Этой весной в нью-йоркском музее Метрополитен с оглушительным успехом проводится крайне необычная для этого музея выставка, посвященная искусству индейцев прерий. Тут выставлены более 150 экспонатов, созданных индейцами разных племен, населявших Средний Запад североамериканского континента.
Среди них – ритуальные трубки (курение табака сопровождало все религиозные церемонии), деревянные щиты, украшенные изображениями духов-защитников, разрисованные абстрактными фигурами барабаны, живо напоминающие картины Кандинского, на которого, как недавно выяснилось, оказали решающее влияние шаманские бубны.
Особое место занимают накидки из бизоньих шкур. Многие из них – из парижского музея: французы были первооткрывателями американской глубинки. Эти шкуры служили и универсальной одеждой, и дарами, и летописью племени. Для не знавших письменности индейцев пиктографическая хроника, покрывающая тщательно отделанную кожу, служила своего рода мнемоническим устройством. Стилизованные рисунки всадников, дополненные устными рассказами, всегда, как северные саги, рассказывали истории битв и распрей. Будничная жизнь, в отличие от войны, не заслуживала того, чтобы остаться в истории.
Так на одном из самых старых экспонатов, выполненных в 1740-е годы на территории нынешнего штата Аризона, подробно излагаются батальные приключения воинов племени в их кровавой стычке с врагом. Читая шкуру (справа налево), мы узнаем и о числе бойцов с каждой стороны, и об их оружии – кремниевые ружья и томагавки, но лучше всего – любовно изображенные кони.
С тех пор как испанцы завезли лошадей в Новый Свет, кони изменили жизнь всего континента. Индейцы стали не просто охотиться на бизонов, а кочевать вместе с ними. Соответственно, статус лошади стал мифическим: ее ждала та же загробная жизнь, что и хозяина. Пожалуй, наиболее трогательный экспонат всей выставки – портрет конкретной лошади, погибшей в битве от десяти огнестрельных ран, отмеченных на деревянной статуэтке. Изображенная в отчаянном прыжке, она уносится с земли на небо.
Живя в Америке, мы можем позволить себе то, чего не дано жителям Старого Света, – познакомиться с индейцами не только в музее. Положим, в Нью-Йорке я знал лишь одного индейца. Однажды я спросил его напрямик, есть ли у него претензии к белым.
– Только к Голливуду, – мирно ответил он, – там часто показывают, как индейцы падают с лошади, но это просто невозможно: мы выросли в седле.
Хотя мне казалось, что мой 200-килограммовый индеец ни в одно седло не влезет, я не стал спорить, выучив первый урок политкорректности. Другие требовали не называть мужчину “вождем”, женщину – “скво” и никогда не улюлюкать, шлепая себя по губе. Справившись с этикетом, я отправился в гости к индейцам, чтобы поближе познакомиться с урожденными, а не понаехавшими, как я, американцами.
Как раз для этого существует музейная “Плимутская плантация” в штате Массачусетс, где живые туземцы показывают и рассказывают, как хорошо они жили до нас и без нас.
В деревне все шевелилось, дымилось и пахло. Свирепый воин с настоящим (а каким же еще?) могавком выжигал каноэ из могучего ствола тюльпанового дерева.
– Еще сутки, – объяснил он, – и на нем можно будет ловить угрей.
– Вкусные? – спросил я с завистью, вспомнив Прибалтику.
– Не пробовал, я – вегетарианец.
Зато другой индеец, назвавшийся Тим Серая Глина, обедал олениной.
– Мы едим всех зверей: косуль, бобров, енотов, белок, но не хищников, даже медведей. Ведь они питаются сырым мясом с паразитами. От этого вся зараза. Поэтому индейцы никогда не болели и были здоровыми – футов шесть, не меньше. Раньше мы никогда не ходили, только бегали, миль по сто в день. И жили лет до 120, ну, может, до 80 – никто не считал.
– А правда, – собрал я все вычитанное в один вопрос, – что по обычаю пленный воин пел свою прощальную песню, когда его поджаривали на костре, снимали скальп, засыпали рану углями и, наконец, вырезали сердце, чтобы съесть его и стать таким же смельчаком?
– Мужчины, – мечтательно сказал Тим, – а по-вашему лучше сражаться, как в Конгрессе: годами воюют, и ни одного трупа?
