Обхарканный базарной речью, ты уходишь с тунисского крытого сука, и в затылок тебе смотрит смысл здешней жизни. В чем он? Не знаю. Она, харкотина, слаще халвы или пирожного, расписанного гением каллиграфии. Ты поворачиваешься лицом к смыслу и сквозь проем, обрамленный криволинейным орнаментом, возвращаешься к харкунам в войлочных красных фесках, халатах золотого шитья и джинсах, к харкуньям в халатах, вышитых шелком. Их лица из вулканического туфа и сырцового кирпича трескаются от улыбок. Мороз и мурашки бегут наперегонки. Кожа прилипает к кости и плоти. Ты снова в самом центре кружевоплетения. Освобожденная от ворса, щетины, шерсти, кожа упрямится, бычится, раздувает щеки. Ее привозят сюда прямо из дубилен после обработки в чане: вымачивания в экстрактах коры. В обработке участвуют протравщики, дубильщики, кожемяки и – в первую голову – кожедеры. В лавках кожевников висят летучие мыши-кожаны с узкими, по-борцовски короткими горлами, сумки и вьюки отменной кожистости, плетеные ремни для истязания, воздуходувные мехи, обшивка щитов, кожистые листья кактусов, кожура апельсинов. Хватай, пока не затикал жучок-кожеед. От шерсти, войлока, кожи не оторвешься, не отвяжешься. Ручная работа, рукоделие, рукомесло, рукотворчество. От такого можно тащиться веками. Как от маминой руки. У мусульман есть любимый оберег – растопыренная пятерня Фатимы, младшей дочери пророка Мухаммеда. Кожа ее руки – это тоже покров, освобожденный от шерсти. По рынку Туниса тебя ведет рука Фатимы и доводит до предела, откуда виден восьмигранный минарет. Но уйти невозможно. Красная баранья кожа дурманит волю, мездрит память. В Тунисе работают руками, думают руками, разговаривают руками. Полдень в Тунисе. Обхарканный базарной речью, в чужой родной шкуре, ты уходишь с базара, и в затылок тебе смотрит смысл жизни. В чем он? Не знаю.