Cороковины, сорочины, сорокоуст – последний в поминальной российской традиции день, когда живые прощаются с умершим, чья душа еще пребывает на земле. Он еще с нами, согласно поверью. Он видит и слышит нас. Поэтому так больно.

Потом должно стать полегче, и многим из тех, кто хоронил близких и дорогих людей, знакомо это чувство. Нет, горе не отступает и долго не притупляется, но погружается в память. Оседает в сердце, смешивается с кровью, обретает бесконечное измерение.

Ибо душа его, ушедшего от нас, больше не мытарствует здесь, соединившись с вечностью. С миллиардами тех, кто ушел до него и тоже не вернется. А нам, пока живым, остается только имя: чудесный звук, на долгий срок... Это еще можно назвать смирением.

Отчаянье смиряется тоской, и это уже не крик, но вздох. Смерть непоправима. Однако пока мы способны помнить и любить, он с нами, в наших душах и сердцах. Пока мы живы, он бессмертен, и время, которое лечит, подает, как милостыню, утешение. Сорок дней – рубеж.

С Борисом Немцовым все по-другому, и это, насколько могу судить, касается самых разных людей. Близких, дальних и тех, кто лично не был знаком с погибшим. Боль идет по нарастающей, усиливаясь с каждым днем, и дело тут не только в том, что он был очень известным политиком и не только в том, что его убили. Дело в том, что спустя сорок дней мытарства продолжаются, и мы, близкие и дальние, не в силах смириться с утратой. Потому что над ним, застреленным сорок дней назад, снова глумятся подонки, и нет нам ни покоя, ни утешения.

Люди приносят на Немцов мост свечи, цветы, портреты и плакаты, а вслед за ними являются молодежного типа подпутинские крысы и оскверняют мемориал. Люди приходят снова, восстанавливая то, что пожрали крысы, но настает ночь и на месте преступления орудуют мрачные коммунальные мужчины в черном, которые по приказу властей проводят санитарную спецоперацию и опять разрушают мемориал. Люди вновь его возрождают, но крысы не унимаются, и начинается драка: крысы набрасываются на людей. Какое уж тут смирение, когда память о погибшем надо чуть ли не ежедневно защищать от надругательства.

А в сороковины, когда в России принято поминать умершего, прощаясь с ним навсегда, и друзья хотят организовать концерт его памяти, вдруг выясняется, что в целой Москве нет практически ни одной площадки, готовой принять музыкантов. Всем владельцам и учредителям надо, знаете ли, проконсультироваться с "кураторами из силовиков", и указанные кураторы как-то не советуют им проводить траурное мероприятие. Они не советуют, и владельцам сразу становится страшно, и это тоже, согласитесь, не побуждает к смирению перед лицом смерти в сороковой день.

Это побуждает к отчаянью. Словно Борис Немцов только что умер на наших глазах. Словно его опять убивают.

Однако более всего противится смерти сам погибший. Такое случается иногда, если уходит из жизни человек яркий, бесстрашный, счастливый, веселый, легкий, живой. И тем безысходней утрата, чем тоскливей пейзаж за окнами.

Борис Немцов на фоне эпохи муторной, постыдной и безотрадной, с ее бесконечным разнообразием оттенков серого крысиного цвета, олицетворял надежду. Сам по себе, безо всякой связи с действительностью. Грех уныния был ему чужд – быть может, единственному среди всех оппозиционных политиков, составляющих тот самый хор, который гибнет в конце настоящей трагедии. Время, в котором стоим, бывший вице-премьер оценивал трезво, но по жизни, как говорится, был оптимистом, отвергающим политическую смерть, и это проявлялось во всем, что он делал.

В антикоррупционных докладах, вызывавших ярость у пострадавших фигурантов. В ярославских парламентских разборках и разоблачениях регионального ворья. В устных веселых и несдержанных выступлениях, когда одним простым и непечатным словом он диагностировал происходящее в голове у вождя. За что его, наверное, и убили, и если фантастическую с виду кадыровскую версию об оскорблении религиозных чувств рассматривать под этим углом, то все и сходится.

Михаил Жванецкий очень точно сказал о том, как измерить любовь и масштаб человеческой личности. Количеством боли, которую вызывает его уход. Эта боль, перечеркивая все поверья и традиции, не проходит и в сороковины и лишь усиливается с каждым днем, и не скоро будет вытеснена нашей привычной безысходностью в столкновении со смертью. Эта боль сильнее смерти еще и потому, что нелюди, заказавшие и организовавшие расстрел на Немцовом мосту, до сих пор на свободе. И нет ни малейших сомнений в том, что правосудие свершится только после того, как они уйдут или будут вышвырнуты из власти. Не раньше – и это значит, что мы очень долго еще будем прощаться с Борисом Ефимовичем Немцовым.

Впрочем, есть в этом долгом прощании и горестное утоление. Он жив, пока нам больно. Он жив, пока время не лечит. Он жив, пока нет утешения. Он жив, пока мы не смирились и невыносимая боль нас не отпускает, превозмогая вечную разлуку.

Илья Мильштейн – журналист и публицист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции