Останки великого Сервантеса и жены его Каталины де Салазар, потерянные было на целых три с половиной столетия, наконец-то найдены в Мадриде и идентифицированы. "Пресвятая Дева не оставила их своим попечением", как сказал бы рыцарь печального образа. И можно теперь обратиться к несуетным размышлениям.

В этом году –​ 400 лет выхода второго тома похождений хитроумного идальго. Случай уникальный: чьи еще вторые тома обладают какой-то особой историей? Разве что роман о другом "Доне" –​ тихом –​коллективной переделке белогвардейского черновика. Но у нас речь не об этой анаграмме ХХ века, а о классике на стыке позднейшего Ренессанса и Нового времени.

"Тихок Дон" (простите, "Дон Кихот") –​ книга с исключительно драматической судьбой. Первые четыре "части" (авторское деление) появились "в Мадриде" в 1605 году. Книга имела умопомрачительный успех, ее перепечатывали и в самой Испании, и за границей –​ с ведома и без уведомления автора. А коварный плагиатор Авельянеда (под этим именем скрылся священник-доминиканец Алонсо Фернандес де Сапата) поспешил осенью 1614-го отпечатать "Второй том хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского".

Возможно, Авельянеда прослышал о работе Сервантеса над продолжением своей успешной книги. И полгода спустя после появления "Лжекихота" вышел настоящий второй том, который Сервантес, чтобы отмежеваться от фальсификатора, вынужден был назвать "Второй частью" и возвысить своего героя-идальго до кабальеро (рыцаря).

Вот 400-летие "Второй части", считающейся наивысшим литературным достижением испанского классика, и отмечается ныне.

У русской версии романа тоже есть своя закулисная история.

В августе 1921 года испанист и португаловед Григорий Леонидович Лозинский (1889-1942) бежал на лодке из Петрограда в Финляндию. Он опасался ареста по Таганцевскому делу, поскольку был близким другом и издателем Николая Гумилева. Перед ночью побега он даже перебрался в квартиру близкого друга и тайно, на прощание, встречался с братом Михаилом, который уже провел по тому же делу "три дня на венском стуле" в ЧК на Гороховой.

Тем не менее, никакого политического шлейфа Григорий Лозинский за собой не оставлял и, добравшись до Парижа, вступил, как ни в чем не бывало, в академическую переписку с оставшимися в Петрограде коллегами –​ востоковедом Игнатием Крачковским, редакцией издательства "Всемирная литература" (где лежали подготовленные им переводы), историками, писателями, библиофилами.

К середине 1920-х, когда "Всемирная литература" закрылась и ее основные силы перебрались в разраставшееся издательство "Academia" (созданное поначалу для выпуска сочинений Платона и современной историософской литературы), в узком кругу ленинградских друзей-переводчиков возникла идея привлечь Григория Леонидовича к грандиозному замыслу новых изданий мировой классики. Энергичный редактор Александр Александрович Смирнов написал в Париж и предложил Лозинскому и его другу Константину Васильевичу Мочульскому участие в переводе "Дон Кихота".

"У нас, –​ писал Смирнов 25 марта 1923 года, –​ расцвет: Москва предложила нам издать серию архи-классиков в новых переводах: Божественную Комедию, том Шекспира, Раблэ, Дон Кихота, Боккаччо и мн. др. У нас сомнение – кому дать Раблэ и Дон-Кихота. Пока не нашли кому, т.е. предлагающие взяться не внушают полного доверия в смысле научности и литературности (издания должны быть капитальными: с примечаниями, статьями и т.п., в роде Брокгауза-Ефрона), а лица достойные отказываются (например, Кржевский – ​от Дон Кихота). У меня мелькнула мысль –​ не взялся ли бы Котя
<Константин Мочульский> и Вы – ​за Раблэ и Дон Кихота. [...] сейчас я не могу еще предлагать Вам и К. этого официально, но все же напишите скорее, что думаете принципиально об этом".

Григорий Леонидович поначалу отказался, но в 1927, после настойчивых просьб Смирнова, дал согласие, тем более, что "Academia" в те годы неплохо платила (35 рублей за печатный лист, то есть за 24 страницы на машинке), а на эти гонорары парижанин мог покупать необходимые ему новые книги не по западным, а по советским ценам.

Переписка с эмигрантом шла через издательство, научные контакты (по естественным и отчасти гуманитарным дисциплинам) вплоть до самого конца 20-х перерезаны еще не были, и успеху замысла, казалось бы, ничто не мешало. Огромный донкихотовский объем текста был поделен между несколькими переводчиками. В первом и втором томах участвовали парижские соседи и друзья Лозинский и Мочульский, в Советском Союзе –​ Елизавета Ивановна Васильева (та самая Черубина де Габриак) и редакторы Смирнов и Борис Аполлонович Кржевский. Неизвестно, какой вклад успела внести Васильева в эту работу, поскольку в декабре 1928 года она скончалась в ташкентской ссылке, но с "Academia", пусть и посмертно, ее судьба все же оказалась связанной: в 1934 году Смирнов выпустил ее перевод старофранцузской повести в стихах "Мул без узды" Пайена из Мезьера.

Работа продвигалась быстро, но так же быстро стало понятно, что открыто указать в издании имена эмигрантов не получится. Испанистка Мария Толстая впервые опубликовала письмо Смирнова из архива Г. Лозинского:

"Дорогой Г.Л., если я задержал свой ответ на Ваше письмо, то только потому, что мне не хотелось Вам писать раньше, чем я выполню Ваше поручение. На другой же день я пошел в "Academia" и стал добиваться разрешения вопроса, но его все откладывали, пока наконец (на днях) не объявили его мне, обещав написать Вам официально от издательства. Я заставил в своем присутствии написать черновик письма к Вам, и думаю, что теперь Вы уже его получили. Если их предложение для Вас неприемлемо, то придется мне самому кончать “Дон Кихота”, хотя мне это очень не улыбается, ибо задача очень трудная, и я для нее не обладаю таким мастерством, как Вы. Но все же я решил лучше сделать это сам, чем подпускать к делу какого-нибудь маралу, который напишет ерунду. А м.б. Вы все же согласитесь? –​ А впредь, как мне ни больно, мне придется отказаться от роли посредника между Вами и издательством, потому что мне это очень трудно и неудобно. Поверьте, что я с сожалением отказываюсь от этого, потому что я был бы рад сделать для Вас приятное. Но Вы видите, что я все равно бессилен" (2 июня 1929. Толстая М.А. К проблеме авторства перевода романа Сервантеса... // Известия Академии Наук. Серия литературы и языка. Т. 63, N. 3). Хотя в этом письме почти ничего не сказано напрямую, можно понять, что Смирнов говорит здесь о невозможности упоминания имен переводчиков-эмигрантов, хотя угадывается, что в гонораре дирекция не отказывает. А, между тем, предстояла работа и над вторым томом "Дон Кихота", и уговаривать работать безымянно редактор считал для себя морально неприемлемым. Так что если парижане и успели перевести какие-то страницы второго тома, то немногие.

Первый том вышел в 1929 году. В нарушение принятых в "Academia" правил, ни дата сдачи в набор, ни дата подписания в печать в томе не указаны (по крайней мере, в моем экземпляре). Письмо Смирнова Лозинскому позволяет отнести выход книги к лету-осени. На титульном листе значилось: "Перевод под редакцией и с вступ. статьями Б.А.Кржевского и А.А.Смирнова". Том украшали 67 иллюстраций испанского художника Валерио Ириарте, общая орнаментация книги –​ Сергея Пожарского.

Вероятно, из-за неожиданного сокращения числа переводчиков второй том задержался на целых три года. К тому времени не то что упоминать заграничных участников, но и находиться с ними в деловой переписке стало невозможно. Поскольку первая книга успела уже разойтись, ее в 1932-м решили допечатать, сменив оформление корешка и крышек под суперобложкой, но ничего не тронув внутри. Первый том теперь сопровождался пометкой: "Издание 2-е" и вышел из типографии на полгода позже второго. В результате, в продаже оказалось в общей сложности 16 тысяч экземпляров первого тома (в разных переплетах) и 10 тысяч –​ второго.

Между тем, изначально поставленную перед переводчиками культурно-филологическую задачу Александр Смирнов в своем предисловии сформулировал внятно и определенно:

"...Стиль Сервантеса крайне разнообразен. Он весьма изменчив и, в зависимости от трактуемых тем (пастушеские сцены, вставные новеллы, бытовые картины, общие рассуждения, комические эпизоды и т.п.), бывает патетическим, лирическим, витиеватым, шутливым, наивно-простодушным, нарочито-грубоватым. Персонажи Сервантеса говорят далеко не одинаковым языком. Особенную трудность представляет передача речей самого Дон Кихота и Санчо Пансы. Первый говорит не только напыщенным слогом, но и устарелым языком, почерпнутым им из рыцарских романов. Речь второго, пересыпанная пословицами и прибаутками, носит ярко народный отпечаток. Авторы перевода пытались посильно передать все эти стилевые оттенки, равно как и бесчисленные каламбуры, антитезы, выразительные повторы и другие прикрасы художественной речи, испещряющие испанский текст "Дон Кихота".

Двухтомник Сервантеса с замолчанными именами допечатывался "Academia" в 1934-35 годах (и опять почему-то сперва вышел второй, а через год –​ первый том), а затем другими издательствами в 1937, 1949 и 1997 годах, пока, наконец, издательством "Наука" в 2003 году он не был включен в серию "Литературные памятники". Ответственный редактор академик Николай Балашов во вступительной статье писал о существовании двух равноценных переводов "Дон Кихота" –​"безупречного перевода питерского “анонима" и "тоже совершенного перевода" Николая Любимова: "Цитировались же в научной литературе оба, как классика переводческого искусства. Каждый из переводов имел свою специфику. Перевод Н.М.Любимова был отмечен фразеологической виртуозностью русских эквивалентов, а перевод "Academia" специфическим для петербургской переводческой школы стремлением к максимальной точности передачи смысловых нюансов испанского".

Перевод испанской и португальской классики был не единственным занятием Григория Лозинского. Поселившись в одном из очень русских – 15-м аррондисмане Парижа, он стал профессором старофранцузского языка в Сорбонне, редактором газеты (позднее – журнала) "Звено", товарищем председателя парижского Общества друзей русской книги и редактором "Временника" этого общества, регулярно выступал на страницах русской и французской печати, комментировал Пушкина, преподавал в русской гимназии, учил иностранные языки, коих, по разным подсчетам, знал, кажется, двадцать два, включая пять мертвых. На столике у его смертного одра лежал учебник финской грамматики.

"Григорий Лозинский, –​ по мнению переводчика и писателя Всеволода Багно, –​ один из первых блестящих представителей испанистики в России, фактически почти состоявшийся и, в то же время, как бы несостоявшийся, потому что его полет как испаниста был прерван. Покинув родину, он, уже во Франции, занимался популяризацией русской культуры. Естественно, переход, такой перелом, был, в общем, во благо русской культуры в мире, но при этом для него самого, который мог стать совершенно блестящим, уникальным и одним из первых испанистов России… Он только заявил о себе, а потом уехал".

Окончил свои дни Лозинский в оккупированном Париже. Его друг и соредактор Яков Полонский, находившийся в свободной зоне Франции, в Ницце, сообщал друзьям в письмах о новостях, доходивших из столицы.

"Из Парижа, –​ писал он в январе 1941-го, –​ получаю регулярные известия от Лозинского. Ему тоже тяжеловато в материальном отношении, так как исчез основной источник его дохода – журнал "Le mois". Но он утешает себя тем, что пока не платит квартирной платы. Конечно, не отапливается. Пристроил буржуйку".

В апреле 41-го: "С Лозинскими переписка как-то сократилась, прекратилась. Трудно вести ее долго на казенного образца открытках".

И, наконец, в мае 42-го: "Он скончался 11 мая в госпитале при Институте Кюри от редкой и малоизвестной болезни mycosis fungaedes – разновидность саркомы. Мы очень тяжело переживали его кончину. 20 лет почти мы работали вместе, встречались по нескольку раз в неделю, было столько общих интересов. Так мало теперь порядочных и принципиальных людей. А он был именно таким".

О смерти Григория Леонидовича сообщить в Россию во время войны возможности не было никакой. Прошло несколько лет, и когда после победы одна из французских слависток отправилась в Ленинград в поисках каких-то архивных документов, она попросила вызвать ей в качестве консультанта Михаила Лозинского. Разбирая вместе бумаги, она улучила момент и прошептала ему о смерти брата.

Похоронен Григорий Леонидович вместе со своей матерью Анной Ивановной на кладбище Сен-Женевьев де Буа под Парижем.

Принято говорить: но для русского читателя он по-прежнему здесь, в русских переводах. Так, вроде бы, и случилось, но судьба его оказалась дамой с характером: запрет на имя растаял сам собою, истлели чекистские чары, и переводчик сперва незримо, а потом черным по белому вернулся в советские издания. Например, в "Библиотеке всемирной литературы" брежневских времен перевод Эсы де Кейроша (с подписью Г. Лозинский) преспокойно выпущен в томе под номером 127. Вероятно, в головах сработала культурная путаница: Г. Лозинский, М. Лозинский... Цензура не повела бровью.

Зато в культурно-свободные времена, на страницах престижнейшей серии "Литпамятники" академик Н. Балашов, в статье, восстанавливавшей в отношении Григория Леонидовича историческую справедливость, дважды назвал его Георгием и ни разу – Григорием.

Если бы только такие курьезы преследовали память переводчика! Три года назад в Мюнхене в одночасье сгорел дом Марины Григорьевны, его единственной дочери, – со всем архивом, документами и старинной коллекцией библиофильских шедевров. Среди которых были и первые издания обоих томов "Дон Кихота". 400-летней теперь уже давности.

На фоне всего, что мы знаем о братопредательской эпохе 1920-1930-х годов, не перестает удивлять одно простое обстоятельство: за все это время никто ни разу не донес куда следует на дерзкую переводческую контрабанду. Не настучал, не настрочил, не сигнализировал. Какие все-таки порядочные люди работали в издательстве "Academia"! А может быть, как сказал бы хитроумный идальго, того хотели "Господь Бог и его Благословенная Матерь".