Иван Толстой: В эфире программа «C'est la vie». Непериодические разговоры с Андреем Гавриловым. Здравствуйте, Андрей.
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван.
Иван Толстой: Мы с вами условились сегодня поговорить о замечательном человеке — об Алексее Львовиче Хвостенко, которого весь подлунный и музыкальный мир знает как Хвоста.
Каков повод? Прежде всего, 30 ноября 2004 года Алексей Львович скончался, хотел сказать в Париже, скончался он в Москве во время своей поездки в Россию, он незадолго до смерти принял российское гражданство, что не всем его бывшим друзьям, надо сказать, понравилось. Но это был бы такой календарный формальный повод, а есть, собственно, ведь и творческий повод. Не так ли, Андрей?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, этот творческий повод, конечно, каким-то образом закольцован на повод чисто календарный. 4 декабря в Московском Доме художника прошел вечер под названием «10 лет без Хвоста», и как раз к этому дню, к 4 декабря, по-моему, после закрытия ярмарки «Нонфикшн», был презентован диск. Даже трудно сказать, диск это или книга: внешне это выглядит как книга квадратная, примерно 14 на 14, внутри которой стихи Алексея Хвостенко, но, самое главное, диск. И не просто диск с его песнями, за последнее время их вышло довольно много, я не удивлюсь, что больше десяти, нет, это впервые выходит диск, на котором Алексей Хвостенко читает свои стихи и басни, то есть выступает в роли чтеца-декламатора. Раньше такого не было. Раньше на отдельных концертах в перерывах между песнями Хвост читал некоторые свои стихи, они попадали в фонограмму и даже попадали на диск, если они туда помещались. Если они не помещались, их, конечно, нещадно выбрасывали для того, чтобы поместить как можно больше песен. Но у этого диска была совсем другая задача — здесь именно собраны стихи. И вот это сделано впервые. Так что, я думаю, наш разговор будет не только о Хвосте, но и о факте выхода такого поэтического альбома.
Иван Толстой: Я должен сказать, что побывав на совсем немногих, но все-таки имел счастье побывать на некоторых концертах и выступлениях Алексея Хвостенко, я убедился в том, что действительно в состав его номеров, с которыми он выступал перед публикой, входило и собственно чтение кое-чего. Иногда из зала ему кричали: «Прочти такую-то басню», или кидали даже первую строчку, или всячески его подначивали на то, чтобы он не только пел под гитару, но и еще читал какие-то стихи. Это было и в Петербурге в 1990 годы, и в Париже в конце 1980-х, где я познакомился с ним уже персонально, и в некоторых других местах, кажется, однажды даже в Нью-Йорке, если я не путаю. Во всяком случае, для Алексея Хвостенко совершенно органично художественное, так сказать, авторское чтение, а не только музыкальное исполнение. Давайте с чего-нибудь начнем, Андрей. Что послушаем сперва?
Андрей Гаврилов: Я бы хотел начать с одной из первых, чуть не сказал поэм, на самом деле это небольшое стихотворение, но почему-то... Вот забавно, когда Хвостенко читает свои стихи, вдруг те строчки, которые ты иногда пробегал глазами, вдруг они приобретают глубину, я передаю лично мое впечатление, совершенно для меня неожиданную и нежданную. Мне хотелось сказать поэму, хотя, повторяю, это всего лишь небольшое стихотворение, оно называется «Дерево в саду».
Но прежде, чем мы начнем слушать авторское исполнение Хвостенко, хочу сразу сказать, что уникальность этого альбома еще и в том, что мы не услышим чтеца, который в тишине студии, или квартиры, или концертного зала зачитывает свои стихотворные строки, мы услышим совершенно другую вещь — мы услышим произведение, которое осталось, к сожалению, незаконченным или, по крайней мере, незаконченным в том виде, в каком его хотели видеть авторы, обратите внимание, что я сейчас говорю во множественном числе, но тем не менее, которое они задумали, продумали и которое должно было осуществиться. Дело в том, что после смерти Хвостенко записи, которые он сделал, на какое-то время, как говорят, легли на полку, но никакой полки не было, они просто оставались в архиве, и было понятно, что чего-то в них не хватает. И поэтому семья Хвостенко обратилась к его старинному другу, соратнику, сомузыканту Анатолию Герасимову, нашему саксофонисту, единственному отечественному, насколько мне известно, музыканту, который играл в оркестре Дюка Эллингтона, с просьбой каким-то образом что-нибудь придумать, наложить какую-то музыку, как-то подыграть, поддержать уже скончавшегося поэта. И музыка, которую мы будем слышать в тех стихотворениях, которые сегодня прозвучат в эфире — это чаще всего музыка Анатолия Герасимова, иногда других музыкантов, но о них я скажу чуть позже. А пока «Дерево в саду», читает Алексей Хвостенко, музыка Анатолия Герасимова.
(Стихотворение)
Андрей Гаврилов: Это было стихотворение Алексея Хвостенко «Дерево в саду». Я не могу сказать, что оно положено на музыку Анатолия Герасимова, наоборот музыка Анатолия Герасимова была записана позже и как бы поддерживала авторское чтение. На фонограмме следующим номером идет стихотворение под названием «Поэзия», опять-таки с Анатолием Герасимовым. Я предлагаю сразу именно это стихотворение и послушать.
(Стихотворение)
Иван Толстой: Я думаю, Андрей, нужно сказать несколько слов об Алексее Хвостенко. Может быть не все, особенно самые молодые наши слушатели (я надеюсь, что нас слушают прямо с пеленок) знают, кто это такой.
Алексей Львович Хвостенко родился 14 ноября 1940 года в Свердловске, о нем есть статья в «Википедии», поэтому я ее принес, распечатал, и она передо мною. Он российский поэт-авангардист, автор песен, художник. Сочинил более 100 песен и несколько пьес в соавторстве с Анри Волохонским (под общим псевдонимом А. Х. В.). В этом псевдониме есть что-то пасхальное, как сказал бы Набоков. Дед Хвостенко, Василий Васильевич Хвостенко, ещё до революции перебрался в Англию. После возвращения в Советскую Россию был расстрелян. Мне неизвестна судьба и профессия деда, чем он занимался. А вот отец Алексея — переводчик Лев Васильевич Хвостенко, он скончался в 1959 году. Мать — Ирина Ивановна Хвостенко (урожденная Бояркина) бросила Льва Васильевича в 1946 году, когда Алексею было шесть лет, и отец с сыном переехали в Ленинград.
Жена Елена Хвостенко, пианистка. Дочь Анна, певица. То есть музыкальная линия просматривается с самых ранних лет Хвоста.
С детства жил в Ленинграде. Учился в Ленинградском институте театра, музыки и кинематографии. В 1963 году создал литературную группу «Верпа». Девиз «Верпы» взят из «Телемского Аббатства» Рабле: «Каждый делает, что хочет». Под этим девизом Хвост, несомненно, прожил всю свою жизнь. Он делал, что хотел, никого не спрашивал, был такой беззаконной кометой и в Ленинграде, и потом в Москве, и в Париже.
В 1965 году опубликовал в самиздате свою первую книгу «Подозритель». С 1966 году входит в содружество хеленуктов.
В 1968 году Хвостенко переехал в Москву, стал активным деятелем столичного художественного андеграунда. Был первым исполнителем песни «Город золотой» на слова Анри Волохонского и музыку Владимира Вавилова, прозвучавшей затем в исполнении Бориса Гребенщикова в фильме Соловьёва «Асса». Власти предложили на выбор — либо на Запад ехать, либо на Восток, поскольку он был с точки зрения властей тунеядцем, да и действительно им был, то есть не ходил ни на какую службу, ни в какое присутствие, проводил жизнь вольного художника. И конечно, разумный Хвостенко (несмотря на всю свою праздность, он был человеком исключительно разумным) выбрал все-таки ехать на Запад.
О разумности Хвостенко я вспоминаю такой эпизод. За столом у кого-то в Париже в гостях (а Хвост ходил к общим друзьям, не к каким-то специально художественным или литературным людям, а просто он ходил в приятные компании, где дают выпить, поесть, где можно поболтать, посмеяться, где он почти всегда пел и играл на гитаре, которая неизменно была при нем, он просто не расставался, это была как джинсовая куртка при нем вечная) я услышал от него маленькую реплику по поводу Достоевского. Кто-то спросил, как понимать какого-то героя из «Бесов», я сейчас не помню, о чем шла речь. «Хвост, а ты что думаешь?», - спросили по диагонали за столом. Хвостенко сказал какие-то полтора слова удивительно точные. Потом поднял глаза от рюмки и сказал три фразы. Все затихли, потому что речь была исключительно умная и точная. Хвостенко говорил минуты три, наверное, ничего более глубокого, проникновенного, с пониманием литературы я никогда не ожидал услышать от этого вечно полупьяного, вечно богемного, вечно слоняющегося и не знающего, где он будет ночевать в этот вечер человека. Это было поразительное явление, это был очень и очень умный, культурный и проницательный писатель, музыкант, художник. Он не был, конечно, скульптором, но его трехмерные произведения (на одной из его выставок я в Париже был на бульваре Себастополь, где вход был сразу в галерею, вровень с тротуаром, и ты попадал в это пространство, которое было заполнено хвостенковскими произведениями; не могу сказать, что они производили какое-то сильное эстетическое произведение, но они были сделаны или, скажем, обработаны таким замечательным деревянным слоем, деревянным шпоном из какого-то чудного палисандра или каких-то других хороших сортов дерева, что они были очень приятны на ощупь, у них тактильная привлекательность развивалась, тактильный зов чувствовался в них; ты протягивал руку и поглаживал эти деревянные громады, то ли кресты, то ли обломки какой-то старой дачи, старой, но очень хорошо построенной)...
Был я и на одной из пьес Хвостенко, он был также и режиссером, и постановщиком. Пьеса шла на русском языке в каком-то небольшом французском театре на окраине города.
Словом, это был человек ренессанса, человек, способный на любой художественный жест. Я не знаю, я не могу даже догадаться, кто мог бы быть врагом Хвостенко в течение его жизни, но нашлись люди, которые не простили ему очередного авангардистского шага (а, может быть, глубинно-хвостовского шага?) принять российское гражданство весной 2004 года, принять при той власти, которая была у нас в стране в 2004 году, - собственно, при сегодняшней. Это был рискованный для его репутации поступок, но Хвостенко пошел на него. Не знаю, обрыдла ли ему парижская эмигрантская жизнь и существование или в этом было что-то другое, но во всяком случае он приехал в Россию. Хвостенко покинул Советский Союз и возвращался в ту же страну, которая сильно изменилась и привлекала его своими творческими возможностями. Он много записывался, не знаю, выставлялся ли он, но общался так же, как он общался все эти эмигрантские 15 лет. И вот 30 ноября 2004 года он скончался в московской больнице и похоронен в Москве на Перепечинском кладбище.
Андрей, а вы когда познакомились с Хвостенко?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, нельзя сказать, что я с ним познакомился. Я был на его домашних концертах в Москве еще до его отъезда, они проходили в доме моего старшего друга, человека, которого я очень любил и люблю, Александра Горелика. В его доме я был на прощальном концерте Юза Алешковского и так получилось, что на, может быть, не самом прощальном, но на одном из прощальных концертов Хвоста. Нет, даже, кстати, не на одном, на нескольких. Нас знакомили, но не более того, то есть я его знал, он меня, конечно, нет, так что нельзя сказать, что мы были знакомы, мы были просто несколько раз в одной компании.
Но вы знаете, как забавно: я взял в руки этот диск, эту книгу, то, что было выпущено (я еще, кажется, не сказал, что это московская фирма грамзаписи «Геометрия», они с любовью выпустили этот альбом и, более того, они были и инициатором в 2004 году записи стихов Хвостенко). Так вот, я взял в руки этот альбом и увидел, что внутри в тексте самой книги иллюстрации художника Сергея Есаяна, того самого, который был оформителем первой пластинки Хвостенко, вышедшей на Западе, вообще первой в его жизни, «Прощание со степью». Но самое забавное во всей этой истории то, что я знаком был с Есаяном. И опять-таки точно такая же ситуация, что я его знал, он меня нет. Дело в том, что когда Сергей Есаян в Москве понял, что зарабатывать как художник он не может и, по-моему, еще до того, как он устроился в реставраторские мастерские имени Грабаря, он преподавал рисование в школах, и он один год или, может быть, полгода был моим учителем рисования. Я бы, конечно, его не запомнил, но на первом же уроке он вошел в класс и сказал: «Вы сразу запомните, как меня зовут. Меня зовут Сергей Арамисович». Все читали «Три мушкетера», поэтому, разумеется, все запомнили, хотя на самом деле его отчество было Арамаисович, но он представился как Арамисович. И все эти годы, сколько лет прошло с моих школьных лет, я помню, что был у меня такой преподаватель Сергей Арамисович Есаян. Потом у меня это снова всплыло, когда я увидел пластинку «Прощание со степью». А мне очень повезло, она ко мне попала вскоре после выхода во Франции. И вот сейчас, когда я вижу эту книгу, которая, кстати, называется «Скорпион», о чем мы еще не сказали, я снова вижу рисунки Сергея Есаяна, уже, к сожалению, покойного, моего учителя рисования.
Иван Толстой: Я должен добавить, Андрей, простите, что встреваю, Сергей Есаян оформил несколько книжек Хвостенко и Волохонского, парижских книжек.
Андрей Гаврилов: Они дружили, и этот творческий союз был не одноразовый на пластинке, он был такой продолжительный во времени. К вашему рассказу о биографии Хвостенко я хочу только добавить одну деталь, мелкую и не имеющую большого значения, но не могу молчать, как говорил классик. Дело все в том, что у меня есть серьезные сомнения и, по-моему, я чуть ли не один остался в мире, у кого есть такие сомнения, в авторстве музыки к песне Хвостенко и Волохонского «Рай» - это настоящее название песни, которую вы назвали «Город золотой». Да, действительно, на пластинке лютневой музыки можно найти эту мелодию. Были предприняты усилия с тем, чтобы понять, кто ее автор, потому что никакого Франческо ди Милано, разумеется, серьезно воспринимать нельзя — это была маска для того, чтобы скрыть настоящего автора.
Но все дело в том, что я ничего не имел против того, что ленинградский лютнист записал эту мелодию, скрыв себя под псевдонимом Франческо ди Милано, пока однажды в Греции я не услышал, как какой-то народный музыкант на чем-то струнном наигрывает эту мелодию. Он не мог слышать Хвостенко, он не мог слышать Гребенщикова, он не мог получить в руки пластинку фирмы «Мелодия» - это понятно, тем более, что он по возрасту даже не подозревал, что была фирма «Мелодия» в такой странной стране, как Советский Союз. Короче говоря, судя по всему, это народная мелодия Средиземноморья, которая проявлялась в разных странах. Я думаю, что через какую-то итальянскую область, какую-то итальянскую обработку и аранжировку она пришла постепенно в Ленинград и попала на пластинку «Мелодии». Я бы назвал автора скорее аранжировщиком, нежели композитором. Но это к слову, это не имеет ни малейшего отношения к предмету нашего разговора и ни в коей мере не умоляет заслуги всех тех, кто имел к этой песне хоть какое-то отношение.
Иван Толстой: Андрей, простите, как историка музыки не могу у вас не спросить, а почему вы не предполагаете, что этот лютнист услышал ее просто по радио? Хорошие мелодии передают во всем мире, часто без упоминания автора. Услышал, она ему понравилась, он ее и наигрывает. Ведь не пастуха же в каких-то горах вы встретили с отарой овец, который никогда не спускался к людям со своих гор.
Андрей Гаврилов: Лютниста вы имеете в виду греческого?
Иван Толстой: Конечно.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, это был остров, островное радио Греции теоретически может передавать песни Хвостенко, или Гребенщикова, или записи фирмы «Мелодия», переведенные с винила на компакт-диск, но я бы сказал так, что шансы на это столь ничтожны малы, что моя версия имеет больше оснований для существования.
Иван Толстой: Хорошо, вы победили. Ты победил, галилеянин! Давайте послушаем Хвостенко вместо того, чтобы слушать вас, Андрей Гаврилов.
Андрей Гаврилов: Давайте послушаем композицию, скажем так, стихотворение Хвостенко, которое называется «День победы», и музыка, которую мы услышим, принадлежит перу Анатолия Герасимова и трубача Юрия Парфенова, одного, с моей точки зрения, из интереснейших джазовых музыкантов Советского Союза и России. Он уже человек в возрасте, он успел поиграть и в той, и в другой стране. Повторяю, это стихотворение «День победы».
(Стихотворение)
Андрей Гаврилов: Это было стихотворение «День победы», авторское чтение Алексея Хвостенко, музыка Анатолия Герасимова и Юрия Парфенова. Иван, если вы позволите, я скажу несколько слов, как создавался этот альбом. После приезда в 2004 году в Москву Хвоста, его первый, по-моему, московский концерт, могу ошибаться, один из первых был в клубе «Точка». Именно там его услышал один из представителей фирмы грамзаписи «Геометрия». Я, к сожалению, не знаю точно кто, поэтому говорю один из представителей, хотя может быть это самый главный начальник фирмы, не знаю. Именно они, ребята из фирмы «Геометрия», и предложили Хвостенко записать его авторское чтение стихов. Надо сказать, что эта идея не была воспринята Хвостом на-ура, ему намного проще и привычнее было выступать с гитарой, выступать, петь, общаться со слушателями, чем в какой-то закрытой студии или закрытой квартире просто читать свои стихи. По свидетельству тех, кто при этом присутствовал, он все время пытался каким-то образом улизнуть от этого. Если он допускал ошибку в чтении, он совершенно не стремился ее исправить: «Ну давай как-нибудь в другой раз, старик, а сейчас лучше выпьем вина». Говорил мне человек, который присутствовал при этой записи.
Но как бы то ни было, были записаны стихотворения, плюс басни, написанные им в соавторстве с Анри Волохонским, была создана фонограмма, и работа должна была продолжаться, но не продолжилась в связи с кончиной Хвостенко. Записи какое-то время лежали, а потом члены семьи Хвостенко попросили Анатолия Герасимова создать музыкальный фон или какую-то музыкальную основу этих фонограмм. К сожалению, и эта работа не была доведена до конца, потому что к этому времени Анатолий Герасимов, человек немолодой, уже очень плохо себя чувствовал, я как раз встречал его примерно в это время, я видел, как нелегко ему дается, даже прогулка по улице уже для него была проблематичной. А спускаться в студию по крутым ступеням...
В общем, работа продолжилась дома у энтузиастов, которые инициировали этот проект. Анатолий Герасимов записал несколько мелодий, но тоже не смог довести до конца эту работу, поскольку он скончался. И вот тут работа встала надолго.
Относительно недавно Леонид Федоров, певец, главный, наверное, наиболее известный человек из группы «Аукцион» (группа «Аукцыон» записала с Хвостенко два альбома песен), решил довести музыкальную часть работы до конца. Он пригласил музыкантов из «Аукцыона», например, саксофониста Николая Рубанова, контрабасиста Владимира Волкова, и все вместе они и создали в итоге ту музыкальную канву, которая пронизывает всю эту пластинку, весь этот компакт-диск.
Я предлагаю сейчас перестать рассказывать историю записи, а лучшее ее послушать. Давайте послушаем стихотворение «Под знаком Скорпиона», я повторю, весь этот диск, весь этот альбом, вся эта книга с диском называется «Скорпион». Итак, стихотворение «Под знаком Скорпиона», музыка Анатолия Герасимова.
(Стихотворение)
Андрей Гаврилов: На этом диске записаны 22 аудио-трека, то есть 22 стихотворения, которые можно послушать в любом проигрывателе, как Алексей Хвостенко читает свои стихи. Но там есть и бонус для тех, кто этот диск засунет в компьютер. Во время записи была сделана видеозапись того, как Хвостенко читает свои стихи. И вот этот видео-трек, не очень большой, минут на 10, он завершает альбом. Повторяю, его можно только увидеть, если вставить диск в дисковод компьютера. Я знаю, что этот альбом вызовет довольно много вопросов, потому что далеко не все любят слушать, как авторы читают свои произведения. Я, например, считаю, что это вещь обязательная для того, чтобы понять замысел автора. Конечно, они не профессиональные чтецы, не профессиональные декламаторы, но тем не менее, мне представляется, что это такая же часть их творческого наследия, как рукопись, как черновик или автограф какого-нибудь в данном случае стиха.
А вы, Иван, имеете часто дело с аудиоархивами, звуковыми архивами, как вы относитесь к авторскому чтению?
Иван Толстой: С большим интересом. Во всяком случае, я могу сказать, что я не люблю актерское чтение. Вот актерское, профессиональное, отточенное, ленконцертовское или москонцертовское, вот это я считаю надругательством над искусством.
Я в течение многих юношеских лет не понимал и меня раздражала даже такая терминология - «авторская песня». Я не понимал, что такое авторская песня, почему так нужно говорить, почему не просто сказать — песня?
А дело в том, что авторская песня и авторское чтение — это может быть и неприятно, но очень точно и определенно названный жанр. Автор читает свое стихотворение или поет свою песню действительно совершенно не так, как это сделает сторонний человек. Не потому, что сторонний человек холоден в своем чувстве, с которым он исполняет это произведение, а потому что его жар часто бывает пОтом от соседа на пляже. Если свой пот тебе противен, то что говорить о поте твоего соседа?
Здесь действительно нужно уметь попасть в ту интонацию, с которой Господь Бог тебе вкладывал в твои уста, в твою душу то или иное слово, словосочетание, слово в строчку, катрен, и так далее.
У Алексея Хвостенко все было в жизни авторским. Я перечислял, чем он занимался, в этом кратком перечислении я не назвал еще две его ипостаси. Когда мы познакомились с ним в 1988 году в Париже, Хвост, хотя и имел свою квартиру, в квартире жила его семья, он, тем не менее, ночевал в так называемом сквате. За эти 25 лет, что прошли с тех пор, что такое скват, хорошо знают и на нашей родине, а тогда слово было совершенно новым. Это, конечно, от английского, британского «сквот», то есть захваченное пустое помещение, иногда бывшее перед этим промышленным помещением, какой-нибудь склад или завод, который уехал из этого места, и помещение стоит незаселенным, а на французский манер называлось скват. И вот Хвост жил в сквате. Меня мой приятель спросил: «Пойдем к Хвосту в скват?». Я спросил: «Что, что? Что значит это сочетание?». Я понял только слово «пойдем», «к» и «в», а между этими словами я не понял ничего.
Оказалось, что действительно на окраине Париже в 12 или 13 аррондисмане было помещение, в котором жили художники, бродяги, авантюристы какие-то, может быть даже преступники. У каждого был свой угол, занавесочкой что-то отгорожено, валялись какие-то пледы, ватники, надувные матрасы, старые стулья, принесенные друзьями и так далее. Там же ели, там же пили, там же спали, там же любили друг друга или ненавидели и ссорились. Ключа никакого не было, пространство было открытое, напоминало чем-то лагеря перемещенных лиц ди-пи в 1945-47 годах где-нибудь в Германии, в Баварии.
Другой испостасью Хвоста был Подвал около Восточного вокзала в Париже, несколько улиц надо было пройти и из подворотни был вход в подвал. Это был настоящий подвал, разветвленный, с многими ходами, большая часть была не заселена и не джентрифицирована, как говорится, то есть не обустроена, но некоторые помещения все-таки представляли собой хоть что-то. В одном из них была построена сцена достаточно низкая, но удобная, что можно было и занавес повесить, стояли сколоченные скамейки, все это было грубое, все было рубаночком только обработано, и могла сидеть аудитория, в принципе, человек 50, наверное, могли влезть в общей сложности. Сидячих мест, конечно, было меньше, остальные стояли или просто сидели на полу.
Так вот в этом своем Подвале Хвост поставил пьесу. Догадайтесь, Андрей, какую? Этот человек, никогда нигде не работавший, поставил в подвале, в самом грязном и бедном районе Парижа, он поставил пьесу, лучше которой нельзя было найти для этого помещения. Представьте себе, сам Хвостенко, никогда нигде не работавший, и группа, труппа, точнее, так же бедолаг-эмигрантов, неустроенных, с плохим знанием французского, выпивох, а даже если и устроившихся, которые почувствовали, что только одну в мире пьесу нужно поставить там, чтобы сердце стучало как следует, — это пьеса «На дне» Максима Горького. Как звучали эти ужасные, надоевшие, приевшиеся со школьных лет слова «Человек — это звучит гордо», как выглядел этот Лука, Сатин и прочие герои горьковской пьесы! Только там они выглядели натурально, только там человек был равен актеру, такой же неприкаянный русский эмигрант, которому нечего делать в Париже, но нечего делать и у себя на родине.
Это было совершенно гениально. Я счастлив, что одно из представлений «На дне» хвостовское я там смог посмотреть. Авторское чтение (я возвращаюсь, Андрей, простите, что я так долго разглагольствовал, к вашему вопросу), у Хвостенко все интонации были на месте, он не читал стихи со смыслом, он читал их, ориентируясь на тот фонетический смысл, который, собственно, и подвигает автора, поэта на создание стихотворения. Поэт ведь пишет не от ума, он пишет непонятно от чего, от печенки своей.
Я помню, что однажды, когда я работал экскурсоводом в Пушкинском заповеднике в Псковском крае и прочел очередное стихотворение Пушкина, меня какая-то дама на проходе спросила: «Иван Никитич, вы ведь наверняка сами стихи пишете?». Я говорю: «Почему? С чего вы взяли?». (Хотя я, конечно, писал, как всякий 20-летний человек). «А вы так читаете Пушкина нестандартно, как будто вы сами его стихи написали». «О, - говорю, - некоторые пушкинские стихи, конечно, я сам написал».
Но я запомнил эту реплику — это была реплика проницательная, психологичная. Человек читает свои стихи не по законам актерства, а по таинственным законам, которые рождаются где-то во тьме его глубин, где-то в подвалах, на дне.
Андрей Гаврилов: Могу только сказать, что я считаю преступлением издание поэта, например, если существует запись его стихов, без диска с авторским чтением. Есть, конечно, и другие примеры. Как вы помните, последнее полное собрание сочинений Пастернака, если я не ошибаюсь, в 11 томах, по-моему, в издательстве «Слово» в 2003 году, вышло с приложением диска, на который записано не только авторское чтение Пастернака, но и музыка, написанная Пастернаком. И, по-моему, это дает тот последний кирпичик, который можно вложить в оставшуюся дырку в стене, тот последний кусочек головоломки, который необходимо поставить на место, как паззл, когда собирается картина, не дай бог, один кусочек ты куда-то задевал во время игры, положил не туда, все, картины в итоге нет, хотя может быть очень красивый узор у тебя получился на столе.
Мне кажется, что это необходимая вещь. Повторяю, я удивляюсь, почему, например, в школах дают «Горе от ума», но не дают грибоедовский «Вальс», хоть вы меня убейте. Как это возможно, я до сих пор не понимаю. Поэтому для меня было огромным удовольствием увидеть на обложке этой книжки-диска надпись, что голос поэта, что это новая серия издательства и фирмы грамзаписи «Геометрия».
Я очень надеюсь, что это будет именно серии, а не какой-то случайный выпуск, пусть и очень хороший, Хвостенко, который попал нам в руки. Достаточно много издателей, фирм грамзаписи пытались издавать диски с авторским чтением, обычно это заканчивалось после одного-двух, максимум трех релизов. Я очень надеюсь, что у издательства «Геометрия» эта серия не закончится, а будет продолжаться достаточно долго, потому что, по-моему, она может быть очень интересной и очень удачной.
Иван Толстой: Андрей, я с вами совершенно согласен. По-моему, теперь при сегодняшних технологических возможностях и дешевизне выпуска дисков музыкальных, конечно, невозможно представить себе сочинение какого-нибудь поэта, прозаика и драматурга, если есть аудиозапись, то почему же ее не выпустить и не приложить. Это так же, по-моему, сегодня странно, как всегда было бы странно, имея портрет писателя, не опубликовать его в томе его сочинений. Наша передача движется неизбежно к концу, и я хотел бы попросить вас дать нам послушать еще одно стихотворение в исполнении Алексея Львовича Хвостенко.
Андрей Гаврилов: В завершение я предлагаю послушать его стихотворение, посвященное русско-французскому художнику Вильяму Петровичу Брую, стихотворение так и называется «Вильяму Петровичу Брую». Это стихотворение Хвостенко на музыку Николая Рубанова, саксофониста из группы «Аукцион».
(Стихотворение)
Андрей Гаврилов: Это было стихотворение Алексея Хвостенко «Вильяму Петровичу Брую», музыку написал Николай Рубанов, это был фрагмент из компакт-диска и книжки издательства и формы грамзаписи «Геометрия» «Скорпион».
Иван Толстой: И напоследок не могу не рассказать одну историю. Стихотворение Хвостенко посвящено было Вильяму Петровичу Брую, это немножко смешно звучит, знаете, как про Никиту Богословского говорили люди, которые с ним знакомили: и эту мелодию он написал, и эту песню он написал, да и это он написал, и это. У них глаза на лоб вылезали. Например, у Игоря Стравинского, когда он сидел в «Метрополе» рядом с Никитой Богословским, так он был поражен.
Так вот, я немного боюсь походить на Никиту Богословского, но в Париже я знал и Вильяма Петровича Бруя тоже, как это ни смешно. Вильям Бруй был человеком, который первым в моей жизни, в моей детской жизни, рассказал мне политический анекдот. Это был 1967 год, мы были на даче у профессора Порай-Кошица, друга моего отца. Был там и его сын Алексей, театральный художник, а в гостях у него - художник Вильям Бруй. Вот Вильям Бруй решил рассказать мне, 9-летнему мальчику, анекдот. Он говорил: «Я буду говорить «раз», а ты будешь отвечать «пиф», я буду говорить «два», то есть четное число, ты будешь отвечать «паф»». И так было: три — пиф, четыре — паф, пять — пиф, шесть паф. Дошли до 26. «Так были убиты 26 бакинских комиссаров», - сказал Вильям Бруй.
Прошел 21 год, полное совершеннолетие человека прошло, я оказался в Париже. Иду я по бульвару Сен-Жермен с одним своим приятелем.
Андрей Гаврилов: И вдруг навстречу 26 бакинских комиссаров.
Иван Толстой: Навстречу никто нам не шел, было приятное после полудня, тихий в Париже октябрь стоял, очень приятная была погода. Мой приятель говорит: «А вот и Вилька Бруй». И действительно, за столиком в кафе на бульваре Сен-Жермен сидел человек, одетый очень художественно, с постаревшим лицом, которое было изборождено морщинами, на голове у него была такая фуражечка капитанская, но какая-то очень нетрадиционная, явно выдуманная, из магазинчиков района Сохо. За маленький козырек была вставлена рыбная кость. Человек поднялся и поздоровался, представился: «Вильям Бруй». Я сказал «раз», он сказал «пиф», я сказал «два», он сказал «паф». Я спросил: «Вы меня помните?». «Нет». «Этот анекдот вы мне рассказали 21 год назад».
Так мы с ним подружились. Вильям Бруй очаровательный человек, бездельник, талантливый художник, друг Хвостенко. Поэтому его имя прозвучало сегодня в нашей программе, Андрей, и стихи были посвящены ему совершенно правильно, совершенно логично.
Андрей Гаврилов: Как забавно получилось, говоря о поэте Хвостенко, мы с вами вспомнили двух художников, которые имеют прямое отношение к жизни и творчеству Хвостенко, которых мы знали в разное время в разных городах, совершенно по-разному, но тем не менее, знали. Интересно получается.
Иван Толстой: А под конец я предлагаю послушать еще одну запись Алексея Хвостенко, но на этот раз это будет его песня. Все хвостенковские песни, конечно, очень литературны, но не все сюжетны. То, что я предлагаю, можно отнести к жанру баллады. Это песня о художнике и скульпторе Олеге Соханевиче, который в середине 1960-х совершил смелый побег за границу. Он купил билет на теплоходный рейс Сухуми-Батуми, подготовил резиновую лодку и ночью незаметно соскользнул за борт, отплыл подальше и надул свою лодку. Девять дней и ночей он плыл в Турцию. Он не мог предвидеть ни морских коварных течений, ни больших волн, пограничный крейсер один раз прошел совсем близко от него, Соханевич в последнее мгновенье нырнул и не был замечен. У него кончилась пресная вода, ночью было отчаянно холодно. Несколько раз он терялся и не мог по звездам понять, куда двигаться. Но, в конце концов, на десятый день он добрался до Турции.
Все кончилось благополучно, но и в Турции ему пришлось поволноваться, потому что на голову были поставлены десятки людей: советский консул, турецкие власти. Теперь вот уже полвека почти Олег Соханевич живет и здравствует в Нью-Йорке. А песня Алексея Хвостенко давно стала классикой.
(Песня)
