Театр DEREVO вырос в Петербурге, однако теперь обитает преимущественно в Дрездене и в родной город приезжает на гастроли. В январе основатель театра Антон Адасинский танцевал Дроссельмейера в "Щелкунчике", поставленном Михаилом Шемякиным, а в центре "Эрарта" показывал спектакль "Однажды". Корреспондент Радио Свобода Виктор Резунков давно знаком с режиссером.

Году в 1977-м мы с Антоном Адасинским отправились автостопом из Ленинграда в Среднюю Азию. Доехав с большими приключениями до Ташкента, мы зашли на почтамт, где и были задержаны сотрудниками КГБ. Непонятно, что привлекло их внимание: то ли наш внешний вид, то ли письмо, которое Антон послал еще из Ленинграда своему дяде в Лондон, сообщив ему, что мы отправляемся в Афганистан, а оттуда в Европу? Трудно сказать. Нас долго допрашивали, изучали дневники, которые мы вели в путешествии. В Ташкенте у нас знакомых не было, только подруга моей бабушки. Даже не помню, как зовут эту женщину, знаю, что она в свое время работала в аппарате Первого секретаря ЦК КП Узбекистана Шарафа Рашидова. Чекисты ей позвонили по нашей просьбе, она за нас вступилась, и меня в сопровождении двух кагэбэшников отправили к ней, а Антона Адасинского на некоторое время поместили в закрытое помещение, где на полу лежал мертвый аксакал, а рядом стоял осел этого аксакала. Начиная беседу с Антоном, почти сорок лет спустя после тех событий, я не мог не задать ему вопрос: "Что ты чувствовал, что ты думал, сидя рядом с мертвым аксакалом и его ослом в тот далекий день?"

– Я подумал, что круг этой истории завершился. Я знал с самого начала, что он должен был завершиться, в конце концов. Наша эпопея уже уходила куда-то в Космос. Мы уезжали всё дальше и дальше, и я ждал, что будет какой-то интересный финал. Самое интересное было тогда, когда мы пошли на главпочтамт получать какой-то денежный перевод. И, когда вошли шесть мужиков в черных костюмах, я понял: это за нами. (Смеется.) И нас красиво в черных машинах повезли в КГБ. А вообще, конечно, мы легко отделались. В те годы были статьи за бродяжничество, за тунеядство, да за что угодно! Могли попасть в неприятные ситуации. Но повезло. Остались только приятные воспоминания. Всё очень красиво закончилось. Правильным аккордом и в правильном месте. Я вспоминаю это часто. Это, конечно, – материал для рассказов, для воспоминаний очень богатый. И Каспийское море, и баржа, стоящая посередине, и пустыня, и Ленкоранская низменность… Там я начал писать рассказы, которые до сих пор с удовольствием читаю. Они были удивительно хорошо написаны потому, что такая атмосфера была. Многие песни, которые я сейчас начал писать, как-то связаны с тем путешествием. А еще примечательно, что у нас не было какой-то особой задачи. Мы просто шли. У нас не было цели мака нарыть шесть мешков, к примеру, или травы нарубить грузовик. Нет. Мы, просто, куда-то шли, и это было интересно. Могли свернуть налево, направо, могли вообще не идти в эту сторону. Очень интересный момент.

– Эта история началась с письма, которое ты написал своему дяде в Лондон? Писал ты ему о том, что мы собираемся "косить" от армии и "свалить" в Афганистан, по крайней мере ты? Было это?

– Или написал, или наврал тебе про это письмо, я сейчас не помню. Но, если оно и было и его перехватили и прочитали, то искали они нас слишком долго. Надо было раньше, конечно, нас хватать.

– А когда ты себя почувствовал в состоянии "инаковости", ощутил себя в противостоянии совдепу? Я недавно увидел на твоем сайте выдержку из дневников твоей мамы, Галины Антоновны. Она, оказывается, была репрессирована при Сталине. Это с юности у тебя развивалось?

– Нет, ни в коем случае. У меня отношение к политике очень прямолинейное. Если я начинаю о политике говорить и думать, то значит – я попался. Попался на одну планку с этими политиканами, с этими историями. Мы не имеем права быть пойманными на политические разговоры. Донбасс, Луганск – это не наши дела. Без нас хорошо этим занимаются. Как художник я имею право в это не вписываться, имею право ничего не подписывать, ни писать, ни обсуждать. Нас просто ловят на эту тему.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что многие из моих знакомых вписались в эту кутерьму и разговоры. И хуже их работы стали, проще спектакли, проще стало их мышление. Их мозги заняли всякой туфтой, которой художник заниматься не должен. У нас есть свои дела. Если художник будет заниматься политикой, а политик будет заниматься театром, то получится немножко не та ситуация.

– Твой последний спектакль "Аэрокрафт"… В нем ты обратился к сталинской эстетике. Тебе не было противно?

– Не к сталинской эстетике. Нет. Ни в коем случае. Это эстетика Первой мировой войны. Это – эстетика другая. Это эстетика красоты войны. У меня есть восемь текстов. Это – восемь эмоций по отношению к войне. Как я благодарен войне. Как я ненавижу войну. Как я люблю войну. Как я помню войну. Это такие небольшие новеллы. Это довольно сложный вопрос. У меня есть знакомые, которые прошли войну каким-то образом и потом до конца жизни только о ней и говорили. Тоже страшный вариант. Но делать вид, что ты – художник и не знаешь, что происходит рядом с тобой, и тебя это не касается, тоже неправильно. Конечно, мы политизированы в какой-то степени. Мы знаем, что происходит вокруг. Вопрос заключается в том, насколько мы в это погружаемся и как мы к этому относимся. Конечно, мы знаем. И, чтобы не думать больше об этом, я определил для себя то, как я отношусь к этим войнам. И к старым войнам, и ко всем идущим сейчас. И сделал спектакль из восьми частей. Это в целом – мое эмоциональное отношение к Войне. Там есть очень красивый момент. А читает этот текст мальчик. Читает его с акцентом. Даже непонятна его национальность. Он не понимает, что он читает. Он читает ровно буква за буквой.

Какие слова найти, чтобы ты поняла, Война, как мы благодарны тебе, Война!!

Ты дала нам работу, Война!

Мы пришиваем пуговицы, и отливаем пули

Чертим карты и варим спирт для твоих солдат

Мы красим в хаки и печатаем бюллетени

Самолеты и танки…

Там очень крутые тексты и прямые сдвиги. Каких-то прямых ассоциаций с политикой, со Сталиным, с Брежневым, еще с кем-то там нет. Это давно уже в прошлом. Это неинтересно. Интересно другое: это – не прошлое. Как выяснилось. Когда я делал спектакль, посвященный моей маме, которая отсидела в лагерях довольно долго, он назывался "История девочки" и игрался, как ни странно, в Главном штабе в Питере. И в процессе подготовки спектакля и самого спектакля у меня волосы встали дыбом, если так можно сказать про меня лысого. Я осознал, что я работаю, делаю эту историю, а она совсем не историческая, потому что я-то живой! Мама совсем недавно ушла. То есть это – не какое-то восьмое-десятое поколение, какой-то древний Сталин, а вот он – рядом, оказывается, прошло-то совсем ничего. Всё зло, вот что меня удивило, всё очень близко! Люди любят слушать историю. Это неправильно. Все – очень настоящее.

– Образ Войны. Это некое чувственное переживание? Когда ты испытал в последний раз это чувство?

– Это – не переживание. Это – необходимость человеческая. В какой-то момент ты делаешь маленькую войну дома, в какой-то момент ты делаешь маленькую войну на улице… В какой-то момент ты должен вспыхнуть, впасть в состояние аффекта. И сразу начинаешь быть этим самым сумасшедшим воякой. Протестуя против кошки, или против пьяного во дворе, или против магазинного сервиса, не важно, ты входишь в состояние войны. А то, что, видя вокруг себя оружие, ты это делаешь более громко и в кампании таких же придурков, как ты, это всё естественно. Но это – только вязь. На самом деле, все мы иногда воюем. К сожалению. И если ты думаешь, что можешь сидеть в позе лотоса, и тебя ничего не касается, тогда поезжай в то место, где никто не воюет. А воюют, в принципе, везде. Везде есть маленькая война. Таков мир. Единственно, что можно сделать в такой ситуации, – это, создав эту маленькую войну, ты должен быть в ней не победителем, а побежденным, чтобы доставить успокоение тому, кто эту войну развязал. Иметь силы в себе – поддаться, а не побеждать. Потому что, если победишь кого-то, то оставишь еще более глубокую рану. Пусть он победит в этой маленькой войне. Ему будет полегче. Вот это довольно сложно. Поддавки такие человеческие.

– Даже не говоря о политике, ты почувствовал на себе влияние событий на Украине?

– В какой-то момент я почувствовал, что пелена с глаз у людей спала. Бумс! Как-то все проснулись в один день, поняв, что стало все очень прозрачно. Раньше был какой-то туман. Там – наверху какая-то политика… Мы – художники. Здесь живет Африка, там Курехин, тут – "Поп-Механика" и т. д. Нас ничего не касается, мы делаем свои дела. А в один день все проснулись в одной яме. Непонятно: кто врет, кто не врет? Что происходит? И вдруг наступила кристально чистая ясность. И народ заволновался. Возбудился. Пока народ еще не знает, что делать. Но он стал думать об этом. Народ озаботился ситуацией и стал об этом говорить. О деньгах, о проблемах, о ворах, о политике. Народ стал говорить об этих вещах. Раньше никого это не касалось. А оказывается, что всех нас это касается. И сейчас это коснулось очень круто. И народ развели по разным сторонам баррикад. Народ стал скандалить. Спорить. Мне нравится, что это болото разволновалось. Поэтому будет какой-то результат. Просто так сидеть, молчать и смотреть далекий телевизор, и думать, что в Алжире убивают, а тут как бы не убивают, не получится. Нет. Рядышком всё. Разбирайтесь! Такие у нас правители. Такие мы сами. Вот так мы к этому относимся и т. д. Вот в чем проблема.

– Как в Германии относятся к вашему театру? Как относятся к постановкам?

– Великолепно относятся. Они очень уважают качество "Дерева". В Германии ценится качество. Может, не совсем они понимают нашу мифологию, какие-то архетипы, так как у нас совершенно другая система философских координат, но, когда они видят, что это сделано сердечно, качественно, они хлопают потому, что понимают, что люди вложили в это и руки, и сердце, и голову. Мы живем в стране "некачества". Германия – страна качества. Там все должно быть сделано хорошо: и спектакль, и пиво, и сосиска, и семья, и все что угодно. Там нет дерибаса. Там нет ленивых людей. И это – круто. Это меня радует.

– А зритель?

– Зритель там очень сильно думает. Он должен и хочет понять все, зачем делается спектакль. Зачем вышел на сцену человек? Зачем ушел? Зачем пришел туда? Или сюда? Он должен понять все. Поэтому, возможно, в конце, после спектакля может быть пауза в пять минут, а лишь потом будут аплодисменты. Они не будут хорохориться в середине спектакля, хохотать громко, хлопать. Нет. Они продумают все до конца. И будут долго переживать это внутри. Они просто так не уйдут из театра, раз они потратили деньги и время. Они должны это все впитать до конца. Очень интересная тактика.

– Когда в Ленинграде во Дворце молодежи создавался театр "Дерево", возник отбор. Из примерно пятидесяти человек осталось всего пять. Причем, все было на голом энтузиазме. А как сейчас? Как ты находишь людей?

– Они находятся сами. Вот сейчас мы выступали со спектаклем "Однажды" в том же составе, в котором мы начинали. Ничего не изменилось. Все ребята великолепно работают. А студенты мои… Я сейчас хочу сделать новый театр. Не второе DEREVO, а свою компанию какую-то. Передать им свое мастерство, свои знания какие-то. Но чтобы это была новая компания. Сейчас такая компания появляется, называется "Группа продленного дня". Она будет базироваться на сцене "Эрарты" и на базе новой сцены Александринки. Будет точно такой же отбор: по результатам, по показам, по импровизации, а потом я им скажу: "Ребята! Вас тут десять человек. Вот вам карты в руки. Давайте делайте свою группу!". Но я уже не буду их начальником. Они должны будут сами себе выбрать лидера, сами организоваться и творить дальше. Хочется сегодня поднять новую компанию потому, что сейчас никто за нами не идет и в затылок не дышит. Нас некому догонять. Больше в таких условиях никто не работает. Это – опасный момент. Этот стиль тяжелый, ежедневный, трудоемкий, поэтому буду сейчас новую группу рожать на свет.

– Какие-то кинопроекты существуют? По-прежнему мечтаешь снять кино по Салтыкову-Щедрину?

– "История города Глупова", конечно! Если бы снять такой сериал, это было бы очень смешно сейчас смотреть. Этот человек переплюнул все наши фантазии! Один губернатор летает над городом, другой – только пять минут работает, третий – приезжает без головы, четвертый – в розовых штанах соблазняет всех женщин… Просто круть! То что надо! Такой высокий юмор у человека! Но вряд ли я буду снимать, конечно. А фильм я хочу снять о другом. Он называется "Двойник". Я сейчас дописываю сценарий и, возможно, за него возьмусь. Прошло уже десять лет с моего последнего фильма, хочу сделать новый фильм. Про меня и про второго человека, который живет такой же жизнью, как и я, только мы живем: один в – мечте, другой – в реальности.

– А сюжетная линия какая-то есть?

– Да. Потому, что я просыпаюсь и иду на работу, а он просыпается и летит в свою мечту. Мы с ним похожи, абсолютно идентичны. Только я живу в компромиссе, как главный герой, а он живет в своей мечте. Это – про сегодняшнего человека, который полдня занимается тем, чем заниматься не хочет. Опасный момент!

– Ты неоднократно говорил о том, что не ходишь в театр, в кино, не смотришь телевизор, стараешься как можно меньше бывать в интернете и своим детям тоже это стараешься привить. Кстати, сколько у тебя детей?

– Два сына. По два с половиной года. Близнецы. Артур и Давид.

– В кино тоже не ходишь? "Левиафан" смотрел?

– Нет, не смотрел. Я слышал о нем. Я уже давно не смотрю на чужое искусство. Мне свое нужно делать. Хорошее на меня повлияет в хорошую сторону, плохое – просто потеряю время. Поэтому лучше делать свое дело. У меня много знакомых музыкантов, у которых дома нет ни одного CD. Как Слава Гайворонский, например. Он говорит: "Я пишу музыку. Зачем мне ее слушать?" Поговорка: "Чукча – не читатель. Чукча – писатель!" для нас верна.

– Как часто ты бываешь в России? Ты чувствуешь себя россиянином или нет?

– Я себя не чувствую ни россиянином, ни немцем, ни болгарином, ни молдаванином. Я сижу в гримерной как актер и часто забываю, где сижу. Очень часто просыпаюсь в отеле на гастролях и долго вспоминаю: "Где же я проснулся?". Я вообще очень стараюсь забыть национальность. Моя задача: если люди сидят своими кланами, мне нужно их "обизвидеть" своим театром, своим искусством. Такая моя задача как художника.

– Чем ты не удовлетворен? Что считаешь несделанным, но необходимо должно быть сделано?

– Мир сейчас очень быстро меняется. В разные стороны. В сложные стороны. А наши спектакли – довольно сложные, абстрактные, порою, депрессивные, тяжеловесные, в конце которых, порой, есть катарсис, но они очень сложны для понимания, всё более недоступны для людей. Я сейчас страдаю потому, что должен очень быстро, очень качественно сделать новый смешной спектакль. То, что ты видел, "Однажды", ему лет пятнадцать. Я хочу сделать следующий клоунский спектакль еще более высокого класса, чтобы народ смеялся, но не над циничными шутками или похабным юмором, а смеялся над высокой лирикой. Не гоготал, а именно улыбался. Я так хочу сделать. Чтобы главной темой была улыбка человеческая. Потому что я хожу по улицам: улыбок стало меньше. А я хочу, чтобы их было больше. Это – работа. Я сейчас буду репетировать, то есть работать, работать, работать. Отложу все и буду делать спектакль для людей. Таких мало спектаклей, реально мало. Много политики, сложные люди на сцене, голые люди, мат какой-то, мне это все не нравится. Хочу сделать спектакль, как "Однажды" – в таком стиле. И снять фильм в стиле "Айболит-66". Что очень трудно. Ролана Быкова переплюнуть невозможно. Но надо постараться. Вот такие фильмы надо снимать.

– В последнее время в России подняли голову "ура-патриоты". Опять, как в советское время, кричат о "загнивающем Западе". Что ты думаешь об этом?

– Надо этим ребятам просто съездить на Запад, зайти в магазин, увидеть, сколько стоит хлеб, посмотреть, сколько стоит бензин на заправках. Стоит увидеть, что люди могут улыбаться. Улицы могут быть чистыми. Зарплата может быть нормальной, в 2500 евро. На улице нет безработных. А если человек безработный, значит, он не хочет работать и живет на пособие. Похоже, эти люди видят информацию из "ящика", а им надо самим приехать, пощупать разочек. Не в Египет, отдохнуть, а именно – в Европу. Походить по старым камням, посмотреть на людей, почувствовать, как люди живут на своей земле, где время не останавливается, где все горды теми, кого они избирают, хорошо понимают, что они делают, четко планируют свою жизнь, и не выживают, а живут. И это надо сделать самому, чтобы больше никому не верить. Найти в себе силы и просто месяц потратить на поездку в Европу. В недорогую Германию, например. Она недорогая.

– У тебя есть удивительная возможность видеть, как меняется Россия со стороны? Как она изменилась, скажем, за последние пять лет?

– Очень быстро она меняется. Она обычно меняется синусоидами для нас, для людей культуры. Скачками и вспышками. Сейчас это – не синусоида, а какой-то более сложный зигзаг происходит, потому что люди, которые хотят заниматься искусством, а я интересуюсь именно этой темой, музыканты, художники, певцы – к ним каким-то образом вернулась "квартирная история". Мне это очень нравится. Народ стал собираться кучками по интересам. Собираются в домах, и там они творят. Люди ушли из студий потому, что студии продуваются какими-то странными энергиями, какими-то странными руководителями (эти государственные места). Вернулись квартирные дела. А там очень много интересного рождается. Есть квартирные танцы в Москве, выступления по квартирам большим. Мне очень нравится эта история. Это – хороший знак 60-х годов. Люди находят тишину, спокойствие, крепость. А там, где я был, там очень много шуток. Люди опять начали шутить, улыбаться. Когда их немного, когда стенки закрыты, люди становятся сами собой. С одной стороны, может, это и не очень хорошо… Раньше были кафе, сиделки всякие, а сейчас люди вернулись к стакану чая, к "Беломору"… Возникла аналоговая жизнь. Мне это очень нравится. Там очень хорошие глаза у людей. Там очень легко танцевать, выступать, играть музыку, встречаться, говорить. Вернулся язык русский, появилась интеллигентская форма взаимоотношений. Для меня это очень большая надежда. И на этой ноте я хочу закончить интервью потому, что сейчас все происходит правильно.