бы вы хотели пожелать нашим украинским слушателям, в том числе тем, кто сейчас находится на линии фронта, воюет против оккупации?

– Во-первых, держаться, не отступать, и понимать, что рано или поздно России придется отступить от Украины, отказаться от планов Украину захватить. Крым-то попытаются еще сохранить, а из восточных областей придется уйти. Просто стоять, защищать те позиции, на которых они стоят, не давать продвигаться вглубь российским войскам.

– Вы знаете, что сейчас в России нарастает волна эмиграции: интеллигенция, которую вы критикуете, в первую очередь думает – уезжать или нет. У вас 43 уже года опыт эмигранта, что вы посоветуете?

– Очень трудно советовать – это дело каждого человека, какая у него профессия, какое образование. Вообще, что он оставляет в России. У меня мать и отец умерли в России, у меня никого не осталось в России из близких. Каждый должен решать сам этот вопрос. Ничего страшного нет в том, чтобы уехать. Я бы сказал, что в Германии эмигрантам проще жить, чем в Америке, но работу легче найти в Америке, хотя в Германии есть социальные гарантии. Женщина, родившая ребенка, может не работать три года, а потом занять прежнее место. Бесплатное образование. Если человек чувствует, что он может быть полезен здесь не для властей, а для простых граждан, то он может, естественно, оставаться. А если он видит, что он здесь ни обществу, ни себе никакой пользы не найдет, то я бы порекомендовал ему уехать. У меня сложились очень добрые отношения с Обамой, ему, видимо, из посольства докладывали, как я выступаю в русской прессе в его защиту. На него же обрушивались все, в том числе и диссиденты – Буковский, Новодворская, кому не лень. Некоторые его просто сравнивали с землей. Я уверен, что здесь действовал не осознаваемый ими расизм. Когда я написал первое письмо Обаме, оно было опубликовано, я писал, что в рамках капиталистической системы Америке надо стремиться догнать Скандинавию, где социальные потребности населения гораздо лучше соблюдаются, чем в Америке. Возникли приличные отношения с Обамой, переписка возникла, он тоже считает, что Америке надо идти дальше, создавать другой строй, но он не может, пока является президентом, взявшим на себя обязательства вести политику, точно соответствующую американской конституции. Недавно я получил от него письмо, где он пишет, что надеется по окончании срока пригласить меня, вместе поговорить о том, в каком направлении дальше должна развиваться Америка.

– Сейчас вы отказались от гражданства, а в 1972 году, когда вы уехали из СССР, у вас его отобрали…

– Гражданство у меня забрали, и я еще заплатил за это по тем временам очень много, порядка тысячи рублей, да еще за учебу полторы тысячи, пришлось у бедной мамы просить денег, отца к тому времени уже не было в живых.

– А когда вы получили его снова?

– Во время перестройки. Потому что Ельцин ликвидировал правило, по которому люди, выезжающие на постоянное место жительства за рубеж, становились лицами без гражданства. Моя жена – немка по происхождению, на Украине родилась: Хрущев разрешил уезжать крымским татарам, немцам, но у них не отбирали паспорта, они уезжали с советским гражданством. А у тех, кто уезжал в Израиль, автоматически отбиралось гражданство. При Ельцине эмигранты потенциально возвратились в состояние граждан. Нужно было только попросить в посольстве паспорт. Я паспорт получил, стал по нему ездить, а потом жил в России по полгода каждый год – весну, осень, и уезжал, когда прекращалась жизнь, когда очень жарко в Москве и когда очень холодно.

– А когда перестали ездить в Россию?

– В 2005 году. Когда я увидел, что Путин снова пришел к власти, я понял, что он останется надолго, и мы стали собирать вещи. Я еще несколько раз приезжал на короткое время, потому что у меня книги в этот момент выходили и чтобы посетить кладбище, где мои родители похоронены.

– А потом началась эта история с Луговым, вас обвинили в клевете и возбудили уголовное дело…

– Я на "Эхе Москвы" и "Вестнике Civitas" опубликовал статью, в которой полемизировал с Луговым. Луговой выступил в испанской газете "Эль Паис", стал говорить, что, если бы он имел власть, он бы повесил Саакашвили, и вообще размахивал кулаками и щелкал зубами. Ради полемики с ним я написал комментарий на основе публикаций, которые были в мировой прессе: в частности, в "Новой газете" 7 апреля 2007 года был великолепный обзор всех научных выводов. Ученые по заданию английских органов безопасности исследовали это дело, потому что впервые в истории был совершен террористический акт с помощью оружия массового поражения, плутония-210. Я написал, что, на мой взгляд, Луговой и Ковтун проводили эту операцию по устранению Литвиненко. Луговой подал жалобу, что я оклеветал его. В 2007 году, как раз незадолго до моего выступления против Лугового, было введено это положение, что клевета – уголовное преступление, до трех лет лишения свободы. Совершенно ясно, что это было сделано для охраны людей, занимающих высокие посты в государстве. Луговой в это время был, как и сейчас, заместителем председателя комитета по безопасности Государственной думы.

– Вас вызывали на допросы?

– Меня вызывали на допрос, но я не отвечал. Они вызывали на допрос редактора "Вестника Civitas" Римму Поляк, допрашивали руководителя "Эхо Москвы" Алексея Венедиктова.

– И вам прямо в Америку присылали повестки?

– Нет, повестки я не получил, потому что, видимо, они узнали, что я не живу сейчас в России. Я знаю только, что Венедиктов сразу же сказал им, что он перепечатал статью из "Вестника". Его спросили, знает ли он мои координаты, он дал им номер телефона.

– Когда вы собирались эмигрировать в 1972 году, вы обсуждали с отцом этот вопрос? Как он к этому относился?

– Я с ним это не обсуждал, потому что понимал, что ему это будет очень больно. Он меня любил, относился ко мне хорошо, я его уважал, да и маму очень любил, я им ничего не говорил о своих мечтаниях. Но в каком-то смысле я продолжил линию отца. Отец, когда был в Америке простым рабочим, примкнул к организации, которая называлась "Интернациональные рабочие мира", это были так называемые анархо-синдикалисты. Когда началась в России расправа с инакомыслящими при Сталине в 1930-е годы, писательская организация РАПП выступила против отца, написав письмо Сталину, что Белоцерковский по сути своей не большевик, а анархо-синдикалист, каким он был в Америке и каким он приехал и остался в России, о чем свидетельствует его герой, Братишка-матрос из пьесы "Шторм". Я с улыбкой думаю о том, когда вспоминаю об этом, что, во-первых, они были правы, а, во-вторых, я фактически пошел по дорожке отца в этом же направлении.

– Сколько лет ваш отец провел в Америке?

– Около десяти лет. До этого был четыре года в торговом флоте, где были англичане и американцы. Потом высадился в Америке в начале 1910 года, остался, а после февральской революции вернулся в Россию.

– И ваша мечта об эмиграции, об Америке возникла благодаря его рассказам?

– Нет, он застал Америку еще очень жесткую по отношению к простым людям, он очень критично отзывался о жизни и порядках в Америке. Мы с ним спорили, в какую сторону изменяться России. Я одно время думал, что ничего, кроме буржуазного развития, у России нет, хотя чувствовал, что это не очень хорошо ляжет на Россию с ее историей. Так что здесь он меня не соблазнял никакими картинами, а, наоборот, у него была тяжелая жизнь в Америке. Тяжелый труд, но с американскими властями у него не было никаких конфликтов, хотя он без паспорта фактически был: сошел с корабля и решил попытаться в Америке на берегу себе найти работу и нашел быстро, остался там.

– Он писал что-то "в стол"?

– Нет, в стол ничего не писал. Он мне оставил письмо, удостоверяющее, что "последнюю автобиографию написал мой сын по моим рассказам". Он уже был болен, ему было тяжело работать, от него стали просить, большое издание предполагалось. Он попросил меня написать. О чем-то я его спрашивал, часть я уже знал. Я написал от его имени весьма нестандартную, как вы догадываетесь, биографию. Только в конце редакция заставила приписать советскую противную концовку, отец по старости и слабости согласился эту концовку сделать.

– Вы сейчас перечитываете его книги?

– Нет, сейчас не перечитываю. Просто нет времени.

– Но осталось что-то в памяти?

– Да, безусловно. Рассказы отца хорошие. Перед войной в России был развит такой вид искусства – художественное чтение, чтецы выступали с эстрады. Многие отцовские рассказы читались тогда, и заслуженно читались, например "Монотонность" и "Как я был негром".

– Ведь есть письмо Сталина, адресованное ему?

– О, да. Отец мне его дал. Руководители РАПП написали против отца письмо Сталину, они сказали, что он никакой не большевик, и его Братишка-матрос, который заслужил всеобщую любовь в стране, главный герой "Шторма", не большевик, а анархист, каким Белоцерковский и был в Америке. Они были правы, никакой он не большевик. Сталин им ответил и копию прислал отцу. Отец что-то в ответ на это написал. Письмо потом вошло в собрание сочинений Сталина, в последний том, письмо Белоцерковскому, где он относительно мягко, но критиковал отца, не соглашаясь в то же время с руководителями РАППа. Им он ответил резко, что он не согласен с изничтожением Белоцерковского: у нас немного пролетарских писателей, где вы возьмете такого? Защитил тогда отца.

– То есть Сталин был его читателем и почитателем?

– Почитателем, я не думаю, он очень критически ко многому относился у отца, но читателем был: прочел, видимо, что-то.

– Как ваша семья пережила годы Большого террора и потом кампанию борьбы с космополитизмом, антисемитизмом 1940-х годов?

– Безумно тяжело переживала. Отец добился удивительной вещи. Он должен был сидеть в президиуме на писательских партийных собраниях: он числился старым большевиком, потому что вступил в партию до революции, как только приехал из Америки. Против него уже один раз выступили, он понимал, что начнется кампания, ему не поздоровится. Он добился от врача справки, что он болен и ему тяжело присутствовать, тяжело выступать. Это было правдой, первый инсульт у него был еще в 1929 году. И он получил справку, которая позволяла ему не присутствовать на партийных собраниях. Второго такого случая просто не было. Отец писал, что мы все-таки должны писать, а сейчас можем писать только по ночам, потому что днем заняты на партийных собраниях. У него есть "Прозаседавшиеся", такая статья очень яркая. И он получил право не участвовать – это было в 1940 году, с тех пор отец получал в красной папке полусекретные документы с партийных собраний. Читал их, разумеется, и я, мне было очень интересно следить за тем, как опускается интеллектуально-партийная общественность. И вторая тяжелейшая ситуация сложилась со мной, что родителей моих привело даже к ссорам. Мама моя кричала отцу: вот, ты делал революцию, теперь расплачивайся. Меня, как еврея, во-первых, выкинули с учебы на интересную работу по атомной физике. Меня вызвали и прямо сказали: вы по анкетным данным не годитесь для этой работы. Я потерял целый год, это было в середине учебного года. Потом я остался вообще без работы с пятым пунктом. Я окончил в 1952 году, когда свирепствовал сталинский антисемитизм. Многие не представляют себе, что это такое было – это что-то ужасное. Били не только евреев-ученых, но и всех с еврейскими фамилиями, били со страшной силой, "разоблачали" тех, у кого были еврейские фамилии или они действительно были евреями. Антисемитизм был с широким размахом. Тогда я лишился работы, лишился сначала обучения на хорошую профессию, потом профессор, декан мой, как ни старался меня сохранить, ничего у него не вышло. Кончилось тем, что я написал подпольное анонимное письмо Молотову, написал, что я к остальным потерял всякое доверие, к вам какое-то доверие еще осталось, но фамилию свою называть не буду. Я написал большое письмо, первое диссидентское письмо в 1952 году о том, что страна живет тяжело, люди живут тяжело, развитие идет в сторону бюрократизма, авторитаризма. В конце не подписался: "Я не потерял доверия, чтобы вам писать, но потерял доверие, чтобы подписываться". Это письмо оказалось в руках МГБ, целая история, я ее описываю в своей книге "Путешествие в будущее и обратно". Меня спасла в свою очередь смерть Сталина. Мое письмо попало в руки МГБ в начале 1953 года, а в марте он умер.

– А вашего отца эта антисемитская кампания затронула?

– Да. Раньше в театральных вузах о нем говорили обязательно подробнейшим образом, "Шторм" особенно считался классикой – первая постреволюционная пьеса, которая посвящена была проблемам революции. После начала антисемитской кампании отец говорил так: "Я вспомнил, что я еврей, примерно в 1932 году, когда Сталин стал разворачиваться вовсю". В конце концов он перестал везде упоминаться, осталась только пенсия.

– В 1960-е годы у него изменилось отношение к советской власти?

– Изменилось отношение очень сильно. Он оставался анархо-синдикалистом, не осознавая, не формулируя это. Оставался верным анархо-синдикалистом по настроениям и планам, острым критиком того, что стало делаться при Сталине после смерти Ленина. Достаточно сказать, что когда Сталин умер, то у нас в семье был буквально праздник. Это была страшная редкость, в то время большинство его друзей из интеллигенции, писательской среды слезы проливали, густые или жидкие, но проливали, а у нас был праздник, мы были очень рады издохновению вождя. К нам один казенный писатель пришел, вытирая глаза: "Как же мы будем жить?" Мы с отцом молчали, а мама заплакала. Говорят, этот писатель был с МГБ связан. Он вытер тогда свои глаза и довольный удалился. Мы кинулись на мать: чего ты плакала? А я, говорит, поняла, что он хочет видеть нашу реакцию. А чтобы заплакать, я вспомнила о нашем коте, который в марте пошел себе искать любви во дворе и погиб: жестоко его дворник пьяный схватил и в печку кинул. Мы очень любили нашего кота. Мама говорит: я о нем подумала специально, у меня слезы потекли, чтобы этот дурак подумал, что я плачу по Сталину. Вот такой был юмор.