Ирина Уварова. Даниэль и все все все. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. – 352 с., ил.
"Когда я пишу о ком-либо, кто известен человечеству и без меня, – пишет Ирина Уварова, – мне всегда хочется добавить: "Я здесь пребываю в тени". Только вот все совсем не так: автор в этой книге – никак не часть тени. Она здесь – свет, ясный, мягкий и точный, в котором видны все участники этого повествования, без которого они могли бы быть увидены совсем иначе. Почему-то думается, что так, как Уварова, о них не рассказал бы никто.
Книга – пристрастная, внимательная и благодарная. И чрезвычайно густонаселенная. Счастливая книга о страшном – более страшном, чем принято помнить, – и исключительно насыщенном времени.
Ирина Уварова, художник-постановщик, искусствовед, теоретик театра, была женой Юлия Даниэля – поэта, писателя, переводчика, диссидента (1925–1988). Однако Даниэлю, герою, несомненно, главному, отведена в книге только первая часть – и даже не самая большая. Он, конечно, постоянно появляется и во всех остальных частях. Он очень внимательно здесь увиден и подробно рассказан. Но в целом разговор здесь, даже когда о Юлии, – прежде всего о среде. Об отношениях и разговорах, о воздухе времени, о его этике, практиках и стилистиках, о человеческих типах альтернативной культуры шестидесятых-восьмидесятых годов – как сказал в своей рецензии на книгу Алексей Мокроусов, "об инакомыслящих, инакоделающих, инакоживущих". Ирина Уварова знала множество таких людей благодаря не одному только Даниэлю, но и тому, что работала в те годы в журнале "Декоративное искусство СССР" – как теперь сказали бы, "культовом" для тогдашней инакоживущей интеллигенции. Этот журнал был как раз в числе тех, довольно немногих, что собирали вокруг себя среду и формировали ее. (Сама Уварова вспоминает об этом скорее иронически: "Теперь наши "происки" кажутся наивными, – пишет она, – но тогда, в семидесятые, интеллигенция считала наш "ДИ" лучом света в соответствующем царстве". Так ведь потому и считала, что он им был.)
Среда, конечно, была сильно неоднородной – это легко представить себе уже по разнообразию населяющих книгу персонажей. Различны они как по стилю жизни и роду занятий, так и по степени своей противопоставленности общесоветскому. На одном краю этого спектра – допустим, Булат Окуджава, который в распространенные представления и ожидания, в общем, вполне вписывался, – потому столь многими и принимался с благодарным узнаванием, как свой да и по сей день принимается и, наверное, очень мало кому в нашей культуре неизвестен. На другом краю – скажем, жестко-чуждый всему советскому, экзотичный, как диковинная заморская птица, живший совсем самосозданной жизнью, Александр Асаркан. Как его определить? Журналист, театральный критик, а главное, художник-писатель (не разделить!), работавший в собственноручно изобретенном жанре: открыток, которые сам делал, сам надписывал и ежедневно рассылал по разным адресам – на протяжении полувека. Многие ли сегодня смогли бы ответить на вопрос, кто такой Асаркан? А ведь человек был – пусть в своих узких кругах – на редкость влиятельный. Он формировал ту самую среду, задавал ей образцы и нормы: "Он обучал, – пишет Уварова, – нас всех: как читать "Винни-Пуха" в переводе Бориса Заходера; как любить детей…" Да, кстати, два полюса, которые видятся нам сегодня столь противоположными, благополучно сошлись: Асаркан учил окружавших его "всех" еще и тому, "как слушать Окуджаву". И привел однажды в гости к автору воспоминаний самого Булата – вместе с целой толпой людей, которым не разрешили его слушать в кафе "Артистическое". Это была одна среда, да.
Всех этих разных людей безусловно объединяла инаковость – и особенная, "надсоветская", я бы сказала, интенсивность. Герои здесь – один ярче другого (и рассказаны они так, что книга получилась почти художественная, с полным впечатлением живого присутствия среди них и слышания их голосов). Писатели – сам Даниэль, соратник его Андрей Синявский, Аркадий Белинков, Владимир Войнович, Юрий Домбровский. Теоретики литературы – Анатолий Якобсон, Михаил Бахтин (да! К нему автор, замирая от изумления перед собственной наглостью – никогда прежде такого не делала – поехала в Саранск знакомиться под впечатлением книги о карнавальной культуре). Издатель подпольного журнала Борис Зеликсон. Художники – не только нонконформисты Борис Биргер, Юло Соостер, Юрий Соболев, но и вовсе залетные иномирные птицы, один другого чудесней и чуднее: Сергей Параджанов, Гаянэ Хачатурян, "большой шаман" Питер Шуман – формально режиссер кукольного театра, а по существу – создатель кукольного мира и налаживатель отношений людей с миром горним – своими средствами.
Здесь самое время обратить внимание на то, какой особенный, неведомый сегодняшней культуре статус получило тогда, в семидесятые, искусство кукольного театра, какими оно насытилось значениями. Уварова кукольным искусством занималась профессионально, поэтому знает предмет изнутри. (Вообще, я бы тихо шепнула читателю на ухо, что насытилось оно значениями едва ли не религиозными, притом что сама Уварова подобных слов ни разу не произносит, она вообще этих материй почти не касается. Хотя – проговаривается и эзотерические обертона кукольных занятий упоминает.) Зря, что ли, в 1993-м, уже после той эпохи, о которой здесь речь, но этою эпохой тщательно подготовленный, появился, с деятельным участием автора, журнал "Кукарт", "предназначенный изучить феномен куклы в человеческой культуре" – целый журнал! – рассчитанный, значит, на длительную, развернутую рефлексию. (Вот бы о чем почитать.) А изучать было что – было, главное, само чувство предмета, которое в таком изучении выговаривалось. Об этом – и история кукольника Виктора Новацкого, изготовителя рождественских вертепов (притом начиная с 1980 года!) и одного из соорганизаторов "Кукарта", и рассказанное – вскользь, в главе, посвященной Соболеву, – о Михаиле Хусиде, "режиссере синтетического театра. Может быть, синкретического; хотя он официально назывался театром кукол".
Но показательнее прочих в этом отношении глава о кукольнике Шумане – там многое сказано прямо.
"…было ясно, – пишет Уварова, – что Питер Шуман имеет дело с некими высшими целями и задачами, причем цели его – озадачивающе важны, а средства столь же озадачивающе просты. Что он из тех, кто пытается добраться до начала начал, туда, где таится подлинная сущность искусства, сотворенная еще до того, как искусство появилось на свете. И кто до этой "подлинной сущности" когда-либо добирался, те общались с силами, от которых зависела жизнь на земле, – а она всегда висела на волоске. И если волосок этот до сих пор не оборван, значит, посредники, поставленные между небом и родом людей, ели свой хлеб недаром. Именно от них пошло племя ответственных художников. Точнее сказать –художников, добровольно принимающих на себя ответственность за судьбы мира".
Если это не религиозная практика, то я уж и не знаю. Впрочем автор почти так и говорит: "Кукла его акций, претендующих на самую активную действенность, возведена в величественный ранг библейских ценностей <…>".
Вообще, о культуре (ладно, пусть об "инокультуре") шестидесятых-восьмидесятых годов здесь, как бы невзначай, почти устно, в диалогах, легко набросанных портретах и забавных историях, рассказано столько, что думать и думать. По отдельным, осторожным – не расцарапать бы читателя! – прикосновениям львиных когтей чувствуется, что автор – мыслитель, сильный и оригинальный. В этой книге с ее мемуарными задачами она почти не дает себе осуществиться в таком качестве в полной мере. Она гораздо больше чувствует, чем говорит. У нее редкий для нашей, склонной к тяжеловесности, культуры дар сочетания легкости и глубины.
Уварова вообще умеет говорить о тяжелом и страшном почти шутя. О том, например, как за их с Юлием другом, русским французом Степаном Татищевым, в Москве, когда он шел к Даниэлям в гости, грубо и открыто следили кагэбэшники: "Слушай, в девять возвращайся, понял? Выйдешь позже – ноги переломаем". И отправились в садик, на скамейку. И о том, как рискованно-весело, даже театрально они помогли Татищеву от филеров удрать.
Но что за всем рассказанным стоит (и видно – как сквозь прозрачную воду) глубокое, сложное и точное понимание, можно не сомневаться.
На основе прочитанного здесь впору задуматься об особенной антропологии позднесоветских десятилетий (хм, об "иноантропологии"), о человеке, которого культивировала инокультурная среда, с его своеобразной восприимчивостью, с характерными для него нормами поведения, способами производства и проживания смыслов.
Ведь всех этих героев, тружеников и авантюристов "другой" культуры объединяло еще и вот что: все они, отталкиваясь от советского, противореча ему или просто от него отворачиваясь, создавали новые возможности для будущей жизни и культуры, запас символов и форм для нее, типов чувствования и мышления, создания себе внутренней независимости от навязываемого извне. ("Слушай, а если Софья Власьевна копыта откинет – что будет?" – приводит Уварова типичный диалог людей своего круга. "Да хорошо будет!" – уверенно отвечали вопрошавшему. – Не сомневайся". "Никто, – подтверждает автор, – и не сомневался".) Они вырабатывали, воспитывали, заготавливали впрок человека русской культуры, каким он мог бы явиться – ну, не через сто лет, но, допустим, в параллельной истории, в другом временном потоке.
Да, это была высоко утопическая культура и среда. Но она действительно многое создала – независимо от того, насколько эта чаемая будущая жизнь, с щедро заготовленными для нее возможностями, сбылась на самом деле. Она, скажем прямо, не сбылась. Сбылось совсем другое. Зато все эти возможности (включая главную: возможность внутренней свободы, ее техники и практики) у нас есть. Они нам пригодятся.
