Алан Кауфман – писатель из Сан-Франциско, автор нашумевших в Америке книг "Еврейский мальчик" и "Пьяный ангел", составитель так называемых "Библий Отверженных", основатель Свободного университета Сан-Франциско и один из лидеров американского андеграунда 80-х. В рецензиях его сравнивают с Джеком Лондоном и Генри Миллером. Свою жизнь, насыщенную приключениями, он описал в книгах.

– "Библии Отверженных" – крупнейшие антологии американского андеграунда, уже давно превратившиеся в учебники. Как и когда вам в голову пришла эта идея?

– В 1988 году я принимал участие в литературной программе Колумбийского университета в Нью-Йорке. Однажды я ехал в метро и услышал, как два очень молодых афроамериканских поэта декламировали рэп. Они распевали его на протяжении всего пути от Бруклина до Колумбийского университета в Манхеттене. Это была поэма, заученная наизусть двумя тинейджерами, гомерическое произведение. Я задался вопросом, что это? Это привело меня к поэзии андеграунда. В нижнем Ист-Сайде вместе с другими я начал организовывать поэтические чтения. Поначалу у нас не было никакого концепта. Постепенно наша деятельность обрела имя: Spoken Word – поэзия произнесенного слова. Последующие десять лет я принимал участие в этом движении в Нью-Йорке и Сан-Франциско. Позже мы принесли Spoken Word в Берлин, в Германию, в Австрию и Голландию. В 1999 году у меня в руках оказался значительный архив поэзии американского андеграунда, начиная с битников и Аллена Гинзберга, с которым я был хорошо знаком, до поэтических слэмов и поэзии сегодняшнего дня. Я решил сделать из этих текстов антологию – "Незаконную Библию американской поэзии" – Библию Отверженных. Книга была настолько востребованной, что ее пришлось переиздавать пятнадцать раз. Сегодня ее используют в качестве учебников все высшие учебные заведения по всей Америке.

– Почему "Незаконная Библия"?

– Я заимствовал концепт "незаконности" из криминального контекста в смысле подполья, аутсайдерства. Кто-то принимает правила жизни бандитов, гангстеров, грабителей; так же поступают и поэты, живущие на обочине университетской литературы и мейнстрима. Эта поэзия является литературным эквивалентом незаконной деятельности. Поэты воруют слова где угодно, они заимствуют и похищают темы, не заботясь о том, чем это является на самом деле, и называют это поэзией. Мы живем в очень христианизированном, прирученном обществе. Но у меня была идея настоящей архаичной, дикой, аутентичной старозаветной Библии. Эта антология должна была стать Библией независимых поэтов, живущих по своим правилам и законам.

– Потом у вас появилась идея "Бандитской Библии" американской литературы…

– Я собрал там прозу, неизвестную широкой публике, мейнстриму – мемуары, романы и прочее. Идея трех антологий состоит не только в том, чтобы продемонстрировать новые аспекты, но и бросить вызов сложившемуся порядку, поставить под вопрос само устройство, конструкт конвенциональной литературы. Это дает повод к переосмыслению и наводит на свежие идеи нового литературного канона. Когда мы произносим слово "литература", мы не думаем о литераторах андеграунда, произнося слово "поэзия", мы не вспоминаем многих из них. Это другой поток, другая культурная ветвь американской литературы, которая не менее весома и не менее значительна. Это блестящая литература, ни на йоту не уступающая тому, на что претендует коммерческий мейнстрим.

– Какой период охватывают ваши антологии?

– После Второй мировой войны и до 2000 года.

– И самый важный из них – том поэзии?

– Самый любимый, я бы сказал. Причину этого я вижу в необычайной популярности движения Spoken Word, которое открыло новый взгляд на вещи, новый горизонт в мире поэзии. Это было очень мощное явление, неизбежно привлекшее к себе внимание молодой литературы. По всей Америке возникло множество сообществ, площадок, последователей и активистов этого движения. Потом оно стало популярным и за границей. Разумеется, новое литературное поколение усвоило уроки Spoken Word и прочитало антологию. Однажды после лекции, прочитанной студентам, ко мне подошла группа молодых поэтов, очень молодых, лет девятнадцати-двадцати. У каждого в руках был том "Отверженных". Все они не удосужились посетить лекцию, но пришли и попросили меня подписать книгу. Я спросил, почему же все-таки они называют эту книгу Библией. Они ответили мне, что это и в самом деле их Библия. Эта книга стала Библией для молодого поколения. Множество раз в университетах я слышал историю о том, что в классах, где преподавали поэзию, студенты вступали в дискуссии с профессорами, громко обвиняли их в том, что они не знают, что такое настоящая поэзия, ссылались на "Библию Отверженных". Произведения этих молодых людей были подражаниями текстам из антологии, потому что она отражала то, к чему они стремились. Я думаю, в этом и заключался секрет ее успеха.

Говоря о томе, включающем прозу, надо сказать, что многие из писателей уже умерли. Двое из них – Дональд Гойнс и Айсберг Слим были самыми яркими чернокожими писателями в США. Они были известны в самых бедных кругах, на самом дне. Их читали в муравейниках – в трущобах, в тюрьмах, в приютах для бездомных, в гетто. Они жили жизнью своих персонажей. Я думаю, что это и есть ключ к пониманию апокрифов отверженных. Дональд Гойнс был гангстером. Его книги называются "Черный гангстер" и "Сукин сын". Сын гангстера и проститутки, он был застрелен в Детройте, когда сидел за пишущей машинкой во время работы над одной из своих книг. Кто еще из писателей был застрелен гангстером, который ворвался в его дом? Кто из писателей был убит в момент вдохновения? Самая известная книга Слима называется "Сутенер". Он был сутенером, продавал проституток. Оба они совершенно фантастические писатели. Мейнстрим они на дух не переносили, сознательно его избегали. Писатели именно такого типа представлены в книге.

– Давайте вернемся к Spoken Word. Это группа или движение?

– Это движение. Началось все с небольшой группы поэтов из Нью-Йорка, Чикаго и Сан-Франциско. Это три главных центра. Многие из нас отказывались называть себя поэтами. Мы считали, что слово "поэзия" – оскорбление, "поэт" – это оскорбление. Мы с подозрением относились к этому термину. Мы устали от мира поэзии, нас тошнило. Нам были отвратительны скучные чтения. Мы тонули в храпе аудитории. Потом перерыв на вино и сыр. Потом все друг с другом дружат. Скука. Нас тошнило от всего этого. На одном из первых чтений, которое не было на самом деле чтением, а было безумнейшим перформансом, выступал поэт Дэвид Хаберман. Он валялся на полу в маске волка и орал: "Я боюсь! Мне страшно!" Это была вся поэма. Она состояла из страха и длилась десять минут. Это было безумно, это было интересно. Вначале было много мусора. Мы пробовали все подряд. Все. Мы начали внедрять в поэзию элементы поп-культуры, коммерческое телевидение, репортажи уличных событий из американских городов, жизнь, о которой никто не хотел слышать. Мы использовали все, что было под руками: влияние Уолта Уитмена, Пабло Неруды, рэпа, MTV. Это было начало. Три группы, которые не были знакомы или связаны друг с другом.

– Когда это происходило?

– Это были поздние восьмидесятые и начало девяностых, период, когда по-настоящему все взрывалось. 1993-1994 годы. Мы и сами не заметили, как "Слово" проникло во все сферы. О нас заговорила пресса: газеты, телевидение. Это была большая история. Родилась новая поэзия, возникла новая аудитория.

– В это же время в Чикаго начались слэмы. Какое отношение имело "слово" к поэтическому слэму?

– В Чикаго тоже было популярно движение слова, поскольку к тому времени аудитория устала от привычной поэзии, и поэты искали новые возможности. В Чикаго в это время жил инженер по имени Марк Смит. Он понял, что сломать скуку можно только одним образом: устроить состязание поэтов на деньги. Поэты должны были бороться за деньги. Это было похоже на телевизионное шоу. Таким образом и возникла идея создания игры, похожей на медийную, опять же идея использования поп-культуры. Но не в содержании, а в смысле презентации – в формате игрового шоу. Поэты будут состязаться друг с другом, а публика – решать. Это был поэтический слэм. У тебя есть три минуты. Публика ведет счет с оценками от нуля до десяти. Это стало очень популярной формой чтений. Началось в Чикаго и в городке Анн Арбор в штате Мичиган. Потом движение достигло Нью-Йорка. Центром стало кафе поэтов, которое называлось "Ньюрикен". "Ньюрикен" значит – Нью-Йорк – Пуэрто-Рико. Там заправляли два человека – Боб Хоумен и пуэрториканец Мигель Альгарин. Альгарин был старым профессором литературы, лидером шестидесятников. Большинство поэтов жили в нижнем Ист-Сайде в Нью-Йорке. Кафе было знаменито своими чтениями с Уильямом Берроузом, Алленом Гинзбергом, Грегори Корсо. Потом старик Альгарин умер. Что случилось с Бобом Хоуменом, который был панком и пришел в поэзию из искусства? Он начал слэмы. У него в арсенале были латинские танцоры и латиноамериканская музыка. Вход стоил три доллара. Все слушали музыку, танцевали. В определенный момент музыка прекращалась, тогда объявляли слэм. Это было очень волнующе – наблюдать за мировым состязанием, реслингом поэтов. На сцене поэты боролись друг с другом, крушили друг друга, делая все возможное, чтобы раззадорить аудиторию, которая к тому времени уже давно относилась к поэзии с подозрением. Каждый хотел произвести впечатление, тронуть. Мы тоже принимали участие в этих первых слэмах. После того, как объявляли победителя, все выпивали, спорили, в час ночи начинался "Открытый микрофон" – общее чтение. Это было расширением Spoken Word. Каждый, кто хотел, мог выйти на сцену и три минуты читать стихи. И "Открытый микрофон" был еще жестче и круче, чем слэм. Чтобы произвести впечатление на пьяную усталую публику, в два часа ночи ты должен был быть по-настоящему крутым. Чтения обычно длились всю ночь. Несколько сотен человек. Это было как поход в церковь, в синагогу. Это стало нашей религией.

– В США вы известны своими автобиографическими романами. В Америке это называют мемуарами, в Европе – романами. Вы стараетесь как можно доскональнее воспроизвести свою жизнь. Это похоже на документальное кино.

– При всем уважении к документальному кино, надо сказать, что все-таки это кино воображения. В принципе, это расширение поэзии Spoken Word. Ведь вся наша поэзия была предельно автобиографичной, при этом не будучи самоцентричной. Мы рассказывали о себе, стараясь не вызывать скуки. Я переключился на мемуары, когда понял, что все, что я хочу рассказать, не сможет поместиться в поэму. В 2000 году у меня вышла первая книга, которая называлась "Еврейский мальчик", книга о том, что такое быть сыном тех, кому удалось избежать холокоста. Потом я написал роман про израильскую армию "Спички". В 2011 году вышел мой третий роман "Пьяный ангел". Это не были попытки документального описания жизни, это была автобиографическая проза о себе как о писателе. Я пытался представить себе, какой была моя жизнь, когда я был мальчиком. Тогда у меня было определенное представление о том, что значит быть писателем, поэтом, автором. На меня очень повлияла моя мама. У нее были свои романтические представления о том, как должен вести себя поэт. Она представляла себе писателя как искателя приключений. Кроме того, эти мальчишеские мечты, я вынес их из книг Гюго, Хемингуэя. Это было представление о том, что писатель борется против лжи, лицемерия, что отверженный поэт, как из французских проклятых поэтов, определяет правила, несет правду. Это были мои детские представления. Сегодня я стараюсь жить так, как я представлял себе тогда.

– По вашей первой книге "Еврейский мальчик" сейчас снимают кино. Это очень жесткая история о жизни в Бронксе, напоминающая атмосферу ранних фильмов Скорсезе, в частности фильм "Разъяренный бык".

– Моя мать родилась и выросла в Париже в хорошей семье. Она едва уцелела во время холокоста. Отец был совсем из другого теста – уличный парень из Бронкса. Дядя и его сыновья были гангстерами. Один умер в тюрьме, второй был наркоторговцем. Это совсем не похоже на нормальную американскую семью из телевизора. Я вырос в жуткой многоэтажке с черным бандитским населением, в так называемом жилищном проекте. Это была очень жесткая жизнь. Вторая составляющая – холокост. Я читал, что писали дети спасшихся в катастрофе, все это было мягко, корректно. Мне стало ясно, что люди боятся говорить о реальном опыте. И тогда я решил писать о том, что представляет собой этот опыт на самом деле.

– Вторая ваша книга называется "Пьяный ангел". Эта книга рассказывает о трансформации уличного мальчишки в писателя. Это история "мужской" Золушки, рассказ о жизни на улице.

– Это история алкоголика, человека, который решил убить себя пьянством. Это было в Нью-Йорке. Тогда я бомжевал в Томпсон парке в Ист-Виллидж. Однажды вечером я познакомился со знаменитым поэтом Джимом Броди. Он хорошо знал литературную сцену, дружил с Джоном Эшбери и тоже жил в парке. Джим Броди был героинщиком. Мы сидели в парке под сломанным зонтиком, лил дождь. Мы пили пиво. По нашим ногам прыгали крысы. Мы были настоящими бездомными поэтами. И в какой-то момент он сказал мне: "Тебе не место на улице. Ты должен вылезти из этого дерьма". Но я не понимал как, и тогда он сказал, что я должен бросить пить и обратиться за помощью к специалистам. Но когда я спросил, почему он не следует своему же совету, он ответил, что ему уже слишком поздно. Вскоре он умер, но он спас мне жизнь.

– И третья книга – "Спички". Почему такое название?

– Эта книга основана на воспоминаниях о службе в армии обороны Израиля. Семь лет я жил в этой стране. Это слово взято из поэмы венгерской писательницы Ханы Сенеш. Во время Второй мировой она была парашютисткой, служила в британской разведке, ушла с партизанами и была захвачена немцами. Ее пытали, чтобы получить информацию, она никого не выдала. Ханна Сенеш написала стихотворение "Благословенна спичка" о смелости молодых людей во время войны. Эта поэма стала символом борьбы против агрессии. Со временем слово "спички" стали синонимом слова "солдат". Поначалу это было прекрасным поэтическим названием, но постепенно обрело циничный подтекст. Спички – это солдаты. Они вспыхивают, сгорают и умирают.