Боец 79-й отдельной аэромобильной бригады с позывным Лео защищал донецкий аэропорт в октябре 2014-го. На втором этаже старого терминала он провел 10 дней. Лео рассказал о том, почему перемирие вызывает страх, где была расположена самая горячая точка противостояния и почему еда в аэропорту ему казалась вкуснее, чем дома.

Когда наша бригада впервые зашла в аэропорт, в составе первой роты был наш первый взвод. Как только это произошло, танк врага двумя выстрелами уничтожил наши БТРы. У нас были семь "двухсотых" и, кажется, девять "трехсотых". Там были все наши товарищи. У Черного пару дней до этого родился ребенок, и Черный погиб…. И вот когда нас, наконец, направили в аэропорт, то переполняло желание отомстить за наших ребят. Я считаю, что мы дали им достойный отпор. Нам дали приказ "усилить" аэропорт, но морально к этому мы, как оказалось, не были готовы. Нам понадобилось несколько дней, чтобы собраться с силами, собрать волю в кулак и подготовиться к мести.

"Все шмаляет, все взрывается, железо скрипит… это был ужас"

Я хорошо помню, как мы заходили в аэропорт. Мы закрыли люки, только верхние были открыты на тот случай, если в нас попадет снаряд, чтобы нам не сожгло лицо и кожу. Было ощущение, что ехали полдня, а в действительности – минут пять. Быстро залетели в новый терминал. Была невероятная темень, на вытянутую руку ничего не было видно. В новом терминале все шмаляет, все гудит, все взрывается, железо скрипит… это был ужас. Меня охватил страх, но не я один боялся – все боялись. Нас загнали под бетонные плиты, еще и "Грады" по нам начали работать. Мы дождались полной тишины, и где-то в четыре или пять часов утра своим ходом перебрались в новый терминал.

Первые пять дней практически никто не спал. Адреналин был сильнее сна. У всех были глаза как пять копеек. Наверное, это был шок типа: "неужели мы уже здесь, ни фига себе". Иногда просто хотелось выбежать из того терминала и побежать в Донецк. На третий день мы приняли бой, продлившийся почти сутки. Было где-то так: полчаса – бой и приблизительно час-два на отдых.

Сепаратисты не знали, что мы – на втором этаже, и думали, что мы контролируем только первый этаж. Поэтому мы старались молчать и открывали огонь только в крайних случаях, когда появлялся "полный контакт". Ночью тоже были бои, и они были намного страшнее дневных, потому что, если стреляешь, то тебя увидят. Ты видишь, откуда они стреляют, хочешь ответить, но пытаешься сделать так, чтобы "огня не вышло из ствола", чтобы не "сжечь" позицию.

"Страшно было во время перемирия: тихо и кошмарит снайпер"

За все время нашего пребывания в аэропорту третий и четвертый дни были самыми жесткими. Враг не давал нам покоя, у нас не было времени даже поесть. В первые два дня, хотя и были перестрелки, мы по крайней мере знали, что обеденный перерыв – с часа до двух часов дня, а ужинаем с шести до семи. Ведь говорят, "война войной, а обед – по расписанию". Но в последующие дни не было времени даже сходить в туалет. Отлучиться было нельзя, потому что нас на "точке" было двое и от каждого зависела судьба товарища. Вот там, например, Белый сидит, и, если я сейчас отойду, его могут подстрелить.

Я знал, что могу повернуть сейчас голову, посмотреть на своего товарища и после этого буду точно знать, о чем он думает: обижается или радуется, хочет есть, или обнять свою маму, мечтает о встрече со своей девушкой.

Перемирие было далеко, за нашими спинами, у нас была полномасштабная война.

Страшнее всего было на восьмой и девятый дни перемирия, потому что наступила тишина. И одновременно кошмарил снайпер. Десять минут – тихо, а потом "бах!" – где-то выстрел. И так целый день. Это давило на мозги. Страшно было, потому что в голове были мысли: вот сейчас они подтянут технику, пойдут танками, а ты пулеметом ничего ему не сделаешь.

"Мы сидели в комнате 5х5 метров. Это было единственное место, где были бетон и кирпичи"

Моя позиция была на втором этаже старого терминала. Это была самая горячая точка за все десять дней, которые мы там находились. Когда приезжал журналист Сергей Лойко, его даже не хотели туда пускать. Мы сидели в одной комнатке, приблизительно 5х5 метров, это было единственное место, где были бетон и кирпич. А вокруг нас – гипсокартон.

Чтобы спуститься на первый этаж, надо было пробежать пятьдесят метров мимо окон, изрешеченных снарядами от танков и гранатометов. Это как бежать по бульвару, и тебя там отовсюду видно. Снайпер мог по тебе выстрелить в любой момент. А потом еще надо было спуститься по лестнице, что еще хуже. Лестница была самым жутким местом, там нельзя было спрятаться или прилечь.

Наш Саня по прозвищу Малой, пулеметчик, провожал Сергея Лойко. Мы не понимали, кто он вообще такой, и в целом нам было все равно, кто он, пусть даже и министр. Но нам всем было за него страшно, хотя еще больше мы боялись, чтобы из-за него не погиб кто-то из наших.

Лойко практически никого с нашего этажа не фотографировал, только Темка попал в кадр и Серега-Топаз. Не было времени на эти фотографии, нам было как-то не до фотографий...

Об оружии и противнике

По нам работали пулеметы, автоматы, крупнокалиберные пулеметы, минометы калибром 80 и 120 мм, "Рапира" (советское противотанковое орудие. – РС) и автоматические сорокамиллиметровые гранатометы.

Не помню точно, но на пятый или восьмой день заехали "Уралы" с людьми. Там было человек 60 снайперов. Их или готовили в России, или это были кадровые российские военные. Просто сразу было видно, что они прошли профессиональную подготовку. Наш Танас сразу получил пулю, его только каска и спасла, он присел вовремя. Танас просто притягивал снайперов. И Андрюха покойный… Он позже погиб, и каждый раз, когда он пригибался, над ним пролетала пуля. В полный рост в это время никто не ходил, перемещались ползком, "жабкой", "ящеркой". Они нам два дня покоя не давали.

А ты сидишь на втором этаже и видишь, как на тебя бегут четыре идиота и кричат "Слава Новороссии!", "Стрелков наш Бог". Они, правда, сразу ложились. Потом, когда был артобстрел по всей территории донецкого аэропорта, их то ли убило там, то ли они в это время уехали… Но больше их там не было. В остальном – обычная пехота с тактикой 1941–45 годов: "Ура-а-а, Новороссия!"

"Если взял гранатомет, ты – гранатометчик"

Во время первой кампании я был минометчиком. Меня научили артиллерийскому делу, корректировать огонь артиллерии, и эти знания мне понадобились в аэропорту. В старом терминале я был корректировщиком. Там так было: если взял гранатомет, ты – гранатометчик. Взял пулемет – уже пулеметчик. По штату я числился обычным "стрелком", а внештатно я был корректировщиком.

У нас было горячо. Даже парни с первого этажа прибегали к нам и спрашивали, нельзя ли им тоже пострелять. На первом этаже была еще одна часть нашей роты и "Правый сектор". А на втором этаже было только наше одно отделение. В новом терминале – взвод разведки.

Сепаратисты на тот момент были на третьем этаже нового терминала. Они по нашим гранаты бросали: сверху вниз. И у нас, в старом терминале, через стенку сидели сепаратисты.

Мы знали, что за дверями сто процентов стоит какой-то "хороший человек" и куча растяжек. Вообще невероятно, что они туда понатягивали. Если бы кто-то туда действительно зашел, то шмальнуло бы так, что весь третий этаж снесло. Все выходы, подходы, все было заминировано. Никто ничего не мог нам сделать, только "через труп".

"То холодно, то жарко, то смертным духом пахнет"

Мы пытались придерживаться элементарных правил личной гигиены. Для туалета – одно место, для еды и ночевки – другое.

Еда у нас была постоянно. На бронетехнике привозили к новому терминалу все необходимое – боеприпасы, воду, еду, теплые вещи. Заказывали через нашего комбата. Нашей задачей было ему сказать, а его – найти это любой ценой. И он нам всегда все привозил.

Помню, Бирюков (Юрий Бирюков – украинский предприниматель и обеспечивающий войска волонтер. – РС) передавал нам гуманитарку – сгущенку и шоколад. "Милка" мне там казалась намного вкусней, чем здесь. И тушенка, которую я там ел, – это было самое вкусное в мире мясо. У нас было столько радости, как у детей. Прибегаешь: "Ребята, я сгущенку нашел!"

Чай горячий у нас был постоянно, потому что Бирюков передавал нам грелки. Тогда как раз пошли морозы, до минус 15 доходило, с ветром и снегом. Погода менялась часто.

Когда было тепло, начинало смертных духом нести и трупами. Бывало, из-за этого даже есть не хотелось. То холодно, то жарко, то воняют брошенные ими гады.

Наших "двухсотых" мы всех забирали. Только не смогли забрать нашего танкиста, хоть от него и одно бедро осталось. А вообще какая разница, что осталось, все равно надо везти домой, матери показать хоть что-то.

Международный аэропорт имени Сергея Прокофьева в Донецке стал одним из символов противостояния украинских войск и пророссийских сепаратистов.

"У нас был приказ удерживать аэропорт: ни шага в сторону"

Сейчас мне кажется, что нам стоило поменять тактику. Мы все были готовы пойти в атаку, и, если бы нам в старый терминал дали человек пятьдесят, мы бы зачистили ту гостиницу, которая не давала нам покоя, зачистили бы и МВД, и "Метро". Даже те канализации, по которым они шныряли, как крысы. Мы бы могли расширить зону нашего контроля. Мы бы ставили блокпосты, бункеры... придумали бы что-нибудь. Если бы мы зачистили хотя бы 100 метров, это уже было бы хорошо. Тогда выбить нас оттуда было бы еще сложнее.

Но у нас был приказ просто удерживать аэропорт, не делая ни шага в сторону.

Если бы мы тогда сразу ушли из аэропорта, они [сепаратисты. – РС] пошли бы дальше.

Мы знали, что стоять нужно насмерть. И не давать им подойти на опасное расстояние.

Мне все равно, кому этот аэропорт был нужен – генералам или полковникам. Мне надо было лишь отомстить за своего товарища, за всех ребят, которые там полегли. А то, что аэропорт был кому-то нужен, мне это не было интересно. Я знаю, что если бы мы тогда сдали аэропорт, они пошли бы дальше. Они бы шли и шли, и попробуй их потом остановить.

Перевод с украинского – Александра Вагнер