Владимир Кара-Мурза-старший: В эти минуты в Храме Христа Спасителя продолжается прощание с нашим современником – писателем Валентином Распутиным, которого многие поколения советских, а затем и российских читателей знают как подлинного классика отечественной литературы, который сквозь свое сердце переживал все боли и все потрясения нашего века и наступившего тысячелетия.
Передо мной – цитата его выступления на I Съезде народных депутатов СССР, где он предвидел распад Союза. Он его и дождался. И, судя по всему, это сократило годы его жизни.
О творческом пути, духовных исканиях и общественном служении Валентина Распутина мы сегодня побеседуем с нашим гостем – Юрием Кублановским, поэтом и общественным деятелем.
Юрий Михайлович, вам показалось органичным то, что тело Валентина Григорьевича выставили в Храме Христа Спасителя в расчете на всенародное прощание, как, может быть, в случае с каким-то государственным чином?
Юрий Кублановский: Я считаю, что это просчет. Кстати, я был уверен, что тело поставили в нижнем храме – обычно отпевают там. Там я был на отпевании Солоухина. Этот храм более человечнее, более подходит для отпевания – он компактнее...
Владимир Кара-Мурза-старший: Соразмернее.
Юрий Кублановский: Да. А верхний храм слишком велик, помпезен и никак не соответствует, по-моему, характеру Валентина, который был человеком чрезвычайно застенчивым. В нем удивительно совмещались стальной стержень в характере – и при этом тихость, кротость, застенчивость. Казалось бы, взаимоисключающие качества – сила воли и кротость, но в нем они совмещались. Мне кажется, что такая пышность не по нему.
Владимир Кара-Мурза-старший: Да, не всегда она уместна.
Мы его ассоциируем с образом советского писателя. А он всегда был верующим человеком?
Юрий Кублановский: Трудно сказать. В душе – наверное, да.
Я жил в эмиграции. Третья эмигрантская волна уже больше ориентировалась на либеральную интеллигенцию, которая приезжала. Распутин ее представителей интересовал, в частности, Народно-трудовой союз – это выходцы еще из второй волны эмиграции. Она была вынесена на Запад Второй мировой войной. Это были люди, не утратившие в значительной степени традиционных русских корней. И их Распутин интересовал больше, чем многие столичные штучки, приезжающие на Запад.
Мне рассказывала о встречах с Распутиным Катя Брейтбарт, родная сестра Владимира Максимова. В свое время Владимир Максимов возглавлял журнал "Континент", а она – журнал "Грани". Он до этого приезжал с Трифоновым – в качестве советского писателя. Их отпускали "попастись" немножко в свободный мир – джинсы купить, еще чего-то. А тут он приехал на волне "перестройки", уже чувствуя себя свободнее. И он говорил так: "Мне на советскую власть не за что сердиться. Ни разу в жизни я не встречал каких-то цензурных рогаток, я не знаю, что такое "Главлит". Никогда в жизни у меня советская власть не вычеркнула ни одного моего слова". Он был дважды лауреатом Государственной премии, лауреатом Премии Ленинского комсомола. В общем, это был любимчик власти. Это был советский писатель по внешней своей судьбе. Но, судя по его произведениям, в которых есть, конечно, безусловный внутренний свет, несвойственный литературе соцреализма, очевидно, он был верующим, но чрезвычайно осторожным человеком, он это никак не афишировал.
Владимир Кара-Мурза-старший: С нами на прямую связь вышел Вячеслав Спесивцев, театральный режиссер, художественный руководитель Московского молодежного театра. Мы помним его по театру, который находился на улице Станиславского. А я даже помню его еще по "Театру на Таганке".
Вячеслав Семенович, насколько тяжело было сквозь все препоны цензуры пробить в репертуаре инсценировки по повестям Распутина?
Вячеслав Спесивцев: Прежде всего, предыдущий оратор, наш любимый поэт, немножко не знает историю этих препон. Я позвонил Валентину Григорьевичу в Иркутск в 79-м году и предложил ему поставить "Прощание с Матерой" у меня в театре на Красной Пресне. Он сказал: "Моя повесть запрещена. Зимянин сказал: "Пока я здесь руковожу, эта повесть вообще не увидит ни света, ни рампы, ничего". Я ему предложил: "Давайте чуть-чуть прикинемся не очень умными, "под дурачка" сработаем и поставим этот спектакль как студенческий". Я же в ГИТИСе тогда вел курс. "А потом, может быть, Бог даст, перенесем это в репертуар Московского молодежного театра на Красной Пресне". Он говорит: "Ну, попробуй. Но я сомневаюсь, что это получится".
Дело в том, что театр-то наш был в ведомстве не Министерства культуры, а ЦК комсомола, и там особых препон с обязательным худсоветом не было, мы это дело обошли. И я действительно поставил студенческий спектакль. Но потом его закрыли, потому что ректор ГИТИСа понял, что он лишится партбилета. Он сказал: "Зачем тебе это нужно? Четыре старухи погибают... Поставь что-нибудь повеселее". Но через год так сложились обстоятельства, что все-таки мы стали репертуарным театром. Я помню успех этого спектакля. И наверное, успех был только потому, что это – Распутин, что это "настоящность".
Меня тоже спрашивают, верил ли он в Бога, религиозным он был человеком или нет. Ну а как можно написать "Прощание с Матерой", даже монолог Дарьи, когда мертвые с живыми сходятся ночью и рассказывают друг другу о жизни, – как можно не быть верующим, написав такое?!
Мне кажется, неправильно характеризовать его как советского писателя. Он русский писатель. Он писатель и до 17-го года, и после 17-го года, и сегодняшний. Потому что у него поднимаются настоящие пласты русской жизни. Советская литература была очень серьезной литературой, начиная от Горького и заканчивая нашими классиками и драматургами. Розов, Арбузов – это все очень большие, масштабные писатели и драматурги. И все равно он стоял где-то в другой стороне, несмотря на то, что он был лауреатом Премии Ленинского комсомола. Мы знаем, когда и почему давались и эти премии, и государственные премии – это было заигрывание. Но с Валентином заигрывать было нельзя. Он был прост, прям и глубок, как вне советской эпохи, – он был в эпоху любую. Возьмите Беранже – он и там бы был собой. И возьмите сегодняшнюю литературу, к сожалению, обнищавшую глубиной и так далее, – он и тут был бы Распутиным.
Владимир Кара-Мурза-старший: Юрий Михайлович, вы же из Рыбинска, из Поволжья. И вам тоже близки болезненные проблемы, когда уничтожаются корни, затапливаются кладбища. Когда вы почувствовали, что та нота, которую взял Валентин, будет на разрыв аорты, на всю его жизнь? Он взял эту планку и держал ее до смерти.
Юрий Кублановский: Особенно это проявилось в его борьбе за чистоту Байкала, против постройки Байкальского целлюлозно-бумажного комбината. Сравните его позицию и позицию Василия Шукшина, который сыграл а фильме Сергея Герасимова "У озера" главную роль. Он там, как директор этого комбината, проходит через все испытания, сомнения, слушает "Скифов" Блока, – но в конце концов понимает, что надо строить, что советская власть этого ждет.
Владимир Кара-Мурза-старший: Может быть, он был протагонистом этой роли...
Юрий Кублановский: Но мог бы от такой роли и отказаться. Уж слишком это было. Понимаете? Тема-то не нейтральная.
И тогда прозвучал голос Распутина – не только как писателя, но и как публициста, борца за Россию. Конечно, он был русским писателем, но в советской жизни. Может быть, какие-то препоны и ставили инсценировкам "Матерой". Но "Матерая" издавалась многократно и 100-тысячными тиражами, как теперь никому и не снилось. Так что говорить, что он был писателем утесняемым, нельзя. Это я ему не в минус говорю, я просто констатирую факт. Может быть, я чего-то не знаю. Я просто передаю то, что мне рассказывал главный редактор журнала "Грани".
Именно тогда, очевидно, у них зашел разговор обо мне. А я тогда на Радио Свобода вел программу "Вера и слово" о метафизике, о религиозных корнях русской культуры и литературы. И оказалось, что Распутин слушает эти передачи. Он узнал у Кати Брейтбарт мой адрес и прислал мне огромное письмо – на 5-6 страницах мелким, убористым почерком с двух сторон. Это вообще было поразительно. Я – сотрудник Радио Свобода, политический эмигрант, а он для меня – советский классик. И вдруг я достаю из почтового ящика его письмо, такое большое и откровенное. Вот какой это был человек: мы не были лично знакомы, а он мне прислал откровенное, почти исповедальное письмо.
Владимир Кара-Мурза-старший: Значит, доверял вам.
Юрий Кублановский: Доверял, очевидно, слыша мои передачи, или вообще был, может быть, доверчивым человеком в ту пору. Постепенно он становился все более недоверчивым – по мере железной поступи "криминальной революции".
И я не мог согласиться с моим собеседником, что он и сейчас бы был в нашей литературе на своем месте. Конечно, нет. Мы знаем, последние 20 лет было его молчание оглушительным. После "Пожара" ничего художественно значительного им не было создано. Это время было не для него. Может быть, еще поэтому он, скорее, советский писатель, чем нынешний. В так называемой демократической России ему не писалось, его охватывала депрессия. Мы последний раз с ним общались, когда я был по его приглашению в Иркутске, выступал там с "вечерами". Там мы беседовали, и он мне говорил, что рука просто уже не пишет. Настолько он не принимал эту реальность – ни политически, ни идеологически. И не только эту реальность, он не принимал технотронную компьютерную цивилизацию. Она для него казалась катком гораздо более страшным, чем была советская власть. Так что, конечно, это никак не писатель наших дней. Дай Бог, чтобы сейчас он находил своего читателя. Я думаю, что "Уроки французского" должны проходить в школе, их должен знать каждый школьник.
А сегодня мой друг, известный журналист, эссеист, опрашивал молодежь около Храма Христа Спасителя. И ни один молодой человек вообще не слыхивал этой фамилии, не читал ни одной строчки Распутина. А опрошено было около 50 человек.
Владимир Кара-Мурза-старший: У нас на прямой связи Лев Аннинский, литературный критик.
Лев Александрович, как вы считаете, был ли обласкан Валентин Григорьевич советской властью? Или он был полудиссидентствующим прозаиком?
Лев Аннинский: Насчет обласканности – вряд ли. Вообще многое, что тут говорилось, вызывает у меня сочувствие. Кроме одного слово – любимчик. Да какой-то там любимчик! Бросьте! Ему это было не нужно. Тот факт, что он беседовал с нашим президентом долго и глубоко, сейчас обнародован, но ведь этот факт не был известен при жизни Распутина.
Юрий Кублановский: О каком президенте речь идет?
Лев Аннинский: О Путине.
Юрий Кублановский: Я думал, мы говорим о советских временах.
Лев Аннинский: Если хотите о советских временах, я вспомню. Я человек советский, я в советские времена и начал читать Распутина. Особенно если учесть опыт западной радиостанции, там было достаточно много ярких, талантливых людей, которые были против советской власти, – и эмигранты, и не только эмигранты. И когда появился Распутин, когда первые его вещи стали появляться, уже не как у журналиста, а как у писателя, почувствовалось следующее: он вовсе не занимается никакой советской властью, ни "за", ни "против". И ни в какие любимчики она его не могла взять, и ни в какие противники.
Юрий Кублановский: Разве я упоминал слово "любимчик"?
Владимир Кара-Мурза-старший: Вы сказали, что он был баловнем.
Лев Аннинский: Вместе с тем, несмотря на то, что он никакого отношения к этой власти не имел, он писал реальность, которую нельзя было отделить от тогдашней советской власти. Потому что эта советская власть – не только власть военного времени, когда все было превращено в ГУЛАГ, это еще и власть, которая унаследовала тысячелетнюю российскую культуру. Она ее, конечно, чистила и переделывала, но, тем не менее, в советскую эпоху нельзя было говорить о России, абсолютно не понимая, что все-таки эта эпоха советская.
И Распутин, никак не задевая советскую власть, всей своей душой болел за Россию, за российскую реальность, за русскую беду. Действительно, он был страдальцем в этом смысле. И это чувствовалось. Он был абсолютно независим ни от какой власти, и настолько, что он этой властью даже не интересовался. А она им отчасти интересовалась, чтобы запрещать, но не так много. Ну, подумаешь, Зимянину не нравилось. Но Зимянин не один был. Это уже не та ситуация, когда один человек все решает. С другой стороны, ведь очень многим он пришелся по вкусу, даже в той власти, даже в той сибирской, местной власти. Ведь когда стали появляться вещи Распутина, тут же появилось ощущение, что это читаемый писатель.
Юрий Кублановский: Это был герой в Иркутске!
Лев Аннинский: Хотел бы сказать, что я с Распутиным никогда, в сущности, не встречался. Хотя на отпевании его дочери я в Иркутске был, и мы стояли рядом. Когда он появился, и стали печататься его первые вещи, мы как-то столкнулись, не представленные друг другу, в редакции журнала, где я работал. Он так на меня посмотрел, что я понял: никакие мои шутливые реплики, которыми я пытался начать разговор, не работают, ничего не получится. Он меня просто сторонился. И в ответ я тоже немножко стал его сторониться. И нормально. Потому что он никогда не был ни в какой степени либералом, а я очень хотел стать либералом. Другое дело, что меня либералы к себе не подпускали… ну, это уж моя судьба. И конечно, он понимал, что я либерально настроен, поэтому у нас никогда не было никакого контакта. Мы практически и не были знакомы. Когда он переехал в Москву, я неожиданно получил приглашение, и один раз был у него в гостях в числе большого количества других гостей. То есть он искал какую-то новую сферу общения, и я в нее попал, что называется, "по списку". Вот и все наше общение. Никогда двух слов не сказали.
Другое дело, как я к нему отношусь. При его жизни у меня были с ним и разногласия, и по-всякому я относился к разным его произведениям. Но за те дни, что прошли после его смерти, я почувствовал, что он действительно был страдалец... Не только в личной жизни – он страдалец был еще и потому, что он был настоящий русский человек, который болел этой страной, болел этой культурой. А без боли, без горечи никакой русской культуры и русской души не существует. И вот это чувствовалось у него сразу.
Другое дело, что я по-всякому относился к его первым вещам. Кстати, с огромным удовольствием посмотрел у Спесивцева спектакль "Прощание с Матерой". Все это было. Но самая сильная его вещь – это, конечно, "Пожар", финальная вещь. Это страшное завещание!.. То есть он, оплакивавший Матеру, свою иркутскую, сибирскую землю, оплакивавший все, что создал этот народ, – и он показал: горит все, что этот народ создал, спасают вещи, и эти же вещи воруют и растаскивают. Ну и что после этого с этим народом будешь делать?!.. Вот он и страдал, невероятной мучился болью за этот народ. И это я чувствовал, это мне было близко.
Владимир Кара-Мурза-старший: Вячеслав Семенович, как ваши молодые артисты, практически школьники, в 70-е годы воспринимали слово Распутина? Я помню щемящую сцену, когда у вас горят макеты деревни Матера, и говорила актриса, игравшая старуху: "Хорошая, выстоявшаяся изба горит 15 минут", – и в зале у всех перехватывало дыхание.
Вячеслав Спесивцев: Была деревня на сцене, построенная из небольших домиков, которую постепенно затапливали, сжигали. Это было страшнее, чем в кино, когда, естественно, горит дом. Это горит живая натура, уменьшенная, как с полета самолета или птицы увиденная.
Когда в 95-м году мы задумали восстановить спектакль, и я поговорил с Распутиным на эту тему, он сказал: "Да, этот спектакль меня когда-то перевернул. Я не знаю, так ли я написал. Но спектакль был очень мощный. Конечно, давайте попробуем". Но спектакль стал другим. И вообще жизнь стала другой. Я занимаюсь с молодежью. У меня есть студии для детей и подростков с 5 до 18 лет. У меня есть несколько театральных курсов. Это все молодежь, молодежь, молодежь... И слово Распутина вернулось. Оно иное в нынешнем времени, но оно вернулось.
У нас есть проект "Классика в классе", мы сделали его по просьбе людей, которые понимают, что воспитание на литературе – это очень мощная духовная школа. 17 театральных уроков – а закончился этот цикл именно Распутиным, советской литературой. И должен сказать, что мы каждую неделю в школах играем эти уроки. И молодежь знает Распутина. На эти уроки приходит очень много народа – и среднего возраста, и молодых, и совсем детей. И они понимают тему корней, которые в настоящее время только и могут их спасти, если можно и нужно что-то спасать. Потому что мы еще проложим несколько газовых и нефтяных труб, а вот трубу духовную, про которую мы забыли и запустили ее, – ее сегодняшняя молодежь ощущает.
Ощущает, несмотря на то, что другие информационные системы сейчас все якобы в "электронке". Нет, душа сохранилась без "электронки" так, как о ней думал Распутин, как говорил в своих произведениях, особенно в "Прощании с Матерой". Там нет "электронки", там живая кровь, там живое ощущение жизни. Говоря про старух, он говорил про будущее, несомненно. Печаль-то его чиста и светла, потому что он все-таки говорил о будущем, я в это верю. И позавчерашний спектакль произошел как мистика... Мы ставили его ко дню рождения Распутина. И вдруг – это прозвучало как память. Потому что за два часа до начала его уже не было. И вся эта кома, вся финальная часть...
Владимир Кара-Мурза-старший: Да, так случайно не бывает.
Вячеслав Спесивцев: Жизнь его была непроста. Его произведения были непросты. И смерть его стала каким-то отчаянным шагом.
Владимир Кара-Мурза-старший: Юрий Михайлович, а почему вы не звали классиков-"деревенщиков" в "Метрополь"? У вас, кроме Евгения Попова, там нет таких авторов.
Юрий Кублановский: Если считать, что рассказы Попова были до этого напечатаны в "Новом мире" с предисловием Шукшина, собственно, этим их присутствие там и исчерпывается. Да они бы и не пошли, потому что это совершенно разные миры. Уже тогда в обществе было разделение. Допустим, Трифонов с Распутиным вместе путешествовали по Западу, были вместе, насколько я помню, в Париже, и Трифонов рассказывал, похахатывая, с юморком о Распутине. Это были разные культуры. И рассказ Распутина на страницах "Метрополя", где было очень сильно игровое начало, например, трудно себе представить. Кстати, подборка моих стихов там прошла только с третьего раза по настоянию Бродского. Меня тоже Ерофеев сначала "зарубил", сказал: "Что это за русопятство такое?! Это не для нашего альманаха".
Владимир Кара-Мурза-старший: Лев Александрович, в чем была специфика плеяды советских "деревенщиков", которые так и остались особняком в русской литературе?
Лев Аннинский: А может быть, все остальные – особняком, а они-то как раз в ней? Дело в том, что эти "деревенщики" почувствовали ту глубинную правду русской беды, русской жизни, русской воли, которая и до советской власти была, и во всех политических пертурбациях участвовала, которая переживет и советскую власть. Но, вместе с тем, глубинная драма русской души, русской культуры существует тысячи лет, а вовсе не 70. Политика кувыркается сама по себе, и пусть кувыркается, на то и политика. А русская драма, беда русской земли, у которой нет естественных границ, боль народа, который не знает, как себя смирить, смиряет себя бунтом бессмысленным и беспощадным, а потом из этого бунта выбирается через диктатуру – и опять приходит к бунту. Вот они все это чувствовали. И Белов это чувствовал в "Ладе" своем. И Шукшин тоже это чувствовал, правда, он через Разина пытался пробиться, а Разин – это все-таки фигура достаточно однозначная. Топил всех, кого мог, включая и дворянских детей.
Юрий Кублановский: Это очень характерно, что Разин был для Шукшина героем.
Лев Аннинский: А потом ведь Шукшин стал разговаривать с людьми из народа о том, что такое Разин, и он тоже немножечко замер в этой своей первоначальной любви. Но мы не о Шукшине сейчас говорим. Мы говорим сейчас о Распутине.
Что чувствовалось в Распутине все время? Это боль, которая не проходила, которая не имела разрешения. Он так и ушел, не зная, что делать с этой бедой, с этой страной, с этим народом. Вот это я чувствовал у него очень остро. И то, что он после "Пожара" замолчал, – это тоже... Кстати, он не замолчал, он что-то пытался писать.
Юрий Кублановский: Но это уже было что-то очерковое.
Лев Аннинский: Но он чувствовал жуткую опасность, которая продолжает висеть над Россией. Он не знал, откуда она, – от нерусских или от русских. Но он ее чувствовал. И вот это приводит меня по отношению к нему в невероятно острое сочувствие. И сейчас я его оплакиваю как близкого, родного человека.
Юрий Кублановский: "Последний из могикан" в некотором роде, конечно.
Лев Аннинский: Нет, русский народ в этом смысле непредсказуем. Придут еще какие-то талантливые люди. Мы – народ преимущественно талантливый. Умников у нас маловато. А талантливых – полно. Так что нужно ждать.
Юрий Кублановский: Корневая система нарушена.
Владимир Кара-Мурза-старший: Вячеслав Семенович, вы поставили "Прощание с Матерой" в расцвете славы Валентина Григорьевича. Был ли в нем элемент "забронзовелости", заносчивости? Или он был на равных с вашими юными артистами?
Вячеслав Спесивцев: Распутин – это человек... Когда говорят слово "гений", я это слово не очень понимаю. Но он был из плеяды, о которой Станиславский сказал: "Посмотрите, как играют дети". Христос сказал: "Детей только не обижайте". Горький в "На дне" сказал: "Не мешайте детям. Детям жить дайте!" Он был ребенком. Он со мной смотрел этот спектакль – и было впечатление, что я – автор, а не он. Он смотрел спектакль, а не свое произведение. Он не только не "бронзовел", он не только не гордился чем-то, он даже не знал, чем можно ему гордиться. Он просто так дышал, он так творил. И ему это нравилось. У него была душевная чистота отношения к жизни!.. Конечно, всякая чистота нарывается на что-то – и оборачивается болью. Эта боль особенно прозвучала в "Пожаре". И я, когда-то поставивший Шукшина "Я пришел дать вам волю", а потом, обратившись к Распутину, вдруг понял, что там глубже все, там – это наше, нам надо это вскапывать. И он копал до последних дней.
Не согласен, что он сегодня бы не писал. Ему надо было это осмыслить. Он глубоко и болезненно осмысливал. Но коли он уже осмысливал, тогда появлялся "Пожар". На меньшее Распутина нельзя было "разбить", как мы разбивали маленькую колоду мелочи на улице. И я думаю, что он не сказал своего слова. Я бы на его месте не умирал.
Владимир Кара-Мурза-старший: Юрий Михайлович, достаточно ли изучают произведения Валентина Григорьевича в школьной программе по литературе?
Юрий Кублановский: Я считаю, что "Уроки французского" должен изучать каждый школьник в 7-8 классе. А в 10-м, на выходе, надо, чтобы обязательно было в школьной программе "Прощание с Матерой". Я сейчас не слежу за школьной программой. Но ото всех учителей литературы, с которыми мне приходится общаться, я слышу вопли ужаса, они говорят, что рушится преподавание литературы в школах. И не слышал за последние 5-7 лет ни одного не то что оптимистичного, а хотя бы нейтрального отзыва о современном преподавании в школе. Конечно, читающие дети есть, просто это капля в море.
И многое зависит от нашей политики, сумеем ли мы все-таки выбраться из этой "образовательной ямы". Надо ежегодные съезды учителей устраивать, слушать голоса учителей русской литературы из провинции, и вместе решать, как быть с русской литературой, как ее преподавать, как ее вкладывать в души молодежи. А не то что чиновники по разнарядке спускают: сегодня этого изучаем, завтра – того.
Владимир Кара-Мурза-старший: Лев Александрович, а кого сейчас "по разнарядке" спускают? По-моему, Федор Абрамов одно время был в моде, потом поменялись времена. Кого из "деревенщиков" сейчас надо учить?
Лев Аннинский: Я в школе не преподаю, но я преподаю в трех университетах. И каждый раз, когда я спрашиваю, какой курс они хотят от меня, – а они отлично знают, какие курсы я буду читать, – тем не менее, я слышал в ответ: "Читайте что хотите". И я читаю то, что я хочу. И слушают меня не школьники, а студенты 1-3 курсов, будущие педагоги. Конечно, яма, катастрофа, читать перестали. Вместе с тем, нужда припрет, боль дойдет до ужаса – начнут читать и перечитывать не только Константина Леонтьева или Льва Толстого, найдут, кого перечитывать. И мы должны к этому быть причастны. И конечно, Распутин, соответствующим образом поданный и откомментированный, будет обязательно в числе русских писателей, которые почувствовали страшную боль за Россию, вне зависимости от того, как они относились к советской власти. А советская эпоха – это тоже русская эпоха, и мы это сейчас очень хорошо почувствовали.
Владимир Кара-Мурза-старший: Накануне Дмитрий Быков написал эссе о Валентине Григорьевиче. Он там припомнил все его политические "эволюции". Нужно ли сейчас это вспоминать?
Лев Аннинский: Когда Распутин стал государственным деятелем и с трибуны имел возможность говорить то, что он считал нужным, он, между прочим, как-то сказал: "Вы дождетесь, что Россия возьмет да и выйдет из этого Советского Союза". Как меня это тогда хлестнуло, как покоробило!.. Я почувствовал, что даже если это неизбежно, ни в коем случае нельзя ни подталкивать к этому, ни шутить на эти темы. Вот этого я не мог простить Валентину. А сейчас подумал: все равно все это произошло... А Дима Быков пусть шутит. Он очень одаренный человек, он считает себя моим учеником, а я не против быть его учителем, он пишет то, что хочет, как и я. И Распутина от Быкова не убудет.
Владимир Кара-Мурза-старший: Вячеслав Семенович, у вас в театре поколение актеров, которые родились после распада СССР. Для них важно, что классики переживали трагический разлом?
Вячеслав Спесивцев: 2015 год объявлен Годом литературы. То есть уже какой-то "проклев" идет. Уже и чиновники стали другими, поверьте. 19-го числа приходите на Воробьевы горы, там есть концертный зал почти на тысячу мест. И министр образования Москвы Калина, понимающий эту проблему, будет принимать один из нескольких наших уроков классической литературы. И посмотрите, сколько там будет молодежи. И посмотрите, сколько там будет народа, который родился уже после "перестройки", в другие времена, и уже по-другому смотрит и на Запад, и на свою жизнь.
А то, что стали меньше читать... Не путайте продажу товаров в розницу и оптом. Мы в советское время говорили: "Мы самые читающие!", – говоря об этом "оптом". А сейчас "розница" стала глубже, она стала ярче, ей стало необходимо знать свое "золотое дно" – дно нашей литературы, от Толстого до Распутина. И она идет туда. В школах сейчас снимают уроки литературы. Но боль-то распутинская пробьет – и все поймут, что от уроков литературы зависит наше будущее.
Владимир Кара-Мурза-старший: Юрий Михайлович, удалось ли таким людям, как Распутин, остановить процесс "затопления" России ради какой-то сиюминутной энергетической выгоды?
Юрий Кублановский: Конечно, не удалось. Ни ему не удалось, ни Солженицыну не удалось. Но все-таки мы видим, что есть процессы, внушающие оптимизм, по сравнению с 90-ми годами и с тем культурным беспределом, который царил тогда.
Лев сказал, что надо дождаться, когда мы подойдем к самому кошмару и ужасу, – и тогда начнем читать книги. Не стоит этого дожидаться. Будет поздно, поезд уже уйдет. Пока еще не поздно, пока еще есть у части общества запрос на русскую культуру и русскую литературу, нужно именно сейчас начинать ее прививать и развивать. И Министерство образования должно перестроить свою работу, само должно окультуриться.
Я рад, когда слышу какие-то оптимистические прогнозы и оптимистическую констатацию сегодняшнего момента. Я и сам все время нахожусь в колебании: то мне кажется, как Распутину, что все пропало, то мне кажется, что все-таки дело идет на поправку. Ну, это нормально. Я думаю, каждый русский человек находится в таких колебаниях, и не только сегодня. Если почитать Розанова, то у него через страницу стоят взаимоисключающие друг друга прогнозы по поводу России. Мы все время находимся в этом. Русская литература живет под углом вечных беспокойств, как сказал Розанов. И под углом вечных беспокойств жил Валентин Распутин, живу я, я думаю, живет каждый из нас.
Владимир Кара-Мурза-старший: Лев Александрович, вот это апокалиптическое восприятие мира Валентином Григорьевичем, оно сократило его годы? Видно даже по его фотографиям последнего времени, что страдание в глазах застыло.
Лев Аннинский: Абсолютно! И не только его личные несчастья, которые оказались неизбежны, но и ощущение трагической боли за Россию, конечно, не просто сократило его жизнь, – оно эту жизнь сделало мучительной. И конечно, долго жить в таком состоянии значило бы просто, может быть, и не выдержать. Потому-то я и отношусь к нему и к его памяти с таким сочувствием. Конечно, он был человеком, по-настоящему сострадавшим своей родной земле, своему народу, своей культуре. Это его мучило, и мы это все чувствовали.
Юрий Кублановский: Он замыкался с годами в раковину, я это тоже почувствовал. Может быть, от беззащитности, может быть, от обиды за то, что общество не отвечает его посткоммунистическим чаяниям. Много причин. Ну и личные, конечно, трагедии. Но он все более и более становился аутистом.
Владимир Кара-Мурза-старший: Вячеслав Семенович, можно ли сейчас, возродив спектакль, вернуть ту атмосферу, когда вы все были молоды и верили в будущее? И Валентин Григорьевич 40-летний пришел к вам на Красную Пресню.
Вячеслав Спесивцев: Я это вижу в каждом первом и восьмом рядах, где сидит Лев Аннинский. Он говорит про боль, но глаза-то у него молодые, искрящиеся. Он – первый, кто протянул руку и сказал: "Давай, Слава, этот проект "Классика в классе". Может быть, тогда начнется еще более энергичное, радостное чтение". У молодежи, которая поставила когда-то этот спектакль, было радостное творчество. Мы радовались тому, что мы соединяем такую великую литературу и театр, объединяем актерскую молодежь, за которой будущее. И я вижу это в сегодняшнем воплощении, повторе того спектакля... Конечно, он стал другим, но глаза!.. Я бы все-таки так не охал и не ахал. Может быть, я неисправимый лирик. Блок сказал: "Мы – скифы, у нас боль и страсть..." Но у нас все равно радостная страсть. С такой радостной страстью и болью жил Валентин Григорьевич. И он сказал: "Смотрит меня молодежь!" Наверное, мы с ним именно тогда радостно улыбнулись по поводу его жизни.
Владимир Кара-Мурза-старший: Я помню, как пели у вас актеры в финале. Конечно, это непередаваемое ощущение!
А придут ли завтра читатели, которые ценят творчество Валентина Григорьевича, проводить его в последний путь?
Юрий Кублановский: Завтра будет отпевание, которое будет совершать Святейший. Я думаю, все придут. Я думаю, народа будет очень немало.
Владимир Кара-Мурза-старший: Примирила ли смерть Валентина Григорьевича литературные лагеря, которые возникли еще на заре его творчества?
Лев Аннинский: Нет, не примирила. Да и не хотят они примиряться. Они просто делают общее дело, каждый – в своей сфере и по-своему. И не обязательно везде ныть и пускать слезу, если ты чувствуешь трагедию твоего народа. Это же трагедия не только России, но и человечества, мы ее почувствовали. И чем горше глубинное ощущение, тем глаза должны быть крепче в своей вере в будущее. И я думаю, что лагеря – правый и левый, либеральный и контрлиберальный – будут не потому, что люди захотели между собой спорить, а потому, что это стороны истории России, и они все равно останутся. Другое дело, что не надо доходить до неистовства и до глупости в этой борьбе. Но сочувствовать друг другу и сотрудничать с разных сторон, конечно, они будут. И Распутин всегда будет читаться и теми, и этими, я абсолютно в этом уверен.
