"Меч Христов. Карл I Анжуйский и становление Запада" – так называется только что вышедшая в Издательстве института Гайдара книга обозревателя Радио Свобода, историка Ярослава Шимова. Это историко-публицистическое исследование рассказывает о судьбе государственного деятеля и полководца XIII века, короля Неаполя и Сицилии, представителя французской династии Капетингов, младшего брата Людовика Святого.
Карл I Анжуйский, сыгравший заметную роль в целой череде важнейших событий европейской истории, своей деятельностью завершил эпоху "высокого" Средневековья и способствовал формированию государственно-политических и культурно-цивилизационных границ западного мира. О фигуре Карла в контексте того времени и более поздних эпох рассказывает Ярослав Шимов:
– В книге я говорю о политике того времени, как о шахматной партии, и сравниваю Карла Анжуйского с ладьей. Король в шахматах – главная фигура, но, с другой стороны, она крайне несамостоятельна, перемещается только на одно поле. Вот ферзь – другое дело, это очень мощная фигура. Карл действительно затенен собственным братом Людовиком Святым и императором Фридрихом II, и в этом смысле он – не (шахматный) король и не ферзь.
Однако я уверен: в исторической памяти, которая сложилась о европейском средневековье, фигура Карла недооценена – это предполагает и масштаб его свершений, и его политическая активность, и просто формат личности. Этот человек побывал, что называется, везде – от Фландрии до Иерусалима и Туниса. Главным итогом деятельности Карла я бы назвал фактическое обозначение границ той территории, которую сейчас мы считаем европейским Западом. Карл Анжуйский деятельно участвовал и в последних крестовых походах, и в конфликте с Византией, то есть способствовал разграничению сфер влияния между римско-католическим миром, с одной стороны, и мусульманским и византийско-православным – с другой. Он прожил абсолютно романную жизнь, с лихо закрученным сюжетом и очень драматическим, если не трагическим, концом.
– Он и бил как ладья – тупо, прямо и мощно?
Это просто завораживает: фронтиры, установленные 750 с лишним лет назад, в определенном смысле остались неизменными
– Не тупо, но прямо и мощно; иногда, может быть, слишком прямолинейно. Любопытен в этом плане его военно-политический поединок с византийским императором Михаилом VIII Палеологом. Я обозначаю это столкновение как поединок льва и змея. Карл выступает как лев – животное сильное, мощное, яростное, но все-таки прямолинейное. Лев кинулся в схватку, и если он "попал" с прыжком – все, конец. Но если лев не "попал", если противник увернулся, а змей ужалил сзади (как, собственно, у Палеолога и получилось), то исход схватки совсем иной.
– Есть заметная в последние десятилетия тема популярной истории – making of Europe. Это попытка разобраться, "как происходила Европа", из чего мы все получились. Вы, выходит, тоже поддались соблазну, внося книгой о Карле Анжуйском свой вклад в разговор о том, как и из чего получилась современная Европа?
– Да, правильно. Такой соблазн вполне логичен, если учесть исторический период, в который довелось действовать Карлу Анжуйскому. Это "высокое" Средневековье, переходящее в позднее. Именно в то время западный мир обрел границы, которые так или иначе сохраняются до нашего времени. Вот Балканы – граница между западным и, назовем это так, не совсем западным миром. Если брать севернее – это те самые места, где сейчас происходят разного рода бурные события (Восточная Европа вплоть до Украины, нынешняя Прибалтика). Или южное европейское пограничье, зона контакта между Европой и мусульманским миром – это напрямую те районы, где действует герой моей книги: Египет, Тунис, Ближний Восток. Это просто завораживает: фронтиры, установленные 750 с лишним лет назад, в определенном смысле остались неизменными.
– Очевидно, историческая наука совершила некоторую ошибку, не уделив достаточного внимания Карлу Анжуйскому. Почему так случилось?
Романтический флер и черно-белая картинка мира – одни хорошие, а другие плохие, одни повстанцы-романтики, а другие проклятые поработители – совершенно искажают реальность
– Нельзя сказать, чтобы совсем не уделили. Но это внимание, на мой взгляд, однобоко. Есть, например, замечательная книга британского автора Стивена Рансимена "Сицилийская вечерня". Рансимен рассказывает о финале политической карьеры Карла Анжуйского, о так называемом Восстании сицилийской вечерни. Сицилийцы поднялись против тех, кого считали чужаками, – против администрации, посаженной королем Карлом, в основном северофранцузского и провансальского происхождения. Много лет спустя, в XIX веке, под влиянием нового понимания национализма и процессов объединения Италии, историческая память об этом восстании приобрела принципиально иное толкование: что это была национально-освободительная революция против оккупационного режима. Это совершенно искажает картину: таких понятий, как национально-освободительная революция, просто не было во времена короля Карла, как и понятия "нация" в современном смысле.
Романтический флер и черно-белая картинка мира – одни хорошие, а другие плохие, одни повстанцы-романтики, а другие проклятые поработители – искажают реальность. На самом деле, это восстание было очень жестоким – например, повстанцы убивали женщин, жен французских рыцарей, совершенно чудовищным способом, вспарывая им животы. Контекст одной эпохи накладывает свое видение на события другой, и в результате возникает искривленный образ исторического процесса. Так был искажен и образ короля Карла: дескать, однозначный тиран, который получил по заслугам, ведь в результате повстанцы отобрали у него Сицилию. На самом деле все было сложнее, кровавее, грязнее, причем с обеих сторон. Именно в этом мне хотелось разобраться. Честно признаюсь, я не очень люблю романтическую традицию в историографии – "Ах, ура, порыв к свободе!". Никогда ни один порыв к свободе абсолютно чистым не бывает, история и политика – всегда игра интересов.
– В предисловии к своей книге вы пишете о том, что нет и такой биографии, которая была бы стопроцентно объективной. По вашим собственным оценкам, в какой степени портрет Карла Анжуйского, нарисованный вами, соответствует историческому оригиналу?
– Сложно сказать. Я вернусь к той же метафоре, которую использую в книге. Когда составляешь биографию человека, жившего так давно, по источникам, которые столь неоднозначны – либо слишком критичны, либо чрезмерно апологетичны, – приходится все сопоставлять, вымерять, учитывать обстоятельства, в которых высказывались те или иные суждения и оценки. В итоге получается что-то вроде перехода речки вброд, по камням, которые лежат на дне. Понять, что происходило 750 лет назад, можно, но, конечно, это в любом случае пунктирное выстраивание образа. Каким был на самом деле тот или иной человек, мы никогда не узнаем – ему в голову и в душу не влезешь. Тем более когда герой исследований не оставил мемуаров. Но и тут парадокс: может быть, и лучше, что не оставил, потому что мемуары часто лгут, их авторы себя оправдывают. Исторический портрет всегда субъективен, но он должен возникать из сопоставления разных источников. Я следовал правилу о том, что истина лежит где-то посередине, и пытался эту середину найти.
– А как вы сам теперь, после трех лет работы над книгой относитесь к Карлу Анжуйскому?
– С уважением. С некоторой боязнью, потому что человеком он был деспотичным и довольно жестоким. С определенным сочувствием: ему во многом пришлось тяжело. Скажем, он похоронил почти всех своих детей – в ту эпоху подобное случалось часто, но на его семью словно мор какой-то напал, за единственным исключением его сына и наследника Карла Хромого, с которым у отца были непростые отношения. Судьба была к Карлу немилосердна, хотя и он тоже никого не жалел. Отчасти я взялся за изучение этой биографии, потому что Карла слишком уж красили черной краской. По большому счету, это было сделано из-за одного его поступка – казни 16-летних юношей, принца Конрадина, претендовавшего на сицилийскую корону, и его друга Фридриха Баденского. Не принято было в то время государю казнить государей – это потом пришли времена более "простые", а в XIII веке такое было несколько из ряда вон. Эта жестокость сильно испортила Карлу Анжуйскому репутацию. Однако, когда начинаешь копаться, понимаешь, что он – крупная фигура, принадлежащая своей эпохе, но не выделяющаяся ни в коей мере кошмарным садизмом.
– Это не первая ваша работа, Ярослав, однако прежде круг ваших интересов, в основном, лежал в Центральной Европе. Вы занимались историей Чехословакии, Австро-Венгрии, а теперь вот Западная Европа. Почему вы сменили фокус своих интересов?
– Во многом случайно. Вообще, история этой книги началось с таблички в одном небольшом сицилийском городке на здании мэрии. На табличке была надпись – "Справедливость и свобода" и дата "1282-1982". Я спросил, что это такое, – и мне разъяснили: так здесь отмечали 700-летие "сицилийской вечерни". Меня увлек этот сюжет, засосал, затянул. Это не было принципиальным решением – мол, я откладываю свои основные историографические темы, – рассказал Радио Свобода историк Ярослав Шимов.
Из книги "Меч Христов. Карл I Анжуйский и становление Запада". Битва при Беневенто: "Манфред по совету своих баронов отошел с войском к городу Беневенто, где мог принять бой в выгодных для себя условиях. Кроме того, он преграждал путь Карлу, который не мог пройти в Неаполь, минуя Беневенто. К тому времени, когда 25 февраля 1266 года войско Карла подошло к этому городу, оно, несмотря на благоприятную погоду, находилось не в лучшем состоянии: зимний поход, сопровождавшийся многочисленными стычками и штурмами нескольких крепостей, измотал воинов, а коням не хватало корма.
Обнаружив перед собой войско Манфреда, закрывавшее ему дальнейший путь, Карл, несмотря на всю свою самоуверенность, наверняка испытал страх по поводу исхода предстоящей борьбы.
Атаковать Манфреда было бы самоубийственно – его войско было более многочисленным и бодрым физически. Выжидать было еще опаснее: как пишет хронист Виллани, «силы Манфреда были раздроблены – мессер Конрад Антиохийский находился со своим отрядом в Абруцци, граф Фридрих – в Калабрии, граф Вентимилья – в Сицилии. Если бы Манфред подождал, он собрал бы более крупное войско, но кого Бог желает погубить, того он лишает разума». 26 февраля Манфред сам пошел в атаку, что в сложившейся ситуации было наилучшим для Карла исходом.
Расстановка сил была следующей. Манфред выставил вперед сарацинскую кавалерию и пехоту, словно подтверждая данное ему Карлом прозвище «султана Ночеры». В их задачу входила дезорганизация рядов противника, после чего в дело должны были вступить тяжеловооруженные немецкие наемники, которых насчитывалось около 1200 человек. Чуть дальше, в третьей линии, располагались отряды ломбардцев и тосканцев под командой Гальвано Ланчия, князя Салернского, брата покойной матери Манфреда, вместе с другим небольшим отрядом сарацин. Наконец, сам король предпочел остаться в резерве с рыцарской кавалерией, числом более тысячи всадников. Кроме того, в распоряжении Манфреда находилось несколько тысяч лучников, которые должны были осуществлять «артподготовку» к битве. Общая численность войска Гогенштауфена составляла от 12 до 14 тысяч человек, хотя по числу тяжеловооруженных рыцарей, решивших исход сражения, оно не превышало, а может, даже и уступало армии Карла. (Как и в большинстве средневековых битв, данные о соотношении сил сторон, приводимые хронистами, весьма ненадежны и приблизительны).
В свою очередь, Карл построил свои отряды в три боевые линии. «В первой стояли французы в количестве тысячи рыцарей..., во второй – король Карл с графом Ги де Монфором, со своими баронами и рыцарями королевы, с баронами и рыцарями Прованса, римлянами и кампанцами – всего около девятисот всадников... Третью линию возглавил Робер, граф Фландрский, ...в нее входили фламандцы, брабантцы, жители Эно и пикардийцы числом семьсот рыцарей. Помимо этих отрядов, насчитывалось более четырехсот всадников из флорентийцев и остальных итальянцев».
Как видим, обе армии были пестрыми по составу, однако Карл все же мог похвастаться более однородным войском, в котором преобладали его вассалы; у Манфреда же была весьма высокой доля наемников. К тому же перед воинами Карла, находившимися на чужой территории, далеко от тех земель, откуда они пришли, стоял очень простой выбор: победить или погибнуть. (Третий вариант, плен, даже для самых знатных из них означал бы месяцы и годы заключения, поиски выкупа и совершенно неясное будущее). У окружения Манфреда вариантов было больше, одним из них оставалось предательство. Изменив Гогенштауфену в решающий момент, местные бароны могли рассчитывать на милость нового короля, сохранение или даже улучшение собственного положения. Многие из них в результате избрали именно этот малопочетный, но наименее рискованный путь.
Ход битвы при Беневенто многократно описан хронистами и позднейшими историками. Средневековые сражения нечасто были шедеврами тактического искусства, обычно они представляли собой лобовые столкновения, исход которых решало либо превосходство в численности или вооружении, либо бóльшая решимость и отвага одной из сторон. Войску Манфреда удалось смять первую линию французов; Карл двинул в бой вторую линию, но тяжеловоруженные немецкие наемники, казалось, вот-вот сметут и ее. Однако по мере того, как схватка становилась более плотной, выявилось преимущество солдат Карла: немцам с длинными мечами было негде развернуться, в то время как на вооружении французов были кинжалы, которые они пустили в ход, находя неприкрытые места между доспехами врагов или убивая их коней.
По преданию, наконечник шлема Манфреда в виде серебряного орла надломился и упал, после чего король воскликнул: “Hoc est signum Dei!” ("Это знак Божий!")
«Вскоре немцам пришлось туго, они дрогнули и едва не побежали, – продолжает Виллани. – Видя, что его войско не может держаться долго, король Манфред, с отрядом апулийцев стоявший в резерве, призвал своих воинов следовать за ним в бой, но те его не послушали, потому что большинство баронов Апулии и королевства... бросили Манфреда то ли из слабодушия, то ли уверившись в поражении... Манфред, оставшийся с немногими воинами, поступил как мужественный повелитель и король, предпочитая умереть в бою, чем с позором бежать». Единственной предосторожностью, которую он позволил себе, прежде чем ринуться в бой, был – довольно частый в таких случаях – обмен одеждой с одним из приближенных, дабы фигура в королевском одеянии не привлекала к себе особого внимания врагов в гуще схватки. По преданию, наконечник шлема Манфреда в виде серебряного орла надломился и упал, после чего король воскликнул: “Hoc est signum Dei!” ("Это знак Божий!"). Этот орел, упавший со шлема Манфреда, создает своего рода мистическое обрамление трагедии дома Гогенштауфенов.
Каковы бы ни были недостатки Манфреда как политика и стратега, он погиб как подлинный король-рыцарь – в гуще врагов. Летописец отмечает: «В течение трех дней его не могли разыскать и никто не знал, умер ли он, в плену или спасся – все из-за того, что в сражении на нем не было королевских доспехов. Наконец один бродяга, следовавший за его войском, опознал по некоторым приметам тело Манфреда на поле битвы и, погрузив его на осла, стал возить и кричать: «Кто купит Манфреда, кто купит Манфреда?». Один из королевских баронов побил бродягу и доставил тело к королю, который приказал привести всех пленных баронов и спросить у каждого, был ли то Манфред; все они с робостью отвечали утвердительно. Граф Джордано при этом закрыл лицо руками и с плачем вскрикнул: «Увы, увы, синьор мой»... Из-за церковного отлучения Карл не позволил совершить погребение [Манфреда] в освященном месте, и могила была вырыта у моста Беневенто; сверху каждый воин бросил по одному камню, и так вырос целый каменный холм».
