Как трудно влюбиться в Татьяну Ларину или Анну Каренину! Они слишком полновесны, словно мебелью заставлены, словно густо заселены: своими чувствами, гардеробами, утварью. То ли Татьяна при, то ли при Татьяне: господский дом, блины на масленицу, вощаной кувшин с брусничною водою, на красных лапках гусь тяжелый, куртины, кровли и забор, деревья в зимнем серебре, карла с хвостиком, седая няня Филипьевна в длинной телогрейке, соседи в возках, кибитках, бричках, кастрюльки, стулья, сундуки, варенье в банках, клетки с петухами, крупная соль светской злости.
Анна Каренина, бросившая вызов Татьяне Лариной, мечется по паркету столовой, освещенной одной лампой, по ковру темной гостиной. На стенах висят тяжелые портреты родных и приятельниц. На столе стоит малахитовый бювар... Муж трещит руками, а во сне свистит носом... К ней взыскует сын Сережа, предшествуемый гувернанткой.
К таким женщинам со своей любовью не подселишься. Влюбиться хочется в гимназисток, курсисток начала ХХ века. Ими обжита проза Бунина, но не только Бунина. У Алексея Ремизова тоже свои Зины Разумовские, Нины и Кати Муравицкие. И у А. Толстого. И в "Докторе Живаго" они еще свежи, с мороза, с катка. "Это были первые ее слезы и единственные. И эти слезы раскрыли ее сердце. И с тех пор ее раскрытое сердце только и дышало влюбленностью; и оттого, что было неутолимо, оно колдовало – и не было гимназиста, который бы не влюбился в Валю" (А. Ремизов, "В розовом блеске"). Порок подмешан к их обаянию. Их мучат муки любви, разделенной или неразделенной. К их совести не воззовешь. Ее у них нет. И при этом душевны, сердечны, безотказны. Между ними и тобой лишь один барьер – возраст. Тебе почему-то упорно четырнадцать, и ты никак не можешь нагнать, перелететь через несколько лет, что вас разлучают. Готовность влюбиться в них, а не в Ларину или Каренину, говорит не о вкусах влюбленного, а о самой природе любви: природе чудесной, бесстыжей, летучей.
