Иван Толстой: Январское, архивное. Подчиняясь общему закону считать январь началом новой жизни, эфир Свободы в первый месяц каждого года как будто открывал мир заново, обращался к основам нравственным, чувственным, философским, вспоминал прошлое. Покопаемся для примера на полках с записями одного только 1968-го года.

Жан-Поль Сартр, Серж Руле. «Стена» - в кинопрограмме «На экранах Запада». 3 января 68-го. У микрофона Галина Зотова.

Галина Зотова: Эту программу «На экранах Запада», первую в 1968 году, мы посвящаем одному из самых благородных произведений кинематографического искусства — фильму французского режиссера Сержа Руле «Стена». Фильм поставлен по одноименной повести Жан-Поль Сартра, который сам написал диалоги. Действие протекает на фоне внутреннего монолога главного героя, 30-летнего рабочего Пабло.

«Стена» - первый полнометражный фильм Сержа Руле. Серж Руле - последователь Робера Брессона и был его первым ассистентом. Влияние Брессона, конечно, чувствуется в фильме — строгость, сдержанность, трезвость, четкость. Все это относится к стилю, к манере, но тональность фильма Руле другая. В двух словах: Брессону удаются экранизации Бернаноса, Серж Руле выбрал для своей первой постановки повесть Сартра. Из этого первого опыта получился настоящий маленький шедевр. Руле не только не исказил повесть Сартра, он дал этому произведению новое измерение — время, физическое ощущение времени, как выразился сам Сартр.

В повести «Стена» всего около 30 страниц. Режиссер без малейшего трюкачества развернул ее на ленте, которая идет полтора часа. За исключением некоторых кадров, все происходит в стенах тюремной камеры, где в течение одной ночи ждут смерти приговоренные к расстрелу. Их трое — Пабло, о котором мы уже упоминали, ирландец Том Стейнбок и 17-летний юноша Хуан Мирбаль. Напомним, что действие известной повести Сартра «Стена» происходит во время гражданской войны в Испании, но сюжет повести не политический. Политика, или теперь уже история, здесь только служит фоном для психологической проблемы: что чувствует приговоренный к смерти в течение последних 12 часов. Тема здесь не то или иное событие в той или иной стране при том или ином режиме — это тема слепой несправедливости горячечных трибуналов, которые заменяют правосудие поспешным приговором. Это не только памфлет против смертной казни при любых обстоятельствах — это повесть о муках человека, готового умереть не столько за идею, столько для того, чтобы сохранить собственные чистоту и достоинство. Ценность фильма «Стена» в том, что несмотря на весь его напряженный драматизм, он действует на зрителя не угнетающе, а возвышающе. Это и есть критерий настоящего художественного произведения. Поэтому нам кажется уместным в эти дни, когда еще не умолкли звон колоколов и рождественские песнопения, передать сокращенную инсценировку фильма Сержа Руле «Стена».

«Нас втолкнули в большой серый зал. От света было больно глазам. Потом я разглядел стол, за ним было четверо в штатском, они рассматривали бумаги. Мы прошли через весь зал, в глубине которого стояла толпа арестованных. Нас было трое: молодой Хуан, ирландец Том и я. Мы прождали около трех часов. Я отупел, в голове было пусто. Пленных по очереди подводили к столу. Здесь задавали краткие вопросы: имя, профессия, адрес. Наконец вызвали Тома. Его спросили, был ли он в интернациональной бригаде. Он не мог этого отрицать из-за бумаг, которые они нашли в его кармане. Хуана они ничего не спросили, кроме адреса. Хуан стал объяснять, что политикой занимается не он, а его старший брат, которого уже нет здесь, что он, Хуан, не принадлежит ни к какой партии, что он ничего не сделал. Никто не слушал его. Пришла моя очередь. Меня спросили, где находится Рамон Грис, я ответил, что не знаю. Один из них сказал в полувопросительном тоне: «Вы прятали его в вашем доме между 6 и 19?». Я сказал: «Нет». Нас увели. По дороге Том обратился к страже:

- Что это было? Допрос или суд?

Тот ответил, что суд и приговор нам сообщат в тюремной камере. Камера, в которую нас заключили, не была настоящей тюрьмой — это был погреб в здании госпиталя. Было страшно холодно, дуло во все щели. Первые дни после ареста я провел в подземелье средневекового здания архиепископства, там не было холодно, но я был один, и это в конце концов стало невыносимым. Здесь у меня были товарищи. Хуан молчал, но Том любил говорить.

- Мы пропали.

- Я тоже так думаю. Но, по-моему, этому мальчику они ничего не сделают.

- Они ничего не могут поставить ему в вину, он не отвечает за своего брата.

Свет в погреб проникал через небольшие оконца и люк в потолке, оттуда было видно небо. В нормальное время в погреб этот ссыпали уголь для топки. Уголь лежал без употребления на полу под отверстием, которое забыли закрыть и часто мок под дождем. Том дрожал от холода.

- Черт побери, меня опять начинает трясти.

Том встал и начал проделывать гимнастические упражнения. Потом он сел рядом со мной, тяжело дыша.

В 8 часов они вошли, их было трое. У старшего офицера в руках была бумага. Он прочел вслух наши фамилии: Стейнбок, Иббиета, Мербаль. Он сказал, что мы приговорены к смертной казни и будем расстреляны завтра утром. Хуан бросился объяснять, что он невиновен, что это недоразумение. Офицер еще раз взглянул на лист и повторил, что имя Хуана тоже числится в списке приговоренных к расстрелу. Потом, обращаясь ко всем, заявил, что военный врач, бельгиец получил разрешение провести с нами эту последнюю ночь.

- Что я тебе сказал — мы пропали.

- Да, жаль мальчика.

Я сказал это из чувства справедливости, но настоящей жалости к Хуану я не испытывал. Чувство жалости вызывает во мне скорее отвращение. Том был добрым человеком, он протянул руку, хотел положить ее на плечо Хуана, тот отодвинулся и почти с яростью взглянул на Тома.

- Оставь его. Не видишь, что ли, он сейчас заревет.

Тому явно хотелось утешить мальчика, к тому же это отвлекло бы его от мысли о себе. Я был раздражен, я тоже никогда не думал о смерти, потому что для этого не было повода раньше, но теперь случай представился. И мне нечего было делать, кроме как думать об этом. Тут Том опять заговорил, у него потребность вслух выражать свои мысли.

- Я хорошо помню, как я в первый раз убил человека. Он был, по крайней мере, в трехстах метрах от меня, по ту сторону глубокого оврага. Я решил попробовать попасть в него, прицелился, выстрели, он упал. Это произвело на меня сильное впечатление. Потом мы ушли. Это все.

Том шагал по камере, затем остановился передо мной и сказал мечтательно:

- Да, хорошо было равенство между офицерами и солдатами. Деньги все получали одинаково, и пища была та же для всех. Все были товарищами.

Том замолчал. Я взглянул на него исподлобья: он был словно серого цвета. Вечерело. Сквозь отверстие в потолке я увидел первую звезду. Ночь обещала быть ледяной.

Иван Толстой: Фильм «Стена» к кинопрограмме «На экранах Запада». Парижские беседы о фундаментальных словах и понятиях вел на наших волнах Владимир Вейдле. Свобода слова. 7 января 68-го года.

Владимир Вейдле: Ощущение свободы и несвободы относится к основам нашей человечности. Сегодня хочу, однако, поговорить об одной из особых свобод — о свободе слова. Ее отсутствие или чрезмерное ограничение далеко не всеми ощущается столь же отчетливо и остро, как ущерб, наносимый свободе личности, в том, что касается, например, выбора профессии, места жительства, места работы или выезда за границу, дружбы и переписки с иностранцами, смешанных браков и так далее. Существуют кроме того весьма обширные поля деятельности, на которых советские граждане, например, пользуются совершенно достаточной свободой слова. Такова, например, вся огромная область техники, а также математики, естествознания, медицинских или, скажем, военных наук, и вся техническая, да и организационная сторона педагогики, промышленности, сельского хозяйства. Тут возможно свободное обсуждение всех вопросов, высказывание самых различных мнений, плодотворная полемика. Специалистам доступна вся литература предмета, книжная и журнальная, на любых языках. В общественных науках — философии, литературе, публицистике в печати общей, а не специальной, дело обстоит, как все знают, совсем иначе. Но в современном мире специалисты у нас, да и повсюду, живут гораздо исключительнее, чем прежде, интересами своей специальности. Это беда, думают они, что газеты наши так мертвенно однообразны, да и большинство журналов тоже, что радио покорно повторяет все те же приевшиеся формулы. Нам ведь и времени нет все это слушать и читать. А если критиковать официальные псевдоистины никому не разрешается, то ведь идеология наша, как они ни тоталитарна, все же на технику и точные науки не распространяется. Пытались некогда Эйнштейна отвергать, да Лысенко в ход пускать, только все это давно оставлено. Поняли, что если науку муштровать не перестанут, на Луну не полетят, а главное, с термоядерным оружием попадут впросак. Что же до литературы, философии, как и всяческие мысли экспериментом непроверяемы и к цифрам несводимы, то все это они в ежовых рукавицах держат, как и прежде. Но ведь нам, людям техники и науки, дела до этого нет, а нас они не скрутят, без нас им ни одного трактора не добыть, никого не пугнуть бомбой или ракетой. Так говорят физики, в отличие от лириков. Их не переубедишь. Лирики же и сами свободу слова не могут не ценить. Без свободного живого слова, для электронных машин столько же непригодного, как для изготовления идеологической словесной жвачки, не может произрасти ничего, хотя бы издали похожего на то, чем они живут и что их волнует. Думается, однако, что и физики наши, когда они к своему поприщу только еще готовятся, не столь позитивно или попросту шкурно рассуждают, как и их отцы. Молодежь, и прежде всего университетская наша молодежь, очень наглядно за последние годы доказала, что свобода слова ей дорога. Предстоят и новые доказательства этого при закрытых, по-видимому, дверях. Но голоса этих людей таковы, что и сквозь закрытые двери мы их услышим. Не нам их учить, лучше обратиться к далеким их предкам из тех, кому свободное слово столь же дорого было, как и им и чью мысль можно призвать им на подмогу. Не буду цитировать знаменитого стихотворения Константина Аксакова на эту тему, но менее известные слова его младшего брата Ивана стоит вспомнить. Под конец его жизни больше ста лет назад были они написаны, но ничуть не утратили свежести своей и силы, даже громче звучат, еще нужнее стали, чем были тогда.

Вот эти слова: «Мысль, слово — это та неотъемлемая принадлежность человека, без которой он не человек, а животное. Бессмысленны и бессловесны только скоты, и только разум, иначе — слово, уподобляет человека Богу. Мы, христиане, называем самого Бога словом. Посягать на жизнь разума и слова в человеке — это не только совершать святотатство, но и посягать на самый дух божий, пребывающий в человеке, на то, чем человек — человек. Свобода жизни, разума и слова, такая свобода, которую по-настоящему смешно и странно формулировать юридически или называть правом — это такое же право, как право быть человеком, дышать воздухом, двигать руками и ногами. Это свобода вовсе не какая-либо политическая, а есть необходимое условие самого человеческого бытия. При нарушении этой свободы нельзя и требовать от человека никаких правильных отправлений человеческого духа, ни вменять что-либо ему в преступление. Умерщвление жизни, мысли и слова — самое страшное из всех душегубств». Душегубство это с немалым усердием и совсем в невообразимых для Аксакова размерах совершалось при Сталине, но совершается оно и нынче гораздо более умело и успешно, чем даже при Николае Первом, с помощью приемов, о которых в те времена никакие властители и судьи не смели и мечтать. Дело нынче не в одних запретах, не в одной цензуре, обходящейся без цензурного ведомства, на корню пресекающей любую крамолу внутри самих издательств и редакций, но еще и в предписаниях писать о том-то, а не о другом, писать в такой-то, а не в другой манере. Да и кроме того в надзоре за писателями, которым занимается сам Союз писателей. Такими способами умерщвлять жизнь слова, умерщвлять воображение и мысль прежде просто не располагали. Бенкендорф не учил Глинку, какую ему музыку писать, а Шостаковича этому учили. Не было таких жандармов, которые в живописном или словесном искусстве насаждали бы определенные вкусы, будь то вкусы Царского села или Царевококшайска, Парижа или Чухломы. Николай Первый объявил, как известно, Чаадаева сумасшедшим, но в сумасшедший дом, куда строптивых литераторов сажают нынче, его не посадил, сделать его сумасшедшим не распорядился. Иван Аксаков, однако, писал не в николаевское время, а в начале царствования Александра Второго, когда печать стала много свободнее. Это видно уже из того, что приведенные мною слова его были тогда же напечатаны. И в наши дни, в теперешние 60-е годы, печать наша тоже стала, как никак, а все же свободнее, чем при Сталине. Есть журналы посмелее других. Публичные или полупубличные чтения стихов привлекают большое число слушателей. Рукописная литература куда бойчей распространяется, чем прежде. Разница получается меньшая, чем между двумя царствованиями в середине прошлого века. И конечно, слово остается и нынче менее свободным у нас, чем в любые времена при царской власти. Но ощущение перемены, чувства движения в сторону свободы, неудержимости этого движения среди нынешней молодежи очень сильно, и потому слова Аксакова должны звучать для нее, как ее слова.

Иван Толстой: Владимир Вейдле. Парижские беседы о словах и понятиях. Сегодня мы с вами у полки с записями 68-го года. Время от времени Русская служба (да и другие редакции не отставали) напоминала о задачах зарубежного вещания для советских слушателей. Вот пример такой пятиминутки. 4-е января 68-го.

Диктор: Встреча со слушателями. Программа, в которой Радио Свобода встречается со своими слушателями, отвечает на их письма, обменивается мнениями с ними.

Вячеслав Завалишин: Я - Вячеслав Завалишин. Наши слушатели временами говорят, что именно от нашей радиостанции они впервые узнают о том, что происходит в Советском Союзе. Два примера в подтверждение этого. Молодой техник говорил, что только из передач нашего радио он узнал о судьбе молодых писателей, арестованных в Москве. Это его взволновало, хотя его друзья остались к этому сообщению равнодушны: все равно здесь никто об этих молодых писателях не знает, и нет никакой возможности познакомиться с их трудами. Так они мотивировали свое равнодушие. Молодой советский инженер, слушающий передачи нашей радиостанции, пожаловался, что лучшие писатели печатаются в «Новом мире», но достать этот журнал трудно в провинции. Вот и получается, что об Александре Солженицыне, Викторе Некрасове, Василе Быкове он впервые услышал благодаря нашей радиостанции.

Есть и другие слушатели, которые и о событиях в литературе, и о некоторых литературных произведениях узнают из наших передач. Мне приходилось слышать и такое мнение, что тиражи книг, кажущиеся на Западе высокими, на самом деле, учитывая запросы советских людей, их тоску по настоящей книге в противовес агитмакулатурным новинкам, оказываются заниженными. Так, когда появились сборники стихотворений Андрея Белого, Марины Цветаевой, Саши Черного, их расхватали в рекордно короткие сроки. А когда появился сборник стихотворений Анны Ахматовой, то он исчез с книжных прилавков во мгновение ока, а в библиотеках на эту книгу огромная очередь по предварительной записи. Трудно достать и такие книги, как «Письма из Русского музея» Владимира Солоухина или «Товарищ Время» и «Товарищ Искусство» Турбина, написанные в защиту модернистских течений в искусстве. Обо всех этих книгах наша радиостанция в свое время говорила в более или менее подробных передачах. И радостно слышать от радиослушателей, что мы в ряде случаев становимся для них едва ли не единственным источником информации. Можно понять и тех, которые остаются равнодушными к тому, чего они не знают, или к тому, что недостаточно известно. Но их безучастность нередко пропадает, когда им удается составить правильное, не искаженное представление, как о произведениях, преданных анафеме пропагандой, так и о событиях, замалчиваемых или превратно освещаемых в Советском Союзе. Как, например, мне доводилось слышать, что если о Синявском многие знают как о критике, то как сатирик он в Советском Союзе совершенно неизвестен. Когда же таким советским людям удается ознакомиться с его сатирическим рассказом «Графоманы» или сатирической повестью «Любимов», изданным за рубежом под псевдонимом Абрам Терц, то они спрашивают: за что же Синявского посадили? Не за то ли, что он и в наши дни в меру своего дарования пытался идти путем Аверченко, Зощенко, Булгакова? За это не судят, а благодарят. Так равнодушные превращаются в сторонников Синявского. А сколько в Советском Союзе равнодушных, которые, получая правильную, правдивую информацию о том, что произошло, стали бы сторонниками Синявского и других?

Иван Толстой: Исторические программы на протяжении четверти века вел на волнах Свободы наш нью-йоркский сотрудник Михаил Коряков. А читали их в эфире иногда в мюнхенской студии. Как вот, например, эту. Начинает диктор Галина Рудник.

Галина Рудник: Книгу профессора Ситона Уотсона «Российская империя. 1801-1917 год» следует особо отметить по многим причинам. Ее размеры — 813 страниц. Книги, с которыми автор знакомился для того, чтобы написать свой труд, один их перечень занимает 25 страниц. Наконец тот факт, что профессор Ситон Уотсон, в отличие от многих западных историков, хорошо знает русский язык. Наконец, его исключительная добросовестность и авторская честность — все это несомненные достоинства, которые следует подчеркнуть. Но, конечно, всякое или почти всякое историческое исследование, если оно не сводится просто к рассказу о последовательности фактов, характеризуется известными выводами, которые делает сам автор или к которым книга подводит читателя. Самый очевидный из этих выводов, если речь идет о России XIX века — это то, что в такой стране и при таком режиме этот период истории должен был кончиться революцией. Царское правительство, все равно, какое, будь это в середине XIX или в начале XX века, отказывалось проводить реформы, которые, казалось бы, диктовались исторической необходимостью. Неизменно отказывало гражданам в свободе, уклонялось от создания подлинных представительных органов, не принимало во внимание тяжелых условий жизни, в которых находилась значительная часть населения и так далее. Такой вывод о неизбежности революции в этих условиях теперь кажется в свете недавних событий почти неопровержимым. Но так ли это с точки зрения исторической истины? Ответ на этот вопрос найти гораздо труднее. Характерно, что две революционные вспышки, первая в 1905, вторая в 1917 году, произошли после военных поражений России. Но тут же в интересах объективности следует отметить, что проигранная Россией Крымская война к революции не привела. Недовольство населения царской властью тоже не может быть объяснением революции, так как оно началось не со вчерашнего дня. И за все 300 лет романовской династии не было периода, когда народ не был бы недоволен. Наконец, основное положение революции, его основная предпосылка по Марксу — существование многочисленного рабочего класса, этого в России 1917 года тоже не было. Огромное большинство населения составляло крестьянство. То, что государственный режим царской России отжил свой век и исторические условия требовали введения других, более демократических форм правления, против этого возражать трудно. Характерно в этом смысле то, что профессор Ситен Уотсон пишет о страхе царского правительства перед возможностью эмансипации крестьян. Советское правительство гораздо больше чем царское боялось распространения вредных идей и создало самую жестокую цензуру, которой не существовало ни при каком царском правительстве.

Иван Толстой: Продолжает заметку Михаила Корякова другой диктор – писатель Гайто Газданов.

Гайто Газданов: Ситон Уотсон сам говорит так: «Я стремился представить этот период таким, каким он был, не пытаясь судить о нем в свете событий ХХ века». А дальше он пишет следующее: «Я пытался подойти к политике и выдающимся личностям того времени так, как к ним подходили современники, не применяя мерил и критериев ХХ века, которые мы усвоили теперь». И все же автору не удается полностью избежать судьбу всех историков, изучающих историю России. Ему не удается, говоря о прошлом, всецело забыть о настоящем, забыть, что все положительное, что было достигнуто в России до 1917 года, было сведено на нет октябрьскими событиями. Революция так основательно разрушила все политические и социальные устои старого режима, что как бы мы ни старались, думая о событиях XIX века, мы не можем не спрашивать себя: повело ли данное событие или данное мероприятие к укреплению тогдашней государственной системы или к ее ослаблению? Не ставить себе вопрос: если бы это не было бы сделано или было бы сделано лучше, удержался бы царский режим? Можно было предотвратить революцию или нет? Как бы то ни было, по мнению литературного критика «Лондон Таймс» Макдональда, о котором мы уже упоминали, всякий читатель, желающий получить достоверную информацию о последствиях отмены крепостного права, реформ в области народного образования, об отношениях в царской России между правительство и церковью, может со спокойной совестью взять в руки труд Ситона Уотсона и быть уверенным, что все эти вопросы в его книги разобраны. Автор весьма подробно, тщательно, добросовестно, беспристрастно описал и положительные, и отрицательные стороны русской жизни XIX века, хотя в самом конце говорит от себя, что: «Вникая в жизнь, думаешь больше о страданиях, чем о радостях». Ни один другой историк не выявил так ясно и убедительно трагические недочеты подхода царского режима к социальным и политическим проблемам. Профессор Ситон Уотсон пишет: «Требования свободного общества, основанного на гражданских свободах и правах, представительных учреждениях и соответственном законодательстве, было неэффективным, так как поддерживающие это требование социальные силы были слишком слабы. Что еще хуже: царский режим сознательно, намеренно следил за тем, чтобы эти силы не окрепли». Ситон Уотсон пишет: «Правительство боялось всеобщего образования, оно не хотело, чтобы как можно большее число людей училось читать и писать, так как опасалось, что это приведет к распространению идей, которые все в большей степени проникали во все районы западной, южной и даже центральной России. События 1905 года заставили царя и его советников задуматься о положении в стране, все больше раздавалось требований либерализации режима, но фактически ничего сделано не было, и коренные перемены могла принести с собой только революция».

С мнением автора можно не соглашаться, но никто не может недооценивать огромной исследовательской работы, которую он проделал. Сотрудник «New York Times Book Review» Пайпс отзывается о книге Ситона Уотсона более критически. По его мнению, она недостаточно интересно написана, а ее построение свидетельствует об отсутствии исторического подхода к делу. «События как-то механически распределяются по различным рубрикам, не связующей мысли, не автор ведет материал, а материал ведет автора, - пишет он. - Важные размышления, ценные идеи тонут в океане биографических, дипломатических, законодательных, бытовых деталей, о которых можно было просто упомянуть в сносках или даже вообще не упоминать». Как видите, Ричард Пайпс выступил с довольно резкой критикой. Но заканчивает он свою рецензию следующими словами: «Однако, даже учитывая все это, не может быть сомнений в том, что Ситон Уотсон написал самую полную аналитическую историю Российской империи XIX века, наиболее полный из всех трудов, посвященных этому вопросу, появившихся на всех языках, включая русский».

Иван Толстой: Кто сказал, что кулинарное искусство не относится к основам жизни? Сегодня почти все уже с этим согласны. Но сорок лет назад, да еще на волнах глушимого западного радио такая тема показалась бы странной. Поэтому фуд-критики выступал у нас крайне редко. Вот чудом сохранившаяся пленка. Журналист Дэвид Флойд. Английская кухня. 5 января 68-го.

Дэвид Флойд: Я часто думаю, что если бы вместо международных комментариев выбрал бы другую область журналистики, а именно комментарии по кухонно-пищевым вопросам, то сегодня я зарабатывал бы больше. В самом деле, достаточно заглянуть в любую английскую газету, в любой еженедельник или просто бросить взгляд на полки книжных магазинов в Англии, чтобы сразу убедиться, что вопросам питания отводится куда больше места, чем международным делам. Каждая газета имеет специалиста по вкусной еде, советующего читателям, как готовить разные изысканные и экзотические блюда или где, в каком ресторане найти их в готовом виде. Любой книжный магазин предложит вам широкий выбор поваренных книг по приготовлению какой угодно национальной или европейской пищи. Хотите овладеть секретами китайской кухни или научиться готовить греческие деликатесы, хотите стать специалистом по приготовлению дорогих блюд или, напротив, дешевых — пожалуйста, купите соответствующую книгу и получите все необходимые советы и рецепты. У вас может сложиться впечатление, что англичане стали сегодня нацией гурманов, что они думают о своих желудках больше, чем о других, серьезных вещах. Вы можете подумать, что англичане теперь заняли место французов и стали людьми, интересующимися в первую очередь едой. Я думаю, что было бы преувеличением, но что правда, то правда, английский стол претерпел огромные изменения со времени окончания последней войны.

Как один из самых космополитических городов мира, Лондон всегда располагал и национальными ресторанами — итальянскими, греческими, французскими, китайскими и так далее. Но с предвоенных времен общее количество ресторанов в Лондоне увеличилось во много раз. Разнообразие национальных кухонь отражает ныне кулинарное искусство всех уголков Земного шара. Один из моих любимых ресторанов Лондона содержит семья киприотов. Эти люди сравнительно недавно приехали с острова Кипр и специализировались по деликатесам Ближнего Востока. А когда мне хочется пропустить кружку особенно вкусного пива, я иду в бар, где всегда бывает светлое пиво из Австралии. Надо сказать, что еще до войны я был не прочь пообедать в одном из тогда немногочисленных китайских ресторанов Лондона, сегодня я знаю десятки подобных ресторанов. Ныне вы можете выбирать, какой тип китайского ресторана вам больше по сердцу — пекинский, или гонконгский, или предлагающий кухню другой из многочисленных китайских провинций. Еще более интересно то, что если раньше нужно было ехать в Лондон, чтобы насладиться хорошей восточной кухней, то сегодня вы найдете китайский ресторан в любом провинциальном городе Англии. Поток китайцев, прибывающих в Англию из Гонконга и других стран Британского содружества наций, буквально бесконечный. Во времена моего детства они большим делом открывали прачечные, но теперь, когда китайскую прачечную заменила прачечная машинная, китайцы обратились к поварскому делу. Безусловно, далеко не все посетители лондонских ресторанов идут туда ради удовольствия, большинство клиентов идут в ресторан обедать, потому что у них нет выбора. Ведь сотни тысяч человек каждое утро приезжают в большой Лондон из ближних и дальних пригородов от 10 до 100 километров, и таким образом вынуждены обедать где-нибудь поблизости от места работы. Эти люди, понятное дело, не ищут экзотической или дорогой еды, они хотят лишь поесть быстро и приятно. Для них в Лондоне есть сколько угодно ресторанов самообслуживания и закусочных, предлагающих хорошо подготовленную, хоть и несложную еду буквально в считанные минуты. Остаток обеденного перерыва люди могут после этого использовать для покупок в магазинах или других личных дел. Потребность в скоростных обедах привела к изменениям даже в таких незыблемых английских заведениях, как пивные бары или по-здешнему пабы. До конца прошлой войны пабы были просто местами выпивки. Вы приходили в бар, заказывали кружку пива или виски с содовой и тянули свой напиток, стоя вместе с другими посетителями, болтая с ними или обмениваясь новостями с барменом. В данных провинциальных пабах можно было, пожалуй, получить еще кусок хлеба с сыром и маринованные луковицы — и это все. А сегодня английский паб стал повсеместно не только баром, но и чем-то вроде закусочной. Вместе с пивом вам подадут холодные закуски, пирожки со свининой, бутерброды с ветчиной, сыр. Во многих пабах открыты собственные ресторанчики, где подают, как правило, вкусную горячую пищу. Я думаю, что половина всех обедающих вне дома лондонцев ходят сегодня именно в пабы. Благодаря всему этому, пабы стали общественными центрами в Англии еще в большей степени, чем были. Мужчины и женщины, старики и молодежь встречаются в барах, чтобы выпить, поесть и просто побеседовать. Даже вид пабов изменился. Из мрачноватых грязноватых питейных домов, напоминающих времена Диккенса, они превратились в оживленные, ярко освещенные и приятно оформленные залы. Вместе с характером пабов переменился и стиль потребления крепких напитков в Англии, хотя в нашей стране нет недостатка в барах, они прямо-таки на каждом углу, пьянства как такового очень мало. Пьяные в пабе или на улице — редкое зрелище. Люди пьют не для того, чтобы опьянеть, а главным образом просто за компанию. А в последнее время пить в Англии стали еще меньше из-за нового закона, ограничивающего процент алкоголя в крови во время управления автомобилем. Ну что ж, паб — это часть английской жизни, он меняется вместе с жизненными переменами.

Иван Толстой: Было бы странно не поискать среди январских пленок 68-го года передачу на историческую тему. Тем более, что в редакции РС служил ряд участников важнейших исторических событий. К 50-летию разгона Учредительного собрания. Во фрагменте радиоинсценировки, который мы сейчас услышим, звучат голоса реальных депутатов того январского дня – Марка Слонима и Георгия Киверова (он выступает под псевдонимом Петр Шелестов). Эфир 22-го января 68-го.

(«Марсельеза»)

Диктор: Вы слушаете очередную передачу из серии «50 лет назад. 1917 год в воспоминаниях современников». В сегодняшней передаче — разгон Учредительного собрания. Вы услышите воспоминания современников, живых свидетелей первой и последней сессии Всероссийского Учредительного собрания.

(Музыка)

Диктор: Марк Слоним, член Учредительного собрания, эсер, искусствовед, живущий сегодня в Швейцарии, так вспоминает о начале сессии Учредительного собрания.

Марк Слоним: Председателем был выбран Чернов, секретарем Марк Вишняк. Речей, в сущности, никто не слышал и не слушал, только время от времени происходило какое-то затишье на несколько минут, когда кто-нибудь из представителей большевистского правительства делал очередное заявление или кто-нибудь из депутатов вносил законопроект. У нас было четыре законопроекта — о мире и войне, о земле, о республике и о труде. Единственная речь, которую более-менее выслушали, и она была исполнена огромного мужества и благородства — это была речь Церетели. Он заставил себя слушать. У него была необычайно благородная, повторяю, и спокойная ораторская манера. Начало у него было очень удачное, он поднялся на трибуну и сказал:

- Быть может мы совершили много ошибок.

- Преступлений!.

Диктор: Это крикнул с места Троцкий. Церетели оборачивается к нему.

- Может быть, и преступлений. Но все преступления, которые мы совершили, ничто по сравнению с теми, которые вы совершаете.

Диктор: Церетели заставил себя слушать даже большевиков. Приводим выдержки из конца его речи по отчету в газете Максима Горького «Новая жизнь» в номере от 20 января 1918 года.

«Здесь ли нам говорили, что Учредительное собрание должно немедленно санкционировать опыты Совета народных комиссаров? Здесь ли нам говорили, что нам отчетов давать не будут? Однако Учредительное собрание даже с точки зрения тех партий, которые не желают перед ним отчитываться, является органом народной воли, ибо если это не так, то чем объяснить, что вы предлагаете Учредительному собранию санкционировать вашу декларацию? Зачем вам, верховному органу народной воли потребовалось присоединение и санкционирование кучки саботажников? Если, как вы говорите, Россия уже имеет организацию народной воли в вашем лице, то зачем надо было собирать Учредительное собрание? Здесь, очевидно, есть недоразумение, и не только у громадного большинства народа, но и у вас есть внутренние сомнения в том, всенародно ли санкционированы ваши действия, ваши программы».

Диктор: Марк Слоним так рассказывает о дальнейшем.

Марк Слоним: Это была единственная, повторяю, речь, которую выслушали до конца. Но после нее началась совершенная свистопляска. Трудно было расслышать, что происходило в зале. И ирония судьбы: я сидел рядом с Виссарионом Яковлевичем Гуревичем, который должен был внести законопроект о депутатской неприкосновенности. Он склонился ко мне и сказал: «Хороша неприкосновенность». О неприкосновенности, конечно, нельзя говорить. К 12 часам ночи все члены советского правительства, сидевшие в ложе, один за другим вышли и покинули Таврический дворец. Для нас стало совершенно ясно, что это начало конца.

Диктор: Секретарь Учредительного собрания, ныне здравствующий Марк Вишняк, так описывает в своей книге обстановку после ухода фракции большевиков:

«Давно уже зажглось электричество, напряженная атмосфера военного лагеря нарастала и точно искала для себя выхода. Со своего кресла секретаря на трибуне я видел, как вооруженные люди после ухода большевиков все чащ стали вскидывать винтовки и брать на мушку находящихся на трибуне или сидевших в зале. Спустившись с помоста я пошел взглянуть, что делается на хорах. В полукруглом зале сложены по углам гранаты и патронные сумки, составлены ружья. Не зал, а становище. Учредительное собрание не окружено врагами, оно во вражеском лагере. Из комендатуры услужливо сообщают, что она не гарантирует неприкосновенность депутатов, их могут расстрелять на самом заседании. В зале заседания матросы и красноармейцы уже окончательно перестали стесняться, прыгают через барьеры лож, щелкают на ходу затворами винтовок. Из фракции большевиков покинули дворец лишь наиболее видные, менее известные переместились с депутатских кресел на хоры и в проходы зала, оттуда наблюдают и подают реплики. Публика на хорах в тревоге, почти в панике. Депутаты на местах неподвижны, трагически безмолвны. Мы изолированы от мира, как изолирован Таврический дворец от Петрограда и Петроград от России».

Диктор: В газете Максима Горького «Новая жизнь» описывалась заключительная сцена закрытия Учредительного собрания как диалог председателя собрания Чернова с неким матросом — это был Железняков. Чернов продолжал читать проект закона о земле, к нему неожиданно подходит матрос и кладет ему руку на плечо.

- Я получил инструкцию, чтобы довести до вашего сведения, чтобы все присутствующие покинули зал заседания, потому что караул устал.

- Какую инструкцию? От кого?

- Я являюсь начальником охраны Таврического дворца и имею инструкцию от комиссара.

- Все члены Учредительного собрания также очень устали, но никакая усталость не может прервать оглашение того земельного закона, которого ждет Россия. Учредительное собрание может разойтись только в том случае, если будет употреблена сила.

- Я прошу покинуть зал заседания!

- Внесено решение закончить заседание данного собрания принятием без прений прочитанной части основного закона о земле, остальное же передать в комиссию.

Диктор: Происходит голосование, и предложение принимается. Принимается и предложение открыть следующее заседание в 5 часов дня. Пустая формальность. Часы показывают 4 часа 45 минут утра, депутаты быстро покидают зал заседаний. Газета Максима Горького меланхолически замечает по этому поводу:

«В Таврическом дворце упорно говорили, что матросы требуют ареста членов Учредительного собрания, поэтому после закрытия заседания все члены Учредительного собрания постарались вместе выйти из дворца. Депутатам пришлось пройти сквозь строй матросов. Случайно председатель Учредительного собрания Чернов прошел один, без сопровождения других депутатов. Проход Чернова сопровождался криками и угрозами по его адресу. Но ни Чернов, ни другие депутаты не были арестованы и спокойно разошлись».

Диктор: Но за стенами Таврического дворца борьба с Учредительным собранием продолжалась. Газета Горького в номере от 22 января сообщала, что в ночь на 20 января в Мариинской больнице красногвардейцами и матросами убиты члены Учредительного собрания Александр Иванович Шингарев и Федор Федорович Кокошкин. Газета сообщает подробности:

«Оба убитые до 19 января находились в заключении в Петропавловской крепости, согласно декрету Совета народных комиссаров, объявившему, как известно, всех членов партии кадетов врагами народа. Никаких обвинений предъявлено им не было. 19 января было наконец получено разрешение народных комиссаров о переводе Шингарева и Кокошкина для лечения в Мариинскую больницу. Около часа ночи вооруженные матросы и красногвардейцы поднялись во второй этаж больницы и направились к палатам Шингарева и Кокошкина. Шингарев и Кокошкин, по-видимому, спокойно спали. Раздались выстрелы. Когда сиделки вбежали в комнату больных, они увидели их лежащими в лужах крови. Пришедший врач констатировал смерть Кокошкина. Он был убит двумя выстрелами, одна рана в шею, другая в сердце. Шингарев жил еще два часа. Он получил пять ран и умер, не приходя в сознание, по-видимому, в сильных мучениях и в бреду».

Диктор: Свидетель событий тех дней Петр Яковлевич Шелестов рассказал нам о происходившем в Петрограде в день похорон убитых членов Учредительного собрания. Его рассказ записан на ленту.

Петр Шелестов: Распространился слух по городу, что Шингарев и Кокошкин убиты в больнице и что в таком-то часу состоятся похороны. Нужно сказать, что таких похорон в Петербурге я никогда не видал. Весь Невский проспект от начала до конца был забит толпой. Катафалки несли на руках на кладбище около Николаевского вокзала. Действительно горе и возмущение было спонтанное. И когда уже недалеко от Николаевского вокзала процессия поворачивала к кладбищу, вдруг из-за угла появился военный оркестр с надписями на фуражках «Аврора» и заиграл траурный марш. Большевики приказали сделать такую демонстрацию, мол, мы тоже сочувствуем. И этому оркестру орали: наймиты, предатели, убийцы и так далее. Но оркестр не трогали.

Диктор: Появление в газетах сведений о событиях, сопровождавших разгон Учредительного собрания и об убийствах его членов, вызвали немедленную реакцию правительства Ленина. Газета Горького сообщала в номере от 20 января:

«Вчера утром красногвардейцы отбирали у газетчиков все не большевицкие газеты. Это занятие так увлекло конфискаторов, что они конфисковали и «Знамя труда», орган левых эсеров. В городе газеты все же продавались. Уцелевшие экземпляры ценились по 2-3 рубля. Несмотря на столь высокие цены, газетчиков осаждали толпы народа, бойко разбиравшие уцелевшие газеты. Передают, что на Фонтанке были утоплены целые кипы газет, кроме того газеты сжигались на кострах. Из захваченных газет красногвардейцы складывали костры, вокруг которых весело грелись на морозной улице».

Иван Толстой: Радиоинсценировка к 50-летию Разгона Учредительного собрания. И в завершении – небольшое радиообъявление, прозвучавшее 11 января 68-го. Сорок лет назад было принято писать письма в редакции. Советские люди охотно этим занимались, тем более, когда им предлагали бесплатные заграничные подарки. Как, например, такой.

(Песня «Битлз»)

Олег Туманов: «Битлз», кто не слыхал о них или не слыхал их музыку, их песни, облетевшие весь Земной шар. «Битлз» покорили сердца молодежи нашего космического века. Их пластинки расходятся в миллионах экземплярах во всех странах мира. Популярны они и в Советском Союзе. Судя по сообщениям телеграфного агентства UP, огромным успехом пользуется в Москве пластинка, на одной стороне которой записана «Девушка» «Битлз», а на другой «Марионетка на веревочке» в исполнении Сэнди Шоу. Это восьмая пластинка из серии, названной «Калейдоскоп». Кое-кому из поклонников «Битлз» в Советском Союзе удалось купить эту пластинку у себя на родине, заплатив рубль 35 копеек. Желающие могут теперь получить ее бесплатно, для этого им достаточно обратиться с письмом или открыткой по адресу: Мюзик клуб, 114 Гудрич роуд, Лондон, СЕ, 22, Англия.

Иван Толстой: Остается добавить, что сладкий голос этой зарубежной радиосирены принадлежал советскому разведчику Олегу Туманову. До его разоблачения оставалось еще 18 лет.