Тамара Ляленкова: Тема сегодняшней программы – «Польские стереотипы».
Ничто лучше не характеризует нацию, как утвердившиеся в культуре образы. По ним можно распознать гордость и боль целого народа. С другой стороны, именно к культурным имиджам обращаются ультраконсерваторы, пытаясь обратить историю вспять, вернуть прежний уклад и традиции, как это происходит в современной Польше.
О том, с чем же было связано традиционное представление об идеальном поляке, я попросила рассказать сотрудника Института славяноведения Российской академии наук Елену Левкиевскую.
Елена Левкиевская: Связано с сарматским мифом, который очень был важен для Польши и служил, и может быть, даже до сих пор во многих случаях служит неофициальной национальной идеей. Представление о сарматском мифе уходит в довольно далекую древность, примерно к XV - XVI веку, когда складывалось представление о том, откуда взялись славяне. Установилось представление о том, что на территории Польши жили сарматские племена, которые восходят к скифам, воинственным племенам, которые, собственно говоря, и построили Польское государство и дали начало польской народности. И, в соответствии с этим, выстраивался образ идеального поляка как сармата, мужественного воина, беспощадного к врагам, сурового и, может быть, несколько грубоватого, проводящего свою жизнь на коне, с младенчества владеющего оружием. И вторая, более поздняя ипостась вот этого поляка-сармата, которая уже оформилась где-то во второй половине XVIII , в XIX веке, это идеальный поляк на фоне сельской идиллии, поляк-помещик, хранитель традиций мирной старины, если так можно выразиться, живущий на лоне природы, ведущий простую сельскую жизнь.
Но для польского образа идеального сармата всегда была очень важна религиозная составляющая, в нее входил обязательно католицизм. И очень часто подчеркивалось, что вот этот несгибаемый воин-сармат не просто борется с какими-то абстрактными врагами, а он борется с врагами Христовыми, с врагами истинной католической веры.
Сарматский миф – это очень важная реалия для польского сознания, которая во многом сформировала потом образ польского бунтаря в XIX веке, польского борца против русской имперскости, польского повстанца и, кстати, определяла во многом поведение поляков во время восстания 1944 года, кроваво подавленного немцами. Они не просто идеалистически представляли себе в голове этот миф, а они пытались его реализовать на собственной практике и в собственной жизни, - настолько для поляков это было остро ощутимо. Это плоть их и кровь. Бесстрашие, граничащее с почти безумием, когда человек идет на верную смерть в белом мундире, в гордо сдвинутой набекрень конфедератке, с розой в зубах, он знает, что он будет через минуту расстрелян, но он не позволяет себе ни на минуту выйти из этого образа идеального рыцаря-сармата, - это реалия польского национального характера вплоть до XX века.
Конечно, поскольку этот миф был сформирован в средневековое время, то, как любой стандарт идеального мужского поведения, он прежде всего распространялся на мужчину как на центр вселенной, как на субъекта, который определяет все развитие цивилизации, общества и прочее. И женщина, естественно, в этой картине мира – сарматского мифа – воспринималась исключительно как объект воздействия, которым можно было восхищаться, перед которым можно было преклоняться, перед которым можно было на дорогу швырнуть свою дорогую шубу, то есть проявить всевозможную рыцарственность. Но, конечно же, ни на одну минуту, ни на одну секунду сарматский миф не мог позволить женщине быть самостоятельным субъектом этого действия. Поскольку польский истинный сармат всю жизнь проводит в седле, в борьбе, в суровой походной обстановке, то он не привык к утонченному выражению куртуазности. Но он всегда должен демонстрировать свое великодушие, свое преклонение перед прекрасной панной.
Женщина в польском обществе, даже средневековом, гораздо более свободна. Она сама может выражать свое мнение в некоторых случаях, прежде всего связанных с брачным выбором. Все-таки женщина в польском обществе, даже в средневековом, была более образованной, умела читать и писать, обладала какой-то библиотекой, она могла сама сочинять. Какие-то подобные реализации своего духовного начала польская женщина все-таки имела очень рано. Тогда как русская получила их только после петровских преобразований. И это, конечно же, не могло не накладываться на отношения между мужчиной и женщиной. То есть польский мужчина просто не мог себе представить, что он может распоряжаться женщиной, как вещью. Поляк даже в средневековом обществе все-таки видел в женщине личность, с которой нужно было считаться, и которую нужно было уважать.
Тамара Ляленкова: Собственные представления, или автостереотипы, не всегда совпадают с представлениями соседних народов. Например, русские определяли национальный характер поляков совсем в ином ключе. Провести сравнительную иммологию я попросила доктора филологических наук Виктора Хорева.
Виктор Хорев: Проникло в русское сознание для определения польского национального характера пушкинское определение – «кичливый лях». Вот кичливый лях – это очень емкая, образная, расхожая форма восприятия российского сознания. Определение характера поляка – это будет надменность, гонор, кичливость. Дело в том, что история общая нас привела к тому, что все время мы сталкивались с поляками, начиная со смуты 1612 года, раздела Польши в конце XVIII века, затем польское национальное восстание в 1830 года.
Тамара Ляленкова: Что думали сами о себе поляки, какие образы они сами себе рисовали, чтобы им соответствовать?
Виктор Хорев: Это свойственно многим нациям, это то, что мы называем этноцентризмом. Поляки всегда были о себе очень высокого мнения. Поляки всегда считали себя по отношению к русским, конечно, более цивилизованными людьми, что, между прочим, не такая уж и неправда, потому что Польша была все-таки ближе к Западу, частью западной культуры в значительно большей степени, чем Россия. Именно в силу своего более высокого цивилизационного уровня поляки имели право и основания так относиться к варварской Руси. Но, в принципе, в русских текстах польская женщина становится гораздо выше, конечно, поляка. Это женщина-патриотка, но в то же время обольстительная, иногда коварная, но неотразимо привлекательная женщина.
Если говорить о восприятии польской женщины в русской культуре, то тут нельзя обойтись без Марины Мнишек. Марина Мнишек – как бы образец польской гордой красавицы.
Один из стереотипов – это роман русского офицера с польской красавицей. Дедков и Михневич опубликовали в конце XIX века целые книжки о посещении Польши. И они описывали и восхищались польскими женщинами, и показывали, что русские офицеры, которые служили в Польше, вообще русское чиновничество (Польша была же частью России тогда), многие из них женились на польках, и даже ополячивались, как описывают это свидетели. Есть же биографические факты из жизни Пушкина, когда он собирался на одной из полек жениться. Дело, конечно, до свадьбы не дошло, поскольку именно сыграли роль этнопсихологические различия. И Пушкина друзья отговаривали, потому что, «как же так, на дочери врагов России будешь жениться». Они были тем более привлекательны, что представляли какой-то другой мир, к тому же враждебный.
Вообще, польский автостереотип утвердился, пожалуй, в период романтизма. И прежде всего он связан с деятельностью выдающегося польского поэта Адама Мицкевича. У Мицкевича есть прекрасное стихотворение «Матери-польки», где как раз рисуется образ польской женщины: мужественная, смелая, женщина-патриотка, которая не щадит ни своей жизни, ни своих сыновей, берет на себя ответственность за решение в самые критические минуты для нации. Как говорят поляки, «матка полька абувателька»: мать прежде всего, «полька» - это имеется в виду польский патриотизм и вероисповедание, между прочим, это католичка, и «абувателька» – это гражданка. Такая лапидарная форма - «матка полька абувателька» - для поляков исчерпывающее лаконичное определение польки.
Тамара Ляленкова: Мне кажется, что это скорее мужской образ.
Виктор Хорев: Тем не менее, потому что вся польская культура 150 лет боролась за восстановление национальной независимости Польши, и это сузило горизонты польской культуры, надо сказать. Считалось, что женщина подает пример мужчинам, и это лучшая часть нации, она ведет за собой. У нас же, в России, наоборот, полька – это воплощение женственности, может быть, идеал. Потому что у Пушкина, когда старый Будрас посылает своих сыновей на войну в разные стороны света, и каждый из них привозит по трофею – каждый из сыновей привез молодую польку.
Тамара Ляленкова: На ваш взгляд, насколько, действительно, польки хороши? И отличаются ли они от русских женщин?
Виктор Хорев: Да, я думаю, отличаются. Во-первых, польки только на первый взгляд ветрены, а на самом деле они очень верные подруги жизни. Во-вторых, польки исключительно следят за собой. Такая подтянутость, ухоженность производит впечатление на мужчин. И конечно, есть большое чувство вкуса. Польки хорошо одеваются, даже из ничего они могут сделать конфетку. И конечно, польки умны.
В свою очередь и польские литераторы восхищались русскими женщинами, тут ведь процесс обоюдный. Например, граф-поэт Ализар, который был в Петербурге в ссылке, он сватался к дочери генерала Раевского, и Пушкин этот сюжет запечатлел:
«И наша дева молодая,
Привлекши сердце поляка,
Отвергнет, гордостью пылая,
Любовь народного врага».
Может быть, дополнительным стимулом каким-то для увлечения женщиной из другого лагеря было именно то, что она находилась во враждебном лагере.
