Ирина Архипова (1925-2010):
Русская вокальная школа идёт, в основном, от итальянцев, от тех итальянцев, к которым приезжали и русские композиторы, и русские певцы. Хотят русские или не хотят, всё равно они заимствуют ту культуру, которая их окружает, культуру вокальную, даже просто бытовую. Ну и, конечно, язык. Было время, когда у нас просто запрещалось заниматься иностранными языками. Ана самом деле русская молодёжь очень способна к языкам, быстро учится. Иногда некоторые произведения легче петь по-итальянски, чем по-русски. Сам язык у итальянцев вокальный».
Марио Корти (журналист, писатель): «Да, есть прекрасные голоса и у немецких вокалистов и, особенно, у русских. Но если говорить о таком виде вокального искусства как буффонная скороговорка, то я знаю очень немного певцов-итальянцев, способных на это. Когда я слышу русского или немецкого баритона в роли Фигаро у Россини, то я их совсем не понимаю».
Сергей Лейферкус (баритон): «Мир не знал русских певцов. Почему? Железный занавес отсёк нас от всего мира: никто не выезжал, никто никого не принимал и не слышал. Я, наверное, и умру русским, потому что ни на секунду не забываю, что я русский, несмотря на то, что в данный момент живу в Англии. Я думаю, 99% моих друзей и коллег выбрали ту или иную страну, потому что обстоятельства сложились так, что это удобно для нашей карьеры».
Из архива радио «Свобода»
Георгий Адамович (1892, Москва —1972, Ницца), литературный критик, поэт Русского зарубежья. Вспоминания и монологи, записанные в парижской студии радио «Свобода» в 1967 г.
«Настоящей философии в России ведь не было, были мыслители, были замечательные, выдающиеся мыслители. Но в том смысле, в котором можно назвать философами Канта или Гегеля, то есть в основе мыслительной работы которых лежала прежде всего теория познания, в этом смысле в России философии не было. В русском языке даже создалось пренебрежительное такое выражение — профессорская философия. Это, конечно, неверно. В сущности, единственным, по-моему, крупнейшим русским философом был Владимир Соловьев, человек чрезвычайно умный, но которому мешала стать великим философом прежде всего крайняя его самоуверенность, а во-вторых, какая-то его психическая странность, в своем мистицизме, в своих странностях онзаходил настолько далеко, что опрыскивал себя духами, чтобы его не трогали черти. А самоуверенность Соловьева сказалась, например, в такой книге как «Три разговора», его последней книге, книге, о которой он сам сказал, что эта книга гениальная. Эта книга направлена прежде всего в первой части против Льва Толстого. И один из тех людей, который наиболее верно и как-то с пониманием то, что представляет собой Толстой в России, Маклаков сказал, что эта книга салонная. Тут есть что-то верное. Соловьев в этой книге при всем своем уме договорился до чудовищной глупости. Нападая на непротивление злу и как будто забывая при всем своем ортодоксальном христианстве, что все-таки о непротивлении злу черным по белому написано в Евангелии, «а я говорю вам — не противься злом», он договорился до того, что легкомысленная баллада Алексея Константиновича Толстого о камергере Деларю, высмеивающая непротивление злу, будет жить в литературе тогда, когда будут окончательно забыты «Война и мир» и «Анна Каренина». Если говорить о русской философии вообще, особенно послесоловьевской, я думаю, все-таки крупнейшим явлением был в ней Лев Шестов, не Бердяев, который скорее был мыслителем, причем иногда каким-то таким говорившим то, что все знают в сущности, но он очень убедительно это излагал. Лев Шестов был действительно замечательным философом. Мог быть Константин Леонтьев, которого, к сожалению, в Советском Союзе совершенно не знают по причине его крайней реакционности, которую незачем замалчивать или отрицать. Это был один из самых умных людей. Он мог бы оказаться одним из русских философов, но, по-видимому, в России, в гене русского народа, в духе русского народа не было влечения к этой философии типа Канта, Гегеля, Декарта, Шеллинга, Лейбница. Ни одного имени равного этим великим западным именам у нас нет».
