Новый выпуск программы о настоящих личностях, их судьбах, поступках и взглядах на жизнь.
В гостях у "Культа личности" писатель Владимир Войнович.
Ведущий – Леонид Велехов.
Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ личности". Она не про историю, не про тиранов прошлого, она про наше время, про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на окружающую жизнь. Сегодня у нас в гостях замечательный писатель, такого калибра писателей, боюсь, почти не осталось – Владимир Войнович.
Видеоверсия передачи доступна на нашем канале в YouTube
(Видеосюжет о Владимире Войновиче. Закадровый текст:
Имя Владимира Войновича сопровождает жизнь уже нескольких поколений читающей публики. Оно громко прозвучало еще в 1960-е, когда в "Новом мире" были опубликованы его повести "Мы здесь живем", "Хочу быть честным" и "Два товарища", и молодой автор, не имевший даже высшего образования, стал признанным писателем. А еще тогда же, в 60-е, Войнович сочинил слова к песне, которая без преувеличения стала гимном эпохи: "Заправлены в планшеты космические карты…"
Имя Войновича прогремело на весь читающий, уже не только советский, но и антисоветский мир, в 70-е, когда за границей был многотысячными тиражами опубликован, а для отечественных читателей появился в машинописном самиздате сатирический роман "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина". После "Чонкина" Войнович вступил в открытый конфликт с Советской властью, в результате которого в 1980 году был фактически выслан из СССР. В эмиграции он преумножил свою славу сатирика, написав антиутопию "Москва 2042", в которой, по сути, предугадал многие черты современной российской политической действительности.
Возникает вопрос: что объединяет Войновича – автора гимна советских космонавтов и Войновича – автора антисоветского "Чонкина"? Ответ: абсолютная писательская и человеческая искренность.)
Студия.
Леонид Велехов: Владимир Николаевич, ведь правильно вашу фамилию произносить с ударением на первый слог – ВОйнович, да?
Владимир Войнович: Я просто не знаю, что считать правильным. Дело в том, что там, где эта фамилия родилась, т. е. в Сербии, а потом перекочевала в Черногорию, говорят ВОйнович. А в России, в Советском Союзе всегда говорили ВойнОвич. Мой отец боролся с этим. Когда я стал выступать по радио, он написал тайком от меня письмо, как будто какой-то радиослушатель, что вообще-то правильно ВОйнович. (Смех в студии.) Успеха он не достиг, а я и не пытался никогда. Я сам себя называю в России ВойнОвич, а когда я бываю в Германии, то там все говорят ВОйнович, и я говорю ВОйнович.
Леонид Велехов: А в России никто вас правильно так и не называл?
Владимир Войнович: Нет. Всегда называл правильно один мой командир в армии, который все фамилии путал и поэтому мою произносил правильно. (Смех в студии.)
Леонид Велехов: Действительно, ведь генеалогическое древо потрясающее – вплоть до сербских королей по отцовской линии?
Владимир Войнович: Да, по отцовской линии. Дело в том, что родоначальник был женат на дочке короля.
Леонид Велехов: Недурно, прямо скажем.
Владимир Войнович: А сам он был князь Воин.
Леонид Велехов: И в России след род ваш оставил славный – граф Марко Войнович.
Владимир Войнович: На самом деле, он был Марк Воинович, потому что отца Воин звали. Потом еще был другой – Йован, двоюродный брат Марко, сражался в Чесменском сражении, был контр-адмирал. Марко потом стал полным адмиралом. Он начинал с нижних чинов, с мичмана он начинал, а потом шел, шел и до полного адмирала дошел.
Леонид Велехов: А в основании Черноморского флота кто принимал участие, Марко?
Владимир Войнович: Да, Марко. Тогда он был капитаном I ранга, командовал первым линейным кораблем "Слава Екатерины" на Черном море, а потом командовал Севастопольской эскадрой, а потом Черноморским флотом.
Леонид Велехов: Ничего себе! Тогда позвольте такой провокационный вопрос: чем же вам тогда не нравится возвращение Севастополя?
Владимир Войнович: Почему не нравится? Просто я считаю, что его надо вернуть лично мне! (Смех в студии.) Потому что никаких потомков больше не осталось. Поэтому в порядке реституции если бы его вернуть мне, то я бы согласился.
Леонид Велехов: Или, по крайней мере, Графскую пристань. Она ведь названа в честь того графа Войновича?
Владимир Войнович: Да, именно.
Леонид Велехов: Ну и родословная! Такая большая жизнь за плечами уже у вас, а я хочу вас спросить о каком-то самом ярком воспоминании детства.
Владимир Войнович: Их было много. Например, первый день войны очень сильно запомнился. Самые ранние воспоминания – это мне было года три с чем-то, наверное, а может быть, чуть меньше. Мы попали в автомобильную аварию в горах. Я в Душанбе родился. И там где-то мы ехали, очевидно, на редакционной машине. Мой отец работал в газете. Удар и пыль – вот это то, что я помню.
Леонид Велехов: Читая ваши воспоминания, я поражался – какая у вас память детства. Притом что где-то вы говорите, что дневники не вели.
Владимир Войнович: Нет, дневники не вел. Несколько раз пробовал, даже много раз пробовал, но больше чем на один день меня не хватало. (Смех в студии.) И каждый раз я думал – ну что в этот день произошло? Ничего не произошло. А потом где-то я нашел какую-то запись про какой-то день, смотрю – интересно же, если бы так всю жизнь! Но не получалось у меня.
Леонид Велехов: Притом что вы вспоминаете детство во множестве каких-то замечательных деталей и читать это необычайно интересно, вы пишете, что в детстве вы были обделены...
Владимир Войнович: Да, это так. Я смотрю на многих моих сверстников, даже тех, которые выросли во время войны. Когда я приехал уже в Москву, вошел в какой-то круг литературной молодежи, мне было 24 года, они все окончили институты. Многие из них в детстве ходили куда-нибудь в Дом пионеров, что-то мастерили или их учили на скрипке играть, или на коньках кататься, или еще чего-то, куда-то водили. А я с одиннадцати лет гонял телят, жил в деревне. Скажем, например, кино я еще видел даже в деревне. К нам приезжала кинопередвижка и показывала какие-то, еще даже немые фильмы. А, например, в театре не был лет до двадцати с лишним. Впервые попал, когда уже в армии служил. Какое-то время я служил под Харьковом в Чугуевском училище, из которого сейчас самолеты летают на бомбежки, и нас возили в Харьков. И там я какие-то спектакли видел, конечно, не лучшего пошиба. Я первый раз море увидел в 23 года. В 24 года первый раз на лифте проехался. (Смех в студии.) Родился я в Душанбе. Мне было года три с половиной, когда мы переехали в Ленинабад. И там жизнь была средневековая. Там были акации, посаженные Александром Македонским, и жизнь была как при Александре Македонском. Мы жили на набережной, вдоль улицы шли арыки, по которым текла грязная вода. Шли караваны верблюдов. Всякие товары развозили на ишаках – дрова, уголь, сладости, другие мелкие товары. Извозчики еще были. У нас была керосинка, керосиновая лампа. Радио у нас, естественно, не было. Когда мы с отцом приехали в 1941 году в город Запорожье, к сестре моего отца, я был просто потрясен! Я в первый раз в жизни увидел употребляемое в доме электричество, ванную, горячую воду. Я даже не представлял, что такое бывает. Мне было восемь лет.
Леонид Велехов: Мама ведь фактически без отца вас поднимала, да?
Владимир Войнович: Да, до восьми лет.
Леонид Велехов: Отцу "посчастливилось". Он сел, но он вышел.
Владимир Войнович: Его арестовали в 1936 году до пика репрессий, а осудили в 1938-м. Он два года был под следствием. Посадили за разговор, в котором участвовало трое. Один сказал, что коммунизм в одной отдельно взятой стране построить нельзя. А мой отец с ним согласился. А третий настучал. За то, что отец согласился с такой крамольной мыслью, его два года допрашивали. Я когда потом получил в КГБ-ФСБ дело своего отца, увидел, что там каким-то образом в это дело был втянут даже Юлиус Фучик. Он тогда проезжал через Таджикистан, с ним мой отец встречался. Я уже не помню, кто кого из них вовлек в контрреволюционную организацию.
Леонид Велехов: Юлиусу Фучику от этого деспота удалось увернуться, а от следующего уже нет...
Владимир Войнович: Да.
Леонид Велехов: Вы описываете совершенно какой-то потрясающий характер отца, стоический.
Владимир Войнович: Да, мой отец стоик, аскет. Я таких людей не видел никогда.
Леонид Велехов: Меня потряс эпизод, в котором вы рассказываете, что отец отказался, когда ему предложили вернуться в партию, хотели вторично его принять после возвращения из лагеря. Он отказался.
Владимир Войнович: Да. Он разочаровался, хотя остался каким-то таким идеалистом, он все думал, что можно мир перестроить, и тогда наступит какая-то идиллия. Он считал, что человечество должно отказаться от убийства животных, и тогда оно само станет хорошим. Когда я ему говорил, что людей убивают, он отвечал, что вот если бы отказались от убийства животных, тогда бы перестали и друг друга убивать.
Леонид Велехов: На самом деле, очень глубокая мысль.
Владимир Войнович: Может быть.
Леонид Велехов: Характер ваш отцовский?
Владимир Войнович: Нет.
Леонид Велехов: Как нет? Сколько всему вы противостояли в жизни…
Владимир Войнович: Да, противостоял. Но я бы сказал так – если у моего отца был стальной характер, то у меня алюминиевый. (Смех в студии.)
Леонид Велехов: Вы очень много пишете о ваших годах в армии, что как-то непривычно для воспоминаний выдающегося писателя, интеллектуала...
Владимир Войнович: Армия произвела на меня просто колоссальное впечатление. В армии отразилось все советское общество, но его в каком-то ином ракурсе рассматриваешь. Там все очень открыто и выпукло. У меня был друг Камил Икрамов, который сидел много. Мы с ним оба были согласны, что армейский опыт похож на лагерный, потому что люди так же тесно живут, тоже только мужская среда, все открыто.
Леонид Велехов: Такая экзистенциальная суть жизни... Потому, конечно, Чонкин не случайно у вас появился…
Владимир Войнович: Если бы я не служил в армии, то, конечно, не было бы Чонкина. И если бы я не жил в деревне. Эти два опыта слились. Кстати сказать, деревенская жизнь тоже похожа и на армейскую, и на лагерную, особенно колхозная. Потому что колхозы – тоже такой лагерь, только расконвоированных. (Смех в студии.)
Для писателя это замечательный опыт.
Леонид Велехов: Я понимаю, что вам этот вопрос надоел, но не могу не спросить об этой вашей знаменитой песне. Как она родилась, возникла? До какой степени ваше вдохновение было мотивировано вашей службой в авиации?
Владимир Войнович: Оно было мотивировано тем, что я не просто служил в авиации, а авиацию обожал. Я и сейчас без конца могу смотреть на взлетающие и садящиеся самолеты. Я одно время жил недалеко от аэродрома. Людей раздражал шум от двигателей, а для меня это родной шум. Я когда-то читал все научно-популярное, что мне попадалось о космосе, о Циолковском, правда, я как-то не очень в это верил. Но я помню, когда было сообщение о запуске баллистической ракеты, никто из моих знакомых не понял, что это такое, а я понял. Я понял, что космос где-то близко. Поэтому у меня такая песня получилась, отчасти романтическая, отчасти приземленная.
Леонид Велехов: Вы могли предвидеть, когда вы ее сочинили, что у нее будет такая грандиозная судьба?
Владимир Войнович: Нет, не мог. Это была моя первая песня. Я такого успеха не ожидал, но она как-то сразу прозвучала. Мелодия там замечательная.
Леонид Велехов: Да, Фельцман, конечно, тоже свое дело знал...
Владимир Войнович: Да. И когда я услышал мелодию, она мне очень понравилась.
Леонид Велехов: У вас не было такого, чтобы вы стеснялись, стыдились ее советскости?
Владимир Войнович: Нет. У меня, честно говоря, другая песня есть, вот о ней я стараюсь не говорить.
Леонид Велехов: Какая?
Владимир Войнович: Обычно я ее не называю – "Комсомольцы 20-го года".
Леонид Велехов: Трошин пел ее.
Владимир Войнович: Да.
Леонид Велехов: Хорошая, романтично звучащая.
Владимир Войнович: Да, там нет ничего такого, но все-таки я ее не люблю вспоминать. А романтика покорения неба, космоса осталась для меня живой. Мне это очень интересно. У меня есть несколько знакомых космонавтов, я с удовольствием с ними общаюсь. Очень люблю летать, и не только на пассажирских самолетах. В позапрошлом году и в позапозапрошлом мне удалось самому полетать. Не в одиночку, но все-таки мне дали поводить самолет, даже три. Один, который когда-то назывался У-2, один спортивный, чешский, и ЯК-18, он тоже такой спортивно-учебный.
Леонид Велехов: То есть навыки не потеряли?
Владимир Войнович: Совершенно не потерял. Мне даже предложил летчик, который со мной летел, посадить самолет. А я что-то испугался и не стал. А так, в воздухе, как на велосипеде. (Смех в студии.) Хотя прошло – представляете! – 60 лет с тех пор, как я служил в авиации…
Леонид Велехов: Поразительно! Владимир Николаевич, после этой песни вы превратились в баловня судьбы…
Владимир Войнович: Ненадолго.
Леонид Велехов: Вместе с тем, Чонкина вы задумали чуть ли не в конце 50-х, если верить вашей автобиографии...
Владимир Войнович: Да, точнее, в 1958 году.
Леонид Велехов: А когда к вам пришло такое ощущение, понимание того, что жизнь советская не так устроена?
Владимир Войнович: Были волны разные. Мне пришло это еще при жизни Сталина. Когда мне было 14 лет, я спросил свою бабушку: "Бабушка, а что ты думаешь про Сталина?" Она сказала: "Я думаю, что он бандит". И я очень обрадовался, потому что я думал, что я один так думаю.
Леонид Велехов: А на основании чего?
Владимир Войнович: Были основания. Наверное, у меня такой испорченный ум, что я смотрел как-то критически. Во-первых, мне не нравилось обилие портретов. И когда писали, что Сталин корифей всех наук, он все знает, ну, не верилось мне. Я начал сомневаться. При этом во мне не было какого-то протеста. Например, в это же время я учился в ремесленном училище и срисовывал с блокнота агитатора профили Ленина и Сталина. Просто мне интересно было. Потом, правда, мне сказал наш мастер, чтобы я этого не делал, потому что вождей разрешается рисовать только настоящим художникам, а так за это могут посадить. (Смех в студии.) Потом я узнал, что мои родители почему-то думали, что они от меня скрыли тайну, что мой отец сидел, но я-то уже знал от той же бабушки. Я знал, что мой отец сидел в тюрьме. Я помню, как он вернулся. И он не был похож на человека, который вернулся из командировки (мне мама рассказывала, что он в командировке.) Я знал, что мой отец честный человек. Он был настолько очевидно честный, что мне было трудно в этом усомниться. Но опять-таки никакого протеста не было. Просто не любил я этого Сталина. Когда он помер, я учился в школе механиков в Польше. Наверное, в роте я был один, кто так относился. Прибежал дневальный ночью и кричит: "Ребята! Сталин умер!" Все вскочили. Я очень боялся выдать свою радость. Потом нас построили, вышел наш командир батальона. Он плакал. Ужас.
Леонид Велехов: Ваше отношение к власти было персонифицировано именно в отношении к личности Сталина?
Владимир Войнович: Ну, и многое другое. Как правило, газет я не читал. У нас был стол, скатерти не было дома. Мы покрывали стол газетами. И я читал всегда. Поэтому я могу читать, например, снизу вверх, потому что газета то так лежала, то так. (Смех в студии.) Я как-то прочел, что во Франции все дорожает. Один обед среднего француза стоит столько же, сколько костюм. Я подумал: сколько же он может костюмов купить, он же каждый день обедает?! (Смех в студии.)
Леонид Велехов: Голова у вас работала! Идем дальше. Вот вы подписывали письма и в защиту Синявского, Даниэля: что вами двигало? Вы же видели, что результата эти письма никакого не дают…
Владимир Войнович: Я очень испугался, что идет реставрация сталинского режима. Этого я испугался. Когда посадили Синявского и Даниэля, к нам в Союз писателей явился председатель Верховного Суда РСФСР, который вел этот процесс, Смирнов.
Леонид Велехов: Знаменитая личность.
Владимир Войнович: Да, знаменитая личность, который приговорил к расстрелу Новочеркасск… Кровавая личность. Перед нами он рассыпался, показывал, какой он интеллигент. Говорил: я по утрам читаю Morning Star, т. е. показывал, что свободно владеет английским языком. Помню, я до этого говорил слово "феномЕн", а он сказал "фенОмен". Я с тех пор говорю "фенОмен". (Смех в студии.) Я у него научился.
Леонид Велехов: Впечатлительный вы человек.
Владимир Войнович: Да, хотя словарь говорит, что можно и так, и так. Так вот, он говорил, что их посадили не за то, что они книги печатали. А за что? Я как раз встретил Левитанского в коридоре. Левитанский говорит: он человек образованный, красноречивый, он, конечно, всех убедит, что он прав. Я говорю – ну, не может он убедить, потому что ложью нельзя убедить людей. И, действительно, было видно все равно, что он врет, какими словами это не объясни.
Я тогда написал анонимную записку. Вы говорите – не боялся. Боялся! Я написал анонимную записку. А я думал, между прочим, как выйти из этого положения власти, не теряя лица. Допустим, они считают преступниками Синявского и Даниэля. Хорошо. А мы, писатели, можем взять их на поруки. Они могут сказать, да, они преступники, но если вы за них ручаетесь, то – пожалуйста. И тогда весь этот скандал закончился бы. И я написал записку этому судье – а нельзя ли их взять писательской общественности на поруки? А вел собрание Сергей Михалков. Михалков прочел эту записку и воскликнул возмущенно: "Какая общественность?! Какие поруки?! Слава богу, у нас есть КГБ, которое охраняет нас от таких писателей!" Это человек, которому памятник сейчас стоит. Я считаю, что советская власть очень глупо поступила, что не клюнула на мое предложение. Моя диссидентская деятельность во многом заключалась в том, что я намекал на какие-то выходы из положения. (Смех в студии.) Дело в том, что я много раз спрашивал своего отца – ну, как же так могло быть: культ личности, эти репрессии?! Как же люди не восстали? И опять-таки, поскольку я решил, что я писатель, признан в этом качестве, то я не имею права молчать. Вот если бы я оставался плотником, каким я был до этого на московской стройке, я бы промолчал. Я бы ничего не сделал, хотя некоторые плотники тоже были политически активны. Но я думал, что это моя обязанность. Я не имею права смолчать. Сначала я просто принимал участие в общих протестах. А потом эти общие протесты приугасли, но я уже зашел далеко.
Леонид Велехов: Хотел вас спросить о таком литературно-историческом фенОмене, парадоксе. Как оказалось, что многие из лучших прозаиков вашего поколения эмигрировали – это и вы, Владимов, Максимов, Гладилин, Солженицын. А поэты-шестидесятники – почти никто из них не уехал, кроме, может быть, Наума Коржавина. Какая-то в этом есть логика или это случайность?
Владимир Войнович: Наум Коржавин и Бродский.
Леонид Велехов: Да, и Бродский.
Владимир Войнович: Не знаю, наверное, прозаики оказались более несовместимы с советской жизнью. Поэт все равно существует полулегально всегда. Он ходит, пишет свои стихи. Стихи он пишет на ходу. А проза – это надо сидеть, сидеть. Это большой труд. Пишешь этот труд, а потом куда его девать? Поэт пишет стихи, они расходятся по одному стихотворению, где-то передаются из уст в уста. А прозаик написал "кирпич", а потом что с этим делать? Он его дает кому-то почитать. И это попадает в самиздат. И этот "кирпич" начинает работать. Он где-то ходит. А в КГБ попадают экземпляры. И там, естественно, как-то реагируют на это дело и начинают создавать автору какие-то трудности.
Леонид Велехов: Берут в оборот, что называется.
Владимир Войнович: Да, берут в оборот. И тогда на писателя начинают давить, а он реагирует по-разному.
Леонид Велехов: Не могу не задать этого вопроса, что называется, положение обязывает: роль Радио Свобода в вашей той еще жизни, эмигрантской.
Владимир Войнович: Во-первых, Радио Свобода важную роль играло до того, как я уехал. Потому что я часто зимой приезжал на дачу Бориса Балтера, с которым мы дружили. Радио Свобода в Москве было слушать невозможно, а там просто абсолютно чисто, потому что там какие-то военные штуки стояли, чтобы не было радиопомех. Там не работали глушилки, и Радио Свобода было очень хорошо слышно.
Во-вторых, когда я приехал, честно скажу, я не очень хотел работать на радио. Я хотел заниматься своим делом. Я не против был общаться. Но я уезжал с советским паспортом, и у меня была какая-то иллюзия еще, что если я буду вести себя более-менее тихо, то через некоторое время я смогу вернуться. У меня был совершенно дурацкий план, не исполнимый, как потом я понял, что я возьму и тихонько до истечения срока паспорта полечу в Ленинград, не в Москву. Паспорт был на два года. Когда я пожил год, я уже понял, что этого делать не хочу. Первое время я не хотел давать никаких интервью. Я приехал, меня, естественно, сразу встречало Радио Свобода: Владимир Матусевич и другие. Встретили. Я дал первое интервью. Как вам, нравится? Я говорю – я еще ничего не видел, поэтому не знаю. Меня поселили в шикарном маленьком отельчике. Баварская академия меня поселила. Утром я выхожу к завтраку и смотрю, за соседним столиком сидит Виктор Некрасов. Оказывается, его специально призвали из Парижа.
Леонид Велехов: Еще один писатель-эмигрант, причем, один из самых лучших.
Владимир Войнович: Да. Мы очень близко дружили. Его вызвали из Парижа. Он говорит: "Ты Радио Свобода дашь интервью?" Я говорю: "Я, вообще-то, не хочу". Он говорит: "Ну, а мне ты дашь?" Я говорю: "Ну, как я могу не дать?!" А Матусевич в это время прятался под лестницей. Я, конечно, дал ему интервью такое обширное. После чего уже можно было забыть о своих благонамеренных планах. (Смех в студии.) Я не собирался сотрудничать, но мне позвонил Перуанский, в эфире Александр Воронин, Саша Перуанский. Он мне позвонил и попросил написать что-нибудь. И я написал. И хотите верьте, хотите нет – первый скрипт на 10 минут я писал месяц, два или больше. Я никакой публицистики до этого не писал, не считая писем. Но к письмам я нашел какой-то ход. Я писал иронические письма. Первая статья, которую я написал, называлась "Антисоветская советская пропаганда". Я писал очень долго. Я говорю, я публицистику писал с большим трудом, но потом как-то стало легче. Для меня это тоже было важно – обращаться к советскому слушателю. Я понимал, что слушают. Другие говорили – я не чувствую, а я чувствовал, что слушают. И даже мне что-то передавали. Мне рассказывали про человека, который в субботу специально за город выезжал, чтобы послушать. Я по субботам выступал.
Леонид Велехов: Владимир Николаевич, вы с первых дней поддержали Майдан, активно выступили против аннексии Крыма, написали письмо в поддержку этой бедной Надежды Савченко... Притом что вы патриарх, никто вас не упрекнет в малодушии, вы вполне могли не занимать такую активную позицию. Что вами движет?
Владимир Войнович: Я не люблю высоких слов, но мной движет какое-то беспокойство за судьбу страны, и за судьбу Украины тоже, и за многое другое. Украинские события и захват Крыма сравнивают с разными вещами, а я сравниваю это с 1968 годом, с тем, что было названо Пражская весна. Когда произошла Пражская весна, когда было объявлено, что они начинают строить социализм…
Леонид Велехов: С человеческим лицом.
Владимир Войнович: Да, с человеческим лицом, то советская власть жутко перепугалась, что это будет дурной пример для СССР, для советских людей. Поэтому стали внутри нас давить. Как раз с 1968 года и начали по-настоящему давить. И на Украине произошло тоже что-то вроде этого, на этом Майдане. Я считаю, что это была народная революция. Говорят – там бандеровцы. Всегда к таким событиям прилипают самые разные силы. И у нас во время перестройки активизировались самые разные силы, которые потом всплыли на поверхность, наши внутренние бандеровцы. (Смех в студии.) Я душевно был с этим. А остальные все эти действия, последовавшие за ним, начиная с аннексии Крыма… Я все-таки говорю, что это аннексия Крыма. Конечно, можно сказать, что это присоединение, но такое присоединение насильственное. Это все реакция на то, что Украина захотела пойти в Европу. А я хочу, чтобы Россия пошла в Европу, потому что я вижу, насколько лучше живут в Европе во всех отношениях.
Леонид Велехов: Но какая интересная параллель, которую вы провели с пражскими событиями. А ведь для многих то, что случилось – ввод советских войск в Прагу, это был полный крах веры в тот же Советский Союз. Это был крах последних иллюзий и последних надежд. Возвращаясь к вашим воспоминаниям. Как все-таки тесно все связано: в ваших воспоминаниях я прочел, что ваш отец был тяжело ранен под Дебальцево.
Владимир Войнович: Да.
Леонид Велехов: Как все "рифмуется" метафорически.
Владимир Войнович: Связано очень много. У меня так получилось, что я служил короткое время в Луганске. Там было Ворошиловградское летное училище, в котором сейчас т. н. ополченцы нашли один действующий самолет…
Потом я служил в Чугуеве, откуда эти Су вылетают, включая мифический Су, который якобы сбил "Боинг". Я служил там. Отец был ранен под Дебальцево. Мои родители похоронены в Керчи.
Леонид Велехов: Как вы думаете, что может остановить эту эскалацию агрессии со стороны российской власти?
Владимир Войнович: Если у нас по каким-то причинам не произойдет в ближайшее время смены руководства, то остановить может только то, когда мы дойдем до полной деградации. Сейчас происходит процесс деградации. Когда постепенное осознание того, что сейчас понимают, по выкладкам социологов, 14%, дойдет до остальных – это обязательно дойдет до многих через желудок или через какие-то другие органы, тактильные, через обоняние, через органы слуха, но как-то дойдет, – и тогда произойдут изменения. Я уже вряд ли доживу, но вы доживете.
Леонид Велехов: И вы доживете, глядя на вашу блестящую форму и физическую, и интеллектуальную. Я так думаю, что вам так помогает сохранять себя, видимо, ваш какой-то жизненный оптимизм?
Владимир Войнович: Мой жизненный оптимизм базируется на том, что я все-таки считаю себя главным образом не общественным деятелем, не трибуном каким-то, а писателем. Я надеюсь, что мои книги немножко меня переживут. Когда-то в советское время меня спрашивали – чего вы добиваетесь? Я говорил – я пишу книги, я думаю, что они кому-то нужны... Теперь мне иногда говорят – вот, вся ваша жизнь была напрасна, видите, что происходит! Я говорю – я не думаю, что она была напрасна. Я написал Чонкина, я написал две пьесы, которые, может быть, мы увидим на сцене...
Леонид Велехов: А почему стихи перестали писать?
Владимир Войнович: Я пишу, но редко. Не знаю, как-то так… не складываются. До того, как начал писать прозу, когда я хотел стать поэтом, я писал стихи все время, ежедневно. Но потом, когда стал писать прозу, я на какое-то время бросил писать стихи. За 25 лет ни одного не написал. А потом вдруг как-то вернулся к стихам и теперь пишу, когда приходят в голову. А приходят в голову иногда 2-3 в год, а бывает ни одного. У меня был приятель, он умер, Бенедикт Сарнов, он вообще низко ценил мои стихи и говорил, что я не поэт. А я с ним не соглашался, потому что я считаю, что я в какой-то степени поэт. Когда-то в молодости я принес свои стихи в "Литературную газету". Там работал замечательный детский поэт Валентин Берестов. Он мои стихи прочел и сказал, что они ему нравятся, но печатать он их не будет. Я спросил: "Почему, они плохие?" Он сказал: "Нет, они очень хорошие, но это стихи прозаика". (Смех в студии.) Причем у меня тогда не было еще ни одной строчки прозаической написано…
Леонид Велехов: Замечательно, Владимир Николаевич! Очень интересно! Спасибо!
