Проект “Москва Шаламова”: экскурсии, лекции и спектакли в программе Общества Мемориал и сайта shalamov.ru. Топография московского авангарда 20-х и советского мира после Колымы. Биография писателя от Черкасского до Чистого переулков. Карта московского рая и ада Шаламова: куда отнести на этой карте Союз писателей, дом престарелых, психинтернат? Что значил МГУ в судьбе Шаламова? Как и где отпевали и хоронили Варлама Тихоновича, почему он мог бы остаться безымянным мертвецом, но не стал им? О каких эпизодах личной жизни автора "Колымских рассказов" спрашивают экскурсанты? Спектакль “Анна Ивановна” по пьесе Шаламова в студии “Театр”. О чувстве юмора Шаламова и его бойцовском характере. Шаламов - анти-жертва и победитель. Фрагменты архивной записи Александры Свиридовой из программы “Совершенно секретно”.
Сергей Григорьянц, правозащитник, литературовед; Елена Захарова, доктор, литератор; Александра Свиридова, режиссер, писатель. Организаторы проекта “Москва Шаламова”: Ирина Галкова, куратор; Павел Гнилорыбов, экскурсовод; Сергей Соловьев, главный редактор сайта shalamov.ru; Анна Гаврилова, редактор shalamov.ru, сотрудник РГАЛИ, разработчик маршрута.
Ведет программу Елена Фанайлова
Елена Фанайлова: Топография Варлама Шаламова. "Москва Шаламова" - такой проект придумали люди из Общества "Мемориал" и сайта shalamov.ru. 18 июля - день рождения Варлама Тихоновича, и вот о том, из чего этот проект состоит, и вообще о московских местах Шаламова мы сегодня будем разговаривать куратором программы со стороны Общества "Мемориал" Ирой Галковой; с Павлом Гнилорыбовым, который является экскурсоводом проекта "Москва Шаламова", а по левую руку от меня сидят главный редактор сайта shalamov.ru и специалист по творчеству Шаламова Сергей Соловьев и Анна Гаврилова, редактор того же сайта и одновременно сотрудник Российского госархива литературы и искусства, который маршрут и разрабатывал.
Давайте посмотрим и послушаем фрагменты вашего маршрута...
Сергей Соловьев: Обычный человек, москвич и не москвич, ходит по Москве так: посмотрит Кремль, зайдет в музей... Но нам кажется, что очень важно посмотреть на Москву глазами тех людей, которые жили здесь давным-давно. В нашем случае в 20-е, в 30-е, в послевоенные годы. Мы хотим, чтобы вы попробовали посмотреть на Москву глазами Варлама Шаламова и одновременно узнать ее такой, в которой начинал свою жизнь этот писатель, и такой, в которую он пришел после 20 лет Колымы и вишерских лагерей. Этот взгляд может показаться нестандартным, не вполне таким, к которому мы привыкли, но в этом, наверное, и есть самое интересное и самое важно. Потому что та память, которая нас окружает, в противном случае просто не будет заметна.
Павел Гнилорыбов: Здесь, в Черкасском переулке, появляется студенческое общежитие Первого МГУ. Это первое гнездышко Варлама Шаламова в Москве. Отсюда он ходит в политехнический музей, посещает литературные вечера. В ряду его кумиров значатся Шкловский, Осеев, Маяковский. Тогда Политехнический гремел! И Шаламов окунулся в эту бучу Москвы середины 20-х годов. Именно здесь он начинает посещать первые кружки, подпольные, когда в конце 20-х годов на Шаламова даже соседи пишут донос.
После революции Московский императорский университет становится просто Первым МГУ. Несмотря на потерю пафосного названия, образование становится доступным для масс пролетарских, масс народных. И в 1926 году на факультет советского права поступает Варлам Шаламов. Интересно, что в это же время деканом факультета был Андрей Януарьевич Вышинский, который в 30-е годы станет одним из организаторов массовых репрессий. В 20-е годы сочетались противоположности. И наряду с тем, что людям мыслящим уже запрещали свободно излагать свои взгляд, в Университете продолжалась тяга к небу, тяга к высокому, тяга менять мир вокруг себя. И Варлам Тихонович вспоминал: "В вузы поступали тогда не потому, что искали образование, специальность, профессию, но потому что именно в вузах штурмующие небо могли найти самую ближнюю, самую подходящую площадку для прыжка в космос. Штурмовали небо именно в вузах, там была сосредоточена лучшая часть общества. Если общество Шаламова активно принимало, то государство в конце 20-х ему впервые сказало "нет".
Шаламов возвращается в Москву после первого лагерного срока. Город вновь принимает его. Варлам Тихонович на этот раз селится в Чистом переулке. Он женится, появляется дочь Лена. Живут на четвертом этаже, довольно скромно, у родителей жены. Вместе с Шаламовыми в квартире живет старший брат его супруги, который, как считал сам Шаламов, потом напишет на него донос. Именно отсюда в 1937 году Варлам Тихонович отправится на Колыму.
Сергей Соловьев: Шаламов писал в письме к Надежде Яковлевне Мандельштам: "Утрачена связь времен, связь культур, преемственность раздроблена. И наша задача - связать концы этой разрубленной нити". Это и наша задача в этой экскурсии...
Елена Фанайлова: Собственно, естественный вопрос, друзья мои: вам вообще удается эти концы-то связать? Как люди реагируют, молодые какие-то? Кто вообще этим интересуется?
Павел Гнилорыбов: Я не могу сказать, что это исключительно старая гвардия, люди из конца 80-х - начала 90-х. Много молодежи, значительная часть. Вероятно, их привлекает такая довольно интерактивная форма, когда можно не только прочесть, увидеть план, который мы сделали, но и сопоставить это с реальными зданиями, реальными улицами. Они, может быть, читают текст и потом город как текст воспринимают.
Елена Фанайлова: А "Колымские рассказы" они вообще знают? Откуда этот интерес к Шаламову?
Павел Гнилорыбов: Первично, наверное, Колыма. Но вот на прошлой экскурсии дедушка с удивлением сказал свое соседке: "Он, оказывается, еще и стихи писал". Первичный стереотип разбивается.
Анна Гаврилова: Те люди, с которыми я сталкивалась на экскурсии, они в основном, конечно, читали Шаламова. И для них Шаламов - человек, которого они не представляют себе в Москве и именно просто как человека, который прожил здесь большую часть жизни. Лучше знают, конечно, колымский опыт, хотя и с ним мало знакомы. Потому что книг выходило довольно мало о Шаламове. Эта экскурсия позволяет представить Шаламова другим, не только как человека, который прожил Колыму, но и человека, который потом написал об этом.
Елена Фанайлова: А какие-нибудь вопросы интересные задают?
Павел Гнилорыбов: Вопрос в основном касаются судьбы семьи, судьбы первой и второй жены. Мы здесь стараемся найти золотую середину. Есть люди умудренные, могли проштудировать томик ЖЗЛ, изучили все материалы сайта, который является одним из лучших источников в рунете о судьбе конкретного человека. Масса текстов касательно отдельной личности! А есть те, кто по верхам в основном познавал, и мы их немножко подтягиваем до среднего что ли уровня. Кто-то, может быть, знал все это раньше, но увидел места, соприкоснулся с городским пространством. А кто-то для себя открывает на 70 процентов больше, чем в головушке было раньше.
Елена Фанайлова: Каков вклад сайта shalamov.ru в проект "Москва Шаламова"?
Сергей Соловьев: Это идея Ани, она зародилась достаточно давно - сделать экскурсию. Плюс у нас был образец - это мандельштамовские экскурсии, которые Мандельштамовское общество и Леонид Видгоф сделали уже сравнительно давно и совершенствуют. А как многие другие идеи, связанные с творчеством Шаламова, с его, если к нему можно отнести это слово, популяризацией, возникают достаточно стихийно. Просто собрались несколько человек и благодаря Ире все получилось. И как выясняется, когда все это неформальным образом происходит, это довольно успешно может существовать.
Елена Фанайлова: Сережа, а у вас есть какой-то любимый собственный пункт в этой экскурсии?
Сергей Соловьев: Признаюсь, что для меня первичны всегда были тексты, а Москва, как город, мною переживается скорее недружелюбно. Мне намного больше нравится Питер. Кстати, Шаламов писал, что память дышит в Петербурге легко, но то что в Москве. Это из рассказа "Золотая медаль" цитата. Как раз благодаря этой экскурсии, когда мы впервые еще ее опробовали вместе с Павлом, прошлись по маршруту присутствующей здесь группой, я с городом немножко начал примиряться. Хотя и с трудом. Так что для меня здесь тоже элемент просвещения был, и скорее, именно топографического. Любимые места... не могу сказать, что именно места, но все-таки Чистый переулок, конечно. Наиболее символичное просто место. Где он жил между арестами. И тот факт, что на доске мемориальной, которая там висит с 2013 года, впервые в московской топографии мемориальных досок зафиксировано упоминание о репрессиях, тоже довольно важно.
Елена Фанайлова: Ира, а ваша любимая точка экскурсии?
Ирина Галкова: Сергей назвал Чистый переулок, которым экскурсия заканчивается, а моя любая точка - тот переулок, с которого она начинается, Черкасский переулок. Там было студенческое общежитие, где Шаламов жил, когда учился в МГУ. И мне кажется, что эта точка как бы задает потом весь тон экскурсии. Потому что очень необычное, по-своему красивое, правда, довольно странное место, куда люди заходят, как только экскурсия начинается. Это бывший купеческий дом...
Павел Гнилорыбов: Это красивые краснокирпичные дома, с арочками, которые должным образом приперченную атмосферу создают. Мы оказываемся как бы в колодце, внешний мир, город ничего не значит, и мы сосредоточены на одной единственной фигуре. Здесь очень важна еще тема сохранности шаламовского города. С тех пор очень многое изменилось, он же начинал в 20-е, когда Москву еще не перекроили, не прорезали по сталинским лекалам. Шаламов погружался, скорее, впервые в посадский мир 19-го века, с рыночками, с НЭПовской торговлей, с ресторанчиками, с какими-то куплетистами, с торговками, которые без патента торговали чулками на тротуарах и убегали при первом виде милиционера. То есть он ухватывал эту живую стихию, которая оказалась упорядочена и выстроена в 30-е, после того, как выслали неугодных, ввели прописку, всеобщая паспортизация состоялась. Иногда людям очень сложно объяснять, что город уже не тот.
Елена Фанайлова: Тем не менее, это красное здание сохранилось каким-то чудом.
Павел Гнилорыбов: Фасадами, да. Это 1880-1900 годы, наш поздний капитализм.
Ирина Галкова: Это необычное здание, сначала это был доходный дом, потом какое-то время студенческое общежитие. И сразу понятно, что это было необычное время, когда там могли жить студенты, а не что-то другое там происходило. Это немножечко раскрывает ту эпоху, которую Шаламов называл штурмом неба, когда все двигалось, шевелилось. И буря, которая тогда происходила, необычности места очень соответствовала. Мы когда думали еще про шаламовскую Москву, как бы мы хотели выстроить этот рассказ, очень хотелось показать Шаламова как человека деятельного. Потому что стандартное к нему отношение все-таки как к человеку претерпевающему, превозмогающему этот опыт. Нужно было показать характер человека, и деятельная его часть, бурная, она происходит в 20-е годы, когда Шаламов учится, он познает Москву, участвует в литературных диспутах, участвует в оппозиционном движении, и мы видим его как свободного и деятельного человека. Это очень важно, чтобы понять все то, что с ним происходило потом. Вот почему мне и эта точка, и вообще та часть экскурсии, которая рассказывает о Шаламове до его первого ареста, очень важна.
Елена Фанайлова: Да, это действительно очень важно, потому что эта часть его биографии обычным сознанием довольно часто как-то опускается, и люди действительно не знают, что он имел прямое отношение к русскому авангарду той поры.
Я предлагаю послушать фрагмент моего интервью с Александрой Свиридовой, это режиссер и писатель, соавтор фильма "Варлам Шаламов. Несколько моих жизней", вместе с Андреем Ерастовым фильм она делала в 1991 году. У нее своя топография Москвы, и я спросила у нее, как она Москву снимала и какие места она выбирала. И очень интересный и неожиданный для меня был ответ.
Александра Свиридова: Задача фильма была, поскольку он был первый, и Шаламов еще не существовал, были только журнальные публикации, то выбор мой состоял в том, чтобы создать биографию духа, а не биографию тела. И места были выбраны очень символические. Но сегодня, когда я вижу, как переосмысливается биография Шаламова, и я вижу саму эту идею прогулок по Москве, она может быть двух свойств: такая элегическая прогулка - вот тут жил поэт, тут страдал поэт; а может быть спущенная на уровень сегодняшнего дня, и это то, что я попыталась в 1992 году для программы "Совершенно секретно" сделать, - показать ад, который никуда не делся. Этот ад находится в Москве, и Колыма отступает на фоне этого московского ада Шаламова, который состоит в том, что если на Колыме он вынашивал идею, что он находится среди чужих, блатарей, а где-то там есть Москва, в которой свои, Пастернак, что-то совершенно прекрасное, то мера его разочарования, когда он вернулся, теми, кого он полагал своими, она для меня гораздо драматичнее Колымы.
И если вы придете в Союз писателей сегодня и попытаетесь хотя бы узнать, кто рекомендовал Шаламова, когда его... я не могу сказать, что его принимали, это была операция по приему Шаламова в Союз писателей, это вот черное место - Союз писателей. И очень важно понимать, что в фильме я, используя стихотворение "Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам", монтирую это так, что создается впечатление, что эти строки обращены к Колыме, к блатарям, к вохрам, а на самом деле он это пишет после разрыва с Союзом писателей. И его диапазон использования слова, понятия "суки" шире, чем мы полагаем. И он обращен, конечно, в первую очередь к союзу писателей, где над ним издеваются те, кого он полагает своими. Вот это для меня невероятный драматизм.
И два места, в которых, можно сказать, он умирает, но я выбираю давно для себя говорить, что его убивают, его уничтожают, уничтожают его тело. И то, как это делают, я тоже этим занималась, это абсолютная загадка - как он попадает в дом престарелых. Мы не знаем, кто эти люди, которые перемещают его бренное тело. Его коммуналка - это отдельный ад, который никуда не делся, все эти люди живы! Потому что я снимала и директора этого дома престарелых, куда он поступает, человека, у которого все руки в наколках, и у меня в монтажной просто украли эту пленку. Я снимала, и она есть, эта женщина, которая его моет. Замечательная! Вот это вот просто Бог послал человека сострадательного. И на мой вопрос - понимает ли она, что перед ней великий писатель? - она очень смущенно говорит: "Ну, что вы, что вы..." Перед ней - грязный чудовищно старик. И в этом нет его вины, он болен, он одинок, но это тоже хорошо бы иметь в виду, что у него есть в это время дочь, есть внуки, все есть у этого человека, и это - ад! И сам момент, как его перевозят из дома престарелых в эту клинику психоневротиков, как его объявляют сумасшедшим, как его делают сумасшедшим, этому посвящен последний выпуск "Хроник текущих событий". И я снимала людей, которые об этом рассказывают, и эти люди живы, и эти люди сегодня живут в Москве, которые помогают ему принять эти страдания, облегчить эти страдания, облегчить уход из тела. Вот точно так же поименно известны все, кто его отправляет на смерть.
И если помните, сегодня это принято цитировать, когда академик Эфроимсон говорит о Вавилове, что нельзя говорить, что он умер, - он сдох! Вот Шаламова убивают, и это делает Минздрав. Это 1982 год, Москва, столица. И это для меня самое чудовищное. Поэтому Союз писателей, дом престарелых, психушка - вот куда бы я водила. И я думаю, что самое страшное, что там ничего не изменилось. И ужас того, что происходит с Шаламовым, гораздо шире, потому что благодаря опять же конкретным людям - Сергею Григорьянцу, который его нашел, и целому ряду других мы узнали о том, что произошло с Шаламовым. А я полагаю, что так уничтожена масса других стариков, безымянных, о которых мы никогда не узнаем, что их точно так же везли голыми по морозу в центре Москвы, потому что они никому не нужны. Вот это - ад, которого Шаламов на Колыме не знал, что он будет как живая тварь, какое-то тело, никому не нужен - ни Союзу писателей, никому из тех, кого он считал своими.
Елена Фанайлова: А в вашем проекте есть эта адская часть жизни Шаламова в Москве? История его помещения в дом престарелых и смерти очень многих людей задевает, и я понимаю эмоции Александры, который продолжает их до сих пор испытывать, поработав с этим материалом больше 20 лет назад.
Сергей Соловьев: В сам маршрут эти точки не входят, не по каким-то цензурным причинам, а потому что маршрут пешеходный, и невозможно объединить центр Москвы и ее окраины. И так маршрут получился трехчасовой, и наши опасения, что не все выдержат, к счастью, оказались преждевременными. Возможно, если будет автобусный вариант экскурсии, туда это может вполне войти. Говоря о позиции Александры Свиридовой, мне все-таки кажется, что это упрощение. Безусловно, смерть Шаламова – трагедия, и сама процедура его перевода из дома престарелых литфонда в интернат для психохроников – это история чудовищная. И чудовищная она не столько сознательным умыслом, сколько вот этим пренебрежением, полным отчуждением человека, который – это очень важно – сохранял вполне здоровый рассудок. И распространяемые периодически мифы, в соответствии с которыми он тронулся умом в 70-е годы, это мифы, потому что Шаламов до последних недель своего существования сочинял стихи. И это стихи, а не бред больного человека.
Елена Фанайлова: Посмотрим фрагмент, который подтверждает фактически ваши слова. У Шаламова была болезнь Меньера, это довольно сложный комплекс сосудистых патологий, и некоторые специалисты медицинского среднего звена не умеют с этим обращаться. И мы это увидим в этом отрывке.
Сергей Соловьев: Большинство медиков сходятся на том, что его раскоординация движений и поздние проблемы – это не могла дать ни в коем случае болезнь Меньера или какое-то неврологическое заболевание, о котором сейчас трудно задним числом говорить. Это либо Паркинсон, ему ставили диагнозы другие, но это просто ошибка медицинская.
Елена Фанайлова: Вполне возможно, но это не исключает более сложного подхода, чем тот, который мы сейчас увидим. Это фрагмент из программы "Совершенно секретно", это тоже интервью, которое делала Александра Свиридова, пытаясь разобраться в этом болезненном для многих поклонниках Шаламова сюжете.
- Душевного заболевания не было. Я, конечно, не психиатр и не невропатолог, и не могу ставить в общем виде эти диагнозы. Был атеросклероз, был паркинсоанизм, и было ситуативно обусловленное отношение к жизненной ситуации. Его поместили в этот интернат не добром.
- Я помню Шаламова, когда он поступил к нам в интернат. Это было давно уже, я точную дату не могу сказать. Он поступил к нам из дома, привезла его, по-моему, жена. Теперь уже не могу конкретно сказать. И кто-то из Союза писателей, женщина молодая. Привезли его к нам в очень неухоженном состоянии. На нем было такое черное пальто, очень пыльное и грязное, он был весь обросший такой, немытый. Его, конечно, обработали, он был в приемно-карантинном отделении две недели, потом мы его перевели во 2-е отделение на 3-ий этаж. В двухместной комнате он у нас жил, поселили его сначала с соседом. Но он был очень таким… трудно было понять, что он хочет сказать, потому что речь у него была нарушена. У него было прогрессирующие заболевание такое, он не мог ни с кем жить. Пришлось нам перевести его соседа в другую палату. Потому что он своими движениями мог перевернуть тумбочку, не мог на белье спать, потому что он его всегда комкал, его непроизвольные движения. Он не пользовался приборами настольными, компот и суп пил прямо из миски. Во всяком случае, то что он очень неопрятный, вот это у меня в памяти и стоит. Такое вот пальто черное, все пыльное. Такое впечатление, вот как сейчас бомж поступает, вот в таком состоянии и он к нам поступил.
- То есть никаких признаков того, что перед вами стоит великий русский писатель!
- Нет! Об этом даже речи не могло быть. Он не понимал, что он пришел в интернат, нет. Ему безразлично было, где находиться, в тот момент.
- Он относился к пребыванию в этом интернате как к пребыванию в тюрьме. Это абсолютно точно, он нам об этом говорил, и есть масса людей, которые могут это засвидетельствовать. И вел себя соответственно. Он срывал постельное белье, он повязывал на шею полотенце. Он считал себя в тюрьме! И вел себя так, как он есть в тюрьме.
- И это тоже случайность, что голого везли по морозу, и он умирает от пневмонии?
- Нет, я думаю, что никто намеренно его не простужал. Я думаю, что просто об этом никто не думал. Его нужно было убрать с глаз долой! Приближалось 75-летие. Только что в одном из журналов вышла подборка его стихов, стихов человека, объявленного безумным, и написанных им, стихов абсолютно нормального человека.
Елена Фанайлова: Одна из женщин в этой хронике, в бежевом платье, - это Елена Захарова, легендарная фактически фигура в жизни Шаламова, доктор и литератор, которая оказалась с ним в последние месяцы, благодаря своему отцу. И она была одним из немногих людей, кто был допущен в дом престарелых, как-то за ним могла ухаживать. И совершенно фантастическим образом она оказалась еще и в этой клинике психоневротиков, оказалась человеком, который почти при его смерти присутствовал, отдавала ему последние положенные жесты любви, которые люди должны друг другу отдавать в этом смысле.
Я попросила свою коллегу Лену Поляковскую записать интервью с Еленой Захаровой на фоне храма, где отпевали Шаламова. Это храм Святителя Николая в Кузнецкой слободе, 21 января 1982 года. Елена Захарова смогла сделать так, что и отпевание было, и вообще похороны были человеческими. Она рассказывает о том, как она пошла в Союз писателей, для того чтобы начать об этом договариваться. И что из этого вышло.
Елена Захарова: Я там долго-долго сидела, ждала, потом меня пригласили в какой-то мрачный, обшитый дубовыми панелями, довольно большой кабинет, комнату, и они стали очень серьезно обсуждать между собой и со мной панихиду гражданскую в дубовом зале. И меня тут совершенно выбило это, и было эмоциональное очень сильно ощущение параллельности пространств: вот Шаламов с его судьбой, этот интернат, жизненная реальная ситуация – и гражданская панихида в дубовом зале. И я им очень быстро сказала: нет, церковное отпевание он завещал. Что было неправда, ничего такого он не завещал, и он говорить почти не мог, слышать тоже почти не слышал, и уж конечно, мне не пришло в голову задавать ему вопрос, хочет ли он, чтобы его отпели после смерти или нет, но вот опять же тут еще, наверное, сыграло свою роль то, что я сама в этот момент была человеком в высшей степени неофитским, то есть вновь пришедшим, и для меня это было всесторонне существенно. И вот поэтому это было даже не решение, а это было нечто абсолютно спонтанное. Они тогда меня даже попросили выйти, посовещались и сказали: раз такое дело, да, но только тогда наши представители присутствовать не смогут. Я хотела им сказать, что меня это очень радует, но не сказала.
И так все прилично и без скандала закончилось, и после этого никаких больше трудностей не было, потому что у меня на руках было все необходимое. И без всяких затруднений я спросила у отца Александра Меня, чьей прихожанкой я уже была к этому времени, что он мне посоветует, потому что везти тело в Новую деревню - это было абсолютно, конечно, невозможно и непосильно, а потом на Троекуровское кладбище. Отпевать в Новой деревне – это очевидно была бы политическая демонстрация. И отцу Александру Меню, который в то время испытывал сильнейший прессинг со стороны КГБ, его бесконечно тягали, и все, что происходило в приходе, все это было очень под сильным надзором, конечно, это было бы совершенно неправильно ни с какой стороны. Но я с ним посоветовалась, и он назвал мне эту церковь. У него были какие-то свои соображения, то ли он дружил с кем-то из священников тогдашних в этой церкви, то ли еще что-то, сейчас, честно говоря, не вспомню, и боюсь, что вообще никогда не вспомню.
А это же еще крещенский Сочельник, и толпы людей, крещенская вода, очереди во дворе, разливают эту крещенскую воду, Иордань, звон колокольный… И я очень хорошо помню, как с моим другом и катехизатором Андреем Бессмертным, все-таки одной грустно и страшно, мы сюда пришли, заказали отпевание. У меня даже квитанция сохранилась об этом. Так что больше ничего трудного, собственно, не было, все было уже дальше вполне обыкновенно.
Елена Фанайлова: Есть ли исторические свидетельства, которые дополняют и развивают эти данные?
Сергей Соловьев: Есть даже фотографии этого отпевания. Мы успели поговорить с поэтом Владимиром Леоновичем, который один из тех, кто нес гроб Шаламова на похоронах. На самом деле, есть много фрагментов, которые еще необходимо выяснять. Вот Александра Свиридова, в частности, говорила, что неизвестно, кто помещал Шаламова в дом престарелых, - с тех пор появились воспоминания Ивана Исаева, который был мужем близкой знакомой Шаламова по Колыме, Галины Александровны Воронской, и их дочь, внучка Александра Константиновича Воронского, Татьяна Ивановна Исаева, жива, и организатором этого помещения был Иван Исаев, поскольку Шаламов за собой следить в это время уже не мог. О родственниках, кстати, на экскурсиях вопросы тоже часто задают.
Елена Фанайлова: Ну, конечно, это обычный человеческий вопрос: как мог человек остаться один? Ну, хорошо, жены бывшие, но дети есть…
Сергей Соловьев: Нужно сказать, что здесь не нужно возводить напраслину на семью Шаламова, поскольку с первой женой он расстался по собственной инициативе, там был конфликт, в котором очень трудно назвать правых и виноватых, поскольку жена его ждала, Галина Гудзь, она ему писала, благодаря ее поддержке он и выжил. Ей посвящены потрясающие совершенно стихи. Но по возвращению она хотела, чтобы они жили, как нормальные люди, без "Колымских рассказов". А Шаламов приехал с миссией, причем на тот момент он в ней до конца еще не был уверен. Есть его переписка 1953-54 годов, когда он набрасывает в письмах к знакомым, к тому же Пастернаку фактически сюжеты рассказов, и там еще этой жесткой, бескомпромиссной уверенности, которая будет пронизывать все сборники "Колымских рассказов", еще нет. Состоялся разрыв. И дочь его, Елена Варламовна, обвиняла в этом разрыве отца, а она имела для этого основания. И как я уже сказал, здесь очень легко судить, но это категорически неправильно.
Елена Фанайлова: Паша, а вы объясняете на экскурсиях всю эту семейную линию?
Павел Гнилорыбов: Ну, вот мы как раз подходит к дому в Чистом переулке, откуда его забрали, и это как раз конец экскурсии. И заканчиваем мы как раз на семейных неурядицах, потом идет к мемориальной доске, которая вроде бы первый знак покаяния и должна всех как-то примирить. Но у нас, если честно, не так много трагических нот, потому что это преимущественно интерпретация образа, и мы говорим о человеке юном, не пожилом, мы говорим о Шаламове в 20-30-е, 50-е, редко в 60-е, когда еще его воля к жизни ничем сломлены не была, в принципе. И так уж получилось, что это его медленное угасание, которое раскрывается в сюжетах и наших разговорах, оно больше к окраинам города относится. А мы наоборот, показываем его человеком, который жадно глотает воздух.
Елена Фанайлова: А с чем такая, я бы сказала, оптимистическая концепция связана? Если ее можно назвать, конечно, оптимистической.
Анна Гаврилова: Это было бы слишком смело, наверное, но она продиктована тем, что мы должны были ограничиться каким-то маршрутом, и если мы выбрали этот период 20-30-х, экскурсия должна быть конечной. Есть, конечно, какие-то перебросы в 50-е, в 60-е годы, но их не очень много, потому что иначе повествование будет распадаться.
Ирина Галкова: Экскурсия – это жанр, в котором не все возможно. И эти вот разговоры о трагическом конце Шаламова и о каких-то действительно очень сложных и неоднозначных моментах в его биографии, их довольно трудно уместить в экскурсионный формат. Потому что это тема для серьезной, глубокой беседы, которая немножечко в другом ключе происходит.
Елена Фанайлова: Вот мы сейчас и пытаемся объединить тему вашей экскурсии и наиболее какие-то серьезные события в жизни Шаламова.
Ирина Галкова: Да, в одной экскурсии это тяжело. При этом, мне кажется, она решает другую задачу, она рассказывает мне о том, что происходило с человеком, страшного и трагического, он она показывает самого человека таким, какой он был, его характер. Потому что это многим неизвестно. Обо всем остальном мы упоминаем так или иначе, и тем, кто заинтересовался им как личностью, это можно будет добрать.
Елена Фанайлова: А 30-е годы – это когда он возвращается на недолгое время после первой ссылки, я правильно понимаю?
Ирина Галкова: Да.
Елена Фанайлова: И где он живет в этот момент?
Сергей Соловьев: Точно известное место – это, конечно, Чистый переулок. Это с 1934 года. До этого момента, вполне возможно, адрес в Кунцеве был, у родственников. Но здесь есть белые пятна, поэтому я очень осторожно высказываюсь, поскольку документов, которые бы описывали биографию Шаламова достаточно подробно 20-30-х годов, помимо его собственных воспоминаний, а о 30-х годах он мало пишет, их почти нет. Наш соратник по сайту, коллега Сергей Юрьевич Агишев, он в архиве МГУ открыл дело студента Шаламова, благодаря которому, например, был найден этот адрес в Большом Черкасском переулке, и до того, как он этим занялся, это не было описано вообще. Вот Сергей Агишев – сотрудник истфака МГУ, он нашел там и первые доносы на Шаламова, которые цитирует Павел в экскурсии.
И я еще хотел добавить к вопросу о выборе мест и интонации. Человек не может 70 лет умирать, и неправильно показывать с этой точки зрения всю жизнь и биографию Шаламова. Чего он, кстати, категорически и не хотел – всю жизнь находиться в колючей проволоке и за тюремной решеткой. У него в жизни были разные моменты и сюжеты, хотя он не раз повторял, что он не знает, благо это или нет, что он выжил вообще на Колыме, и если он знал, что с ним будет дальше, возможно, он покончил бы с собой после того, как их привезли в Магадан. Но при всем при этом в его послелагерной биографии было немало моментов если не счастья, хотя и это было, конечно же, но опять же ощущение деятельности, уверенности в собственных силах, моменты разочарований. Это не ровная прямая. И когда я вся его биография выстраивается именно в этом, я бы сказал, апокалиптическо-смертельном духе, мне кажется, это абсолютно противно его духу и воле, которые воплощены как в "Колымских рассказах", так и в его стихах. Он не объект, он субъект в течение всей своей жизни, и за это отчаянно боролся, даже уже находясь в доме престарелых.
Елена Фанайлова: Это очень важная вещь. Перейдем, так сказать, к человеческим характеристикам Варлама Шаламова. Мы попросили известного диссидента Сергея Григорьянца, руководителя фонда "Гласность", поделиться своими воспоминаниями о Шаламове. Он был с ним знаком довольно давно и находился в начале его творческой биографии, и фактически был одним из людей, который был с ним в течение последних дней. Сергей Иванович говорит о том, как человека меняет Колыма, что в нем человеческое остается, а что навсегда остается как автоматические привычки.
Сергей Григорьянц: У людей, прошедших Колыму, это то, что сейчас вообще не понимается. У людей, проживших 30-40-е годы даже на воле, это не уходило из сознания, из поведения, на самом деле, никогда. У меня, с гораздо более легкими 9 годами, и то там я моюсь обмылками. То есть, понимаете, есть вещи, которые не проходят никогда. Скажем, он не мог разговаривать втроем. Вот если приходил еще кто-то… Это чисто лагерная привычка – два человека, два свидетеля достаточны для нового срока. И за 25 лет вырабатывается невозможность говорить в присутствии третьего человека.
Мумин Шакиров: Чувство юмора?
Сергей Григорьянц: Я думаю, у него его не было. Это вопрос, который я себе никогда не задавал, но я не помню ни одного проявления чувства юмора. У него, естественно, было во многих случаях недоверие к людям и скептицизм. Но это совершенно не чувство юмора. Я его никогда не видел на улице. Скажем такой замечательный поэт – Олег Чухонцев, который был дружен тоже с Варламом Тихоновичем, он работал в отделе поэзии в журнале "Юность", мне рассказывал, что он на улице всегда ходил с сеткой с мылом, полотенцем, и второе полотенце у него было завернуто вокруг шеи. То есть он всегда готовился к аресту.
Елена Фанайлова: Ну, возможно, последний образ в пересказе – это уже детали мифа, конечно, такого.
Сергей Соловьев: Безусловно, детали мифа. Потому что в кругу Бориса Леонидовича Пастернака и Надежды Яковлевны Мандельштам в разное время Шаламов общался, и даже более чем втроем. Есть его письма, в которых он приглашает к разговору Надежду Яковлевну, и при разговоре пусть присутствует Наталья Ивановна Столярова, - это в период из близкого общения. Вопрос – с кем он разговаривал и в степени доверия просто в данном случае.
Анна Гаврилова: Есть даже фотографии, где он среди нескольких человек сидит, и видно, что они разговаривают.
Сергей Соловьев: Он, конечно, предпочитать, как можно судить по разного рода воспоминаниям, близкий диалог с конкретным человеком. Ему мешало, как он выражался, болельщицкое окружение того же Пастернака и Надежды Яковлевны, но здесь уже идет речь о мифологизации как раз в духе такого образа вечного лагерника. Есть воспоминания о том, как он ходил в театр и любил принарядиться, в Театр на Таганку, относился к этому с некоторой долей, может быть, даже тщеславия.
Елена Фанайлова: Он вообще любил наряжаться! Я прочитала, что он был франтом, следил за собой страшно.
Сергей Соловьев: Да, конечно. Что выпадает из разговора и есть в экскурсии, для него фактически работа – это хождение в Ленинскую библиотеку, куда он десятилетиями ходил, причем работал, в том числе, что немаловажно, в отделе рукописей Ленин. Он работал с документами из фонда Ларисы Михайловны Рейснер и Бонч-Бруевича, когда он писал биографию Раскольникова. И он был первый, что выдвинул идею публикации очень интересной переписки Рейснер-Раскольникова. Этот текст тоже не был опубликован, как и многое из того, что он считал возможным опубликовать, но факт остается фактом.
Когда мы были на Колыме недавно в экспедиции, нам рассказали про Шаламова, который сидел там, где его не могло быть, и мы общались с людьми, которые "знали", что он был старостой барака и плохо себя вел. Нам рассказали еще какие-то истории про то, что его жена ушла в секту. История любого известного человека обрастает подобными мифами, и конечно же, любой историк тоже знает, что любое свидетельство, любое воспоминание требует проверки и сопоставления.
Анна Гаврилова: Вот насчет прогулок Шаламова – для меня это кажется очень важным. Для меня это импульсом как раз, чтобы делать экскурсии, послужило. Потому что Шаламов, когда обнаружили у него болезнь Меньера, ему было предписано больше гулять. А он не мог в транспорте находиться долго, его шатало, случались иногда приступы. И он гулял, проходил те расстояния, которые другой человек проезжал на метро или на троллейбусе. И Тверская до "Нового мира", и журнал "Юность" – все эти места можно нанести на карту, и их будет очень много, он проходил огромные расстояния московские.
Сергей Соловьев: И про юмор не могу не прокомментировать. Рассказ "Инжектор" первого цикла "Колымских рассказов" – прочитайте этот рассказ и попробуйте после этого повторить, что у Шаламова нет юмора. Или почитайте или посмотрите пьесу "Анна Ивановна", которую поставил Алексей Левинский, там юмора, причем очень остроумного, тонкого, местами злого, полным-полно. И говорить, что у Шаламова нет юмора, по меньше мере очень странно.
Елена Фанайлова: Я хочу показать второй фрагмент моего разговора с Александрой Свиридовой, где она говорит об адской, а о райской части шаламовской Москвы.
Александра Свиридова: Точкой света для меня… я не знаю, что считал Шаламов, но полагаю, смею надеяться, что для него точками света были все-таки женщины, которых он любил, и места, в которых он с ними встречался. Но для меня, как для человека, работавшего с его биографией как с материалом, такой точкой абсолютной вспышки был МГУ. Потому что для него момент, когда Ленин отсекает церковь и священнослужителей, когда детям запрещено учиться, для него это момент перелома. Важно поступить в МГУ, потому что он знает, до какой степени травмирован его отец, и ему, как сыну, важно снять это оскорбление с отца. Отец оскорблен! И момент, когда он все-таки зачислен в МГУ… Отец всю ночь молился на коленях, молил Бога о том, чтобы сына приняли в университет. Это немыслимо! И мальчик поступает. И вот это для меня такой момент развилки, потому что он счастлив, он студент, он преодолел этот запрет большевиков.
И в этом же месте для меня огромная загадка, потому что меру дара своего Шаламов ощущал всегда, меру того, как этот дар следует реализовать и пронести как можно дальше. И вдруг он, который знает, что это Ленин лишил отца всего, лишил его самого надежды на учебу, он в МГУ участвует в дискуссиях Луначарского, Введенского о происхождении человека, и вдруг именно он сядет и будет тиражировать завещание Ленина. Это для меня совершенно чудовищная ошибка вот этого дара поэта, у которого есть свое предназначение, и он должен был, как Пушкин, сам решать, когда ему на балу царя танцевать, а когда с декабристами секретничать, для того чтобы донести как можно дальше вот эту свечу дара. Он пускается в эту пучину гражданственной деятельности, пренебрегая своим литературным даром. Вот это для меня совершеннейшее потрясение! Потому что я думаю, что в МГУ степень его ликования и вот этого света, пучка, когда он, как актер на сцене, оказался под софитами, она его отчасти и ослепила.
Елена Фанайлова: Я бы хотела посмотреть фрагмент спектакля, который является частью программы "Москва Шаламова". Это спектакль по пьесе Шаламова "Анна Ивановна", поставленный студией "Театр" Алексей Левицкого. И это один из центральных моментов пьесы, где доктор пытается отдать Анне Ивановне, буфетчице, которая должна выехать на Большую землю, свои рукописи. Из-за этого эпизода все закончится очень плохо, но сам эпизод, конечно, вполне себе трагикомический носит характер…
(Отрывок из спектакля)
