Иван Толстой: Мифы и репутации. Учителя. Культурные наставники, духовные лидеры, интеллектуальные гуру. Люди, сделавшие нас. Сегодня мой собеседник – филолог и дипломат Илья Левин. Сочетание двух столь мирных профессий должно, по идее, давать такой же мирный результат. Между тем, молодость Ильи Давидовича оказалась на удивление бурной, хоть кино снимай. «Подставки», провокации, слежка и отравление. Спецоперации против инакомыслящих. Рассказ Левина показывает, как это делалось в «классическую» советскую эпоху, в Ленинграде 1977-го года. Поэтому первую часть нашей программы я назвал «Другой Ленинград» - в том смысле, что я, тоже ленинградец, так же живший там в 1977-м году, такого города не знал. Вероятно, возрастом еще не вышел. Беседу с Ильей Давидовичем Левиным я записал в апреле этого года в Вашингтоне.
Илья Левин: Мне везло на хороших людей, встречались они неожиданно и непредсказуемо. Я думаю, что один человек, без которого моя жизнь сложилась бы совсем иначе, был ректор нашего института, Герценовского института Александр Боборыкин. Я его, по-моему, не видел, а если видел, то издали. Сами понимаете, студенту до ректора, как сейчас до президента Соединенных Штатов, хотя, я думаю, я президента Соединенных Штатов видел чаще, разговаривал с ним чаще, чем с ректором Боборыкиным.
Дело в том, что когда я был студентом на втором курсе института, меня исключили из комсомола. Исключили меня из комсомола потому, что я был ответственный за издание факультетской стенгазеты, я учился на факультете иностранных языков. У нас так было заведено, что по очереди студенты выпускали стенгазету на том языке, на котором они специализируются, были номера по-английски, были номера по-испански, были номера по-французски, были номера по-немецки. Так как моя специализация была английский язык, то мне нужно было делать газету по-английски. У меня, надо сказать, хватило ума вставить в газету заметку о жизни американских студентов из журнала «Ньюсуик». Уже не помню, какой это был год, 1967-68-й, скорее всего 1968-й. Заметка, ничего там политического не было, совершенно нейтральная заметка. Журнал «Ньюсуик» мне попался случайно, даже не помню, откуда. Так вот, я эту заметку полностью туда включил, переписал. Через некоторое время вышел скандал, меня стали исключать из комсомола, моя группа меня исключать из комсомола отказалась, меня исключали уже на бюро комсомола, что тоже меня удивило, потому что в бюро сидели мои друзья, была девушка одна, которая меня тогда очень интересовала. И я помню, что все в бюро, в том числе эта девушка голосовали за мое исключение, что я счел тогда предательством.
Ну, исключили и исключили. После этого, как вы знаете, если исключают из комсомола, как правило, исключают из института, а меня не исключили. Я ждал, что меня исключат, но меня не исключали. Я не понимал, что происходит, спросить, как вы понимаете, было не у кого, я не мог подойти к преподавателю и спросить: а что же меня до сих пор не исключили? Я учился себе и учился. Я перестал ходить на все общественные мероприятия, никаких собраний, никаких субботников, ничего, но зато я перестал прогуливать занятия, я ходил на все занятия, и меня не исключали.
Кроме того, другим таким неожиданным обстоятельством было то, что я вдруг сделался круглым отличником. То, что у меня все было хорошо по моим языкам (английский был у меня главный, основной, а немецкий второй язык), — это меня как раз не удивляло. То, что у меня было все хорошо с филологическими дисциплинами, тоже было в порядке вещей, мне казалось, но я также был отличником по всем остальным дисциплинам — по диалектическому материализму, историческому материализму и так далее. Было примерно так: я приходил на экзамен, у меня брали зачетку, преподаватель смотрел на зачетку: вы знаете, что нам время терять, вы ходили на все семинары, вы активно участвовали и так все знаете, вот вам «отл», то есть «отлично». И все, я уходил, совершенно не понимая, что происходит, но опять же спрашивать не у кого.
Одна преподавательница, она у нас преподавала именно исторический материализм, на самом деле она преподавала, как я потом понял, социологию, новую тогда науку, по книге польского социолога, она сказала: «Иногда тут звонят (не сказала, откуда звонят), спрашивают — такой-то еще учится?» - «А что с ним делать, хорошо успевает по всем предметам».
Вот так я закончил институт, естественно, ничего не понимая, так, ничего не понимая, уехал в эмиграцию, уже закончил здесь аспирантуру и защитился, так ничего не понимая, почему мне так повезло в жизни, вернулся в Россию уже в другом качестве, в официальном, приехал на мое первое назначение в посольство Соединенных Штатов в Москве. Я тогда встретился в Петербурге с профессором Татьяной Боборыкиной, профессором нашего института, теперь уже университета (Петербургский педагогический университет имени Герцена), она дочка была ректора Боборыкина. Я не понимал, почему ее отец так вступился за неизвестного ему студента. Отец ее был человек влиятельный, входил в партийную номенклатуру. Она сказал: «Ну вот так вот. Хороший был человек. Решил, что жизнь ломать юному дураку из-за ерунды». Она написала об этом в своей книжке про отца. Вот такая удивительная история. Сами понимаете, что если бы было так, как положено было бы быть, меня исключили бы из института, все было бы, не знаю, хуже или лучше, но все было бы иначе. Вот такая история. Естественно, Александр Боборыкин к тому времени уже умер, возможности его расспросить и его поблагодарить у меня не было.
Иван Толстой: Филолога и дипломата я записал в апреле этого года в Вашингтоне. Для нашего радио Илья Давидович рассказывает о своей жизни уже второй раз. Первый был 38 лет тому назад, как только молодой Левин прилетел в Вену из Ленинграда в качестве эмигранта. О нем уже писали газеты и журналы, его имя было на слуху, а драматические происшествия с ним пугали западных читателей. Для встречи Ильи Левина в Вену приехал наш мюнхенский редактор и ведущий Юрий Шлиппе (у микрофона выступавший под фамилией Мельников). Сегодня мы послушаем ту запись, когда события были еще свежими, а чувства – непритупившимися. Илья Левин – Юрий Мельников, Вена, август 1977-го. Начинает диктор в студии Галина Зотова.
Галина Зотова: Не секрет уже, что карательные органы Советского Союза в последнее время все чаще и систематичнее прибегают к уголовщине, к методам мафии, ведя борьбу с людьми независимого мышления и поведения. Иногда дело кончается убийством, как в случае поэта-переводчика Константина Богатырева. Шире применяются другие формы физической расправы — запугивания, шантажа, шельмования. Сейчас вы услышите интервью с человеком, испытавшем все это на собственной шкуре — это молодой филолог из Ленинграда Илья Левин. Недавно он выехал за границу. В Вене с ним встретился наш специальный корреспондент Юрий Мельников. Он дал Левину почитать страницы из 42 выпуска «Хроники текущих событий», где сообщается о преследованиях Ильи Левина, начиная с обысков в декабре 1975 года и кончая обыском в сентябре 1976-го. Вереница вызовов в КГБ, задержаний, приставаний, предостережений. Когда Левин, невзирая на предупреждения, 30 мая 1976 года пошел к Петропавловской крепости, где неофициальные художники хотели устроить выставку картин, его посадили на 10 суток в спецприемник. В знак протеста он объявил голодовку. Ему стали угрожать психиатрической дубиной. В конце июня Левин обратился к Генеральному прокурору СССР с жалобой на постоянное беззаконие ленинградской милиции. Так написано в «Хронике». Юрий Мельников спрашивает:
Юрий Мельников: Насколько эта информация полная и точная, вы ее просмотрели, что можете сказать по этому поводу?
Галина Зотова: Илья Левин отвечает:
Илья Левин: Да, информация вполне точная. Потому что здесь изложены факты, о которых я писал в письме Генеральному прокурору Руденко. Не написано здесь только вот что — чем кончилась эта история с письмом. Я послал письмо в конце июня прошлого года, ждал где-то полтора месяца, причем, письмо в Москву точно пришло — это я знаю доподлинно, я был в Москве, звонил в прокуратуру, мне сказали, что письмо у них. 20 августа я получил ответ. Ответ был мною получен дважды. 20 августа я получил ответ из ленинградской прокуратуры, подписанный заместителем городского прокурора по надзору за КГБ Катуковой. Эта женщина весьма в России известная, она выступала обвинителем на процессе «самолетчиков», выступала обвинителем на процессе Марамзина. В ответе было сказано, что все действия КГБ, перечисленные мною в письме, вполне законны.
Видите ли, сам факт ответа, написанного Катуковой, уже не соответствует советскому законодательству. В соответствии с законом, а точнее с указом о порядке рассмотрения жалоб и заявлений граждан запрещается пересылать жалобы на рассмотрение тех инстанций, действия которых обжалуются. В своем письме Генеральному прокурору я, в частности, протестовал против обыска, произведенного у меня 26 декабря 1975 года. Обыск был санкционирован Катуковой, тем не менее, она же подписывает ответ. Кроме того, 20 августа мне было отвечено на письмо еще и иначе.
Галина Зотова: Вот тут и начинается рассказ Левина о том, что мы выше назвали методами мафии органов госбезопасности. Мимоходом отметим, что не по специальности квалифицированный молодой филолог Илья Левин работал в то время не по своей вине, чья-то незримая рука блокировала ему доступ во все институты, куда он пытался устроиться хотя бы даже переводчиком. Подробнее об этом во второй части интервью, а сейчас давайте послушаем продолжение начатого рассказа.
Илья Левин: Я тогда работал оператором пульта сигнализации на лифтах. Это работа простая, заключается в том, что ежели кто-то в лифте застрянет, то нажимает кнопку аварийного вызова, оператор выходит и спасает его из застрявшего лифта. И вот как раз той ночью раздался у меня аварийный звонок около двух часов ночи, под окном у меня кто-то крикнул: «Товарищ оператор, скорее, скорее, там застряла женщина, она стучит руками в стенки лифта и мешает нам всем спать». Я отправился туда. Это был двор нового района Ленинграда, двор был абсолютно пустой, никого не было, зашел в подъезд, откуда вызывали, проверил лифт — это было делом нескольких секунд, просто нажал на кнопку и убедился, что лифт ездит, вовсе не застрял. А когда вышел, то увидел около входа троих граждан. Спокойные люди средних лет, в темных плащах. Вот эти спокойные люди, не говоря худого слова, вообще не говоря никаких слов, сбили меня с ног и довольно долго били ногами. Тут странное такое совпадение: за 10 дней до этого, до всей этой истории, к моему начальству на службе приезжали какие-то граждане в штатском, которые отрекомендовывались то сотрудниками ОБХСС, то сотрудниками КГБ, и пытались у моего начальства выяснить, на каком пульте я работаю и какой у меня график. Они примитивно обнаружились по простой причине: в этот период у меня еще не было никакого определенного пульта, так что проследить за мной, куда я езжу, они не могли. И вот интересно, что двоих из трех, что на меня напали в августе, я видел как раз за 10 дней до того, когда я приезжал к начальству выяснить, на каком пульте мне нужно будет работать. В кабинет начальника этого участка зашли трое граждан, которые во время разговора сидели, смотрели в окно, разглядывали меня, не говорили ни слова. Я потом спрашивал у начальства, кто же это такие были. Начальство мне говорило, что нет, никого тогда не было в кабинете, показалось мне. Мне, видимо, много что тогда показалось.
После всего этого, когда я добрался наконец до пульта, я сделал запись в журнале о ложном вызове. Страница с моей записью была вырвана, что очень необычно, журнал ровный, пронумерованный, как положено, но страницу кто-то выдрал. Я заявил в милицию об этом, милиция не предприняла никаких шагов. Очень вся эта история мне не понравилась.
Помню, в декабре прошлого года, когда я оказался на очередном допросе в ГБ, сотрудник, который меня допрашивал, фамилия его Егоров, спросил меня: правда ли, что я считаю, что нападение на меня в августе было организовано их ведомством? Я сказал, что да, я действительно так говорил — это мое твердое мнение. Тогда сотрудник спросил меня, отдаю ли я себе отчет в серьезности моих заявлений. Я ему сказал, что если у них есть основания привлечь меня к судебной ответственности за клевету, пусть привлекают, я на суде скажу все те предположения, которые дают мне основания сделать вывод, что действительно их ведомство все это организовало. Я ему еще предложил тогда разыскать этих самых хулиганов, чтобы реабилитировать КГБ в моих глазах. Тут он замялся, сказал, что нет, этим заниматься они не могут, пока не получат на этот предмет указания от прокурора. Но тем не менее, он, сотрудник, меня хочет заверить в том, что их офис (он действительно употребил это слово), их офис такими делами не занимается.
Юрий Мельников: Илья Давидович, в газете «Санди Таймс» от 27 марта 1977 года корреспондент, ссылаясь на рассказ британского драматурга Стоппарда, который ездил в Россию, пишет о случае, который произошел с вами 11 марта в Ленинграде. Расскажите, пожалуйста, об этом случае, что и как происходило.
Илья Левин: Незадолго до этого звонком из Лондона было подтверждено мое членство в советской секции «Международной амнистии». После этого появилась статья в «Вечернем Ленинграде», а в марте вышла история, про которую пишет «Санди Таймс». Я тогда отправился на выставку в Доме писателей, была выставка нескольких ленинградских неофициальных художников. Я провел там довольно много времени, поднялся наверх на выставку, потом спустился вниз в буфет, буфет был полон, там было много моих друзей. Потом поднялся еще несколько раз наверх поговорить с ребятами. В какой-то из этих моментов, видимо, нанесли мне на брюки какое-то скверное химическое вещество. Когда я сел на стул в буфете, я вдруг почувствовал легкий ожог под коленкой, такое впечатление, как будто я сел на непогашенный окурок. Я даже посмотрел на стул, нет ли там окурка, окурка не оказалось. Я как-то не обратил внимания, настолько было неожиданно.
Пришел домой вечером, посмотрел — красное пятно. Наутро решил вызвать врача, если будет уже. Наутро действительно стало хуже, пришлось вызвать врача, был большой ожог. Сначала знакомые врачи, а потом врачи Военно-медицинской академии сказали, что здесь какое-то химическое вещество кожно-нарывного действия, похожее на иприт. Вот, собственно, что произошло.
Я должен сказать, что тут мне очень помогли мои друзья, мне сразу же достали редкие лекарства. Говорят, единственное средство, которое помогает в таких случаях, - облепиховое масло. Я тогда, помню, провел довольно много времени в неподвижном состоянии сначала дома, а потом в Военно-медицинской академии, где врачам сразу же пришлось наложить на ногу лангет, иначе нога перестала бы функционировать, осталась бы согнутой.
Это уже не первый случай такого рода. Был случай в 1973 году с отказником Борисом Рубинштейном. Тогда он и еще несколько отказников решили устроить мирную демонстрацию, требуя разрешения на выезд. В 1973 году в декабре они, как уважающие закон советские граждане, уведомили о предстоящей демонстрации власть, Ленгорисполком, они хотели провести демонстрацию в скверике напротив Ленгорисполкома. Они писали в письме, что демонстрация будет сугубо мирная, раз она будет происходить в скверике, то тем самым не будет препятствовать уличному движению.
Одних из участников будущей демонстрации отправили в командировки, другим дали 15 суток, а Рубинштейна вызвали к начальнику ОВИРа Бокову. Как я слышал, Боков пригласил Рубинштейна сесть, а сам извинился и сказал, что выйдет на несколько минут. Рубинштейн сидел, сидел, ждал, ждал, Боков так и не появлялся, уже прошло минут 20, наверное. Тогда он вышел, спросил, где же Боков, ему сказали, что Боков ушел домой. Он очень удивился, пожал плечами, встал и отправился домой. К вечеру его доставили в военно-медицинскую академию с тяжелыми ожогами.
Второй такой случай был с человеком, которого я лично знаю, с художником Юрием Жарких. Это было в мае 1975 года. Тогда как раз было большое собрание художников-нонконформистов, посвященное выставке на открытом воздухе. Собирались устроить выставку, она не состоялась. Как раз после собрания Жарких отправился в Москву, он ночевал в поезде. Наутро, когда он оделся, обулся, через некоторое время почувствовал ожоги на обеих стопах. Он тоже лежал в Военно-медицинской академии, в клинике термических поражений, у него тоже врачи нашли ипритовый ожог.
Юрий Мельников: В вашем случае приходит человек к врачу, и врач устанавливает воздействие какого-то химического вещества, вроде иприта. Пациент не имеет дело профессионально ни с какими такими химическими веществами, он не работает ни в какой химлаборатории, нигде не имеет соприкосновения с ними, а ходил на выставку. Это все-таки какой-то очень удивительный факт, который, собственно говоря, должен был бы привести к какому-то расследованию.
Илья Левин: Это очень интересный вопрос. Врачи, которые ко мне приходили, естественно спрашивали об обстоятельствах, я им честно рассказывал про обстоятельства. Должен сказать, что врачи попросту не верили, они считали, что я что-то скрываю. Один из врачей все-таки мне поверил и интерпретировал историю по-своему. Спросил меня с надеждой: «А там, в этом Доме писателей иностранцы бывают?». Видимо, он предположил, что есть такие зловредные иностранцы, которые ходят по творческим союзам и опрыскивают советских граждан ипритом.
Когда я попал в Военно-медицинскую академию, там сразу увидели, что это какая-то химическая пакость, допрашивали долго и основательно, никак не хотели мне поверить, что все это произошло действительно так, как произошло. Когда убедились, что я все-таки говорю правду, не утаиваю никакой подоплеки, ко мне пригласили психиатра, психиатр со мной побеседовал, но тоже, полагаю, пришел к выводу, что с головой у меня пока все в порядке, иначе, я думаю, долечивался бы в какой-нибудь психиатрической больнице.
Что же касается расследования, то после того, как я заболел, группа отказников обратилась с письмом в ленинградскую прокуратуру, требуя расследовать то, что произошло, и прислать следователя в больницу. Следователя в больницу не прислали. А после того, как я вышел наконец, я получил письмо из Дзержинской прокуратуры, где было сказано, что никакое следствие возбуждено не будет по причине отсутствия факта преступления. Остается, видимо, предположить, что я сам с антисоветскими целями уложил себя в больницу и неизвестно где добыл иприт. Но в этом случае необходимо, видимо, было возбудить уголовное дело в моем отношении, дабы установить, где и каким образом я достал химические отправляющие вещества, чего тоже не было сделано по непонятным мне причинам.
Но с сотрудниками КГБ побеседовать о причинах этого самого ожога мне не довелось, так как меньше чем через месяц после того, как я вышел из больницы, мне было предложено покинуть страну в течение 19 дней. Очень любопытно, что я им тогда даже не писал никаких заявлений и требований пересмотреть дело. В последний раз я писал в январе, когда все ленинградские отказники писали заявления с требованием письменно указать мотивы отказа. Написал и я, мне, как и прочим, по телефону сообщили, что все, мол, остается по-прежнему. А тут никаких заявлений, просто в июне неожиданно вызвали меня, Давида Дара, Наталью Сергеевну Казаринову и всем нам дали один и тот же срок — 19 дней на то, чтобы покинуть отечество. Я еще помню, тогда не стал подписывать документ, озаглавленный «Предупреждение», в нашей стране разрешение - тоже предупреждение, где было сказано о том, что мне разрешен выезд, что я обязан покинуть и так далее. Я спросил: почему же я должен покинуть в течение именно 19 дней, а не какого-нибудь другого более длительного срока? Я вообще болел и, возможно, не успею собрать все справки. Но присутствующий в кабинете человек в штатском был, если я не ошибаюсь, начальник отделения ОВИРа, майор, сказал: «Не беспокойтесь, все будет в порядке, вы успеете». Действительно, все справки мне выдавали с головокружительной по советским масштабам скоростью, более получаса я ни в одном присутственном месте не ждал.
Юрий Мельников: Илья Давидович, несколько слов еще о статье, которая в феврале этого года появилась в газете «Вечерний Ленинград», где консул западногерманский в Ленинграде Дитер Боден обвинялся в том, что он собирает, причем за деньги, клеветническую информацию от алкоголиков, наркоманов и прочих уголовных элементов. Причем, среди друзей Бодена назывались наряду с художником Александром Арефьевым и художником Вадимом Филимоновым и вы — филолог Илья Левин. Что вы можете об этой всей истории сказать?
Илья Левин: В статье действительно истинная правда — это моя фамилия, она набрана без всяких ошибок и опечаток. Фамилия Боден тоже напечатана верно, и действительно мы с ним были знакомы и знакомы очень хорошо. Человек, влюбленный в русскую литературу, сам славист. А все остальное, конечно, ахинея. Другое дело, что статья эта особенно меня не удивила, так как еще в феврале прошлого года мне угрожал публикацией компрометирующей статьи начальник Смольнинского райотдела Александр Александрович Кудров. Содержание меня тоже особенно не удивило. В конце концов, уже стало клише и стереотипом советской печати называть тех, кто не нравится КГБ, алкоголиками, наркоманами, да еще и развратниками. Меня попросту обозвали платным поставщиком антисоветской информации. Видите ли, в любой порядочной стране можно было бы подать на редакцию по обвинению в печатной клевете и оскорблении — это соответствует 130-й и 131 статьям Уголовного кодекса РСФСР. По каждой из этих статей наказание до семи лет, срок лишения свободы. Но на кого подавать в суд здесь? Подавать на гэбистских авторов? Я думаю, что возможности такие в нашей стране крайне ограничены. Впрочем, жена одного из упомянутых в статье Филимонова написала в газету, стремясь защитить честь мужа, потребовала объяснений. Так вот, ответ она получила не через газету, а через Первый отдел того предприятия, где она работает. Думаю, тут комментарии излишни. Я предполагаю, что если бы я подал в суд, я тоже получил бы ответ на Литейном, ни к чему это не привело бы. Компрометирующие, клеветнические статьи в нашей стране печатались о Бродском, о Пастернаке, о Зощенко, о ком угодно. Видимо, даже и честь оказаться в столь почетной компании.
Юрий Мельников: Илья Давидович, такие статьи часто замешиваются на каких-то крупицах правды. Какую же информацию вы давали все-таки Бодену? Сознайтесь, теперь-то можно.
Илья Левин: Хорошо. Видите ли, информация там была касательная в основном русской литературы, а также истории Санкт-Петербурга. Вся эта информация не секретная, содержится в доступных изданиях, скажем, «Столице и усадьбе», журнале «Аполлон» (не тот, который в Париже сейчас издан, а тот еще, прежний, настоящий «Аполлон»), также некоторые эти сведения можно почерпнуть из литературных журналов, в Краткой советской энциклопедии. Но, видимо, гебистам-авторам просто и не представить себе, что два человека могут встречаться и долго разговаривать о русской литературе. Но действительно было именно так, истинный Бог.
Потом Боден совершенно не тот человек, кстати сказать, который стал бы у кого-то собирать информацию и прочее. Там написано, что он то и дело ездил по судам, забывая о правилах дорожного движения. Все это, конечно, сущая ахинея и оскорбление. Тем более, думаю, его должно было особенно задеть то место в статье, где говорится о том, что он якобы не интересовался букинистическими шедеврами. Дело в том, что у него прекрасная библиотека. Все это, конечно, глупость и ахинея.
Статья появилась через несколько дней после того, как подтвердилось мое членство в «Амнистии». Это, насколько я помню, была первая статья в Ленинграде в рамках этой пропагандистской кампании против отказников, диссидентов, которая развернулась в нашей стране с начала этого года. После статьи я ожидал самых крупных неприятностей, такие статьи обычно пишут про тех, кто уже посажен, думал, что и меня вот-вот посадят. Но вместо этого меня обожгли ипритом, а когда выздоровел, препроводили за рубеж.
Галина Зотова: Одной из причин, по которым Илья Левин подвергался преследованиям, было, несомненно, его участие в выпуске самиздатского журнала «Евреи в СССР».
Юрий Мельников: Вопрос о журнале «Евреи в СССР», продолжает ли он выходить?
Илья Левин: Да, конечно, продолжает, несмотря на усилившиеся в отношении журнала репрессии властей. 15 номер был уже подготовлен, но во время обысков, обыски были в апреле, практически весь тираж 15 номера был изъят. Но журнал, тем не менее, будет выходить, если только власти не решатся на крайние меры. Дело в том, что одному из участников журнала, автору нескольких рассказов, в журнале опубликованных, писателю Давиду Яковлевичу Дару какой-то сотрудник в штатском, когда тот явился в ОВИР, сказал, что они, то есть власти, собираются до конца года закрыть все самиздатские журналы, в том числе и журнал «Евреи в СССР». Власти за журнал взялись очень серьезно, следствие идет уже давно. Причем, интересно, что все допрашиваемые - все только свидетели, обвиняемых пока что нет. Но свидетелей допрашивают так, фактически ставят в положение обвиняемых, задают вопросы о них самих, об их деятельности в журнале. Мы знаем по собственному опыту: в октябре прошлого года в Ленинград приезжал Александр Иванович Тихонов, следователь московской прокуратуры, он допрашивал меня и редактора журнала Эмму Сотникову. Вопросы ставили именно в отношении моего и Эмминого участия в журнале, нас практически ставили в положение обвиняемых, что, впрочем, я отметил в протоколе.
Я надеюсь, что журнал будет выходить. Это один из немногих сейчас существующих самиздатских журналов в СССР, журнал, по-моему, очень славный. Недавно в Израиле стал выходить новый журнал «Время и мы», так вот должен сказать, что по духу, по настроению своему, по тем проблемам, которые там ставятся, проблема еврея в России, русскоязычного еврея, еврея, ощущающего себя евреем и наследником русской культуры, журнал «Время и мы» является явным отпочкованием, отпрыском, детищем журнала «Евреи в СССР» - это зарубежное издание журнала, если можно так сформулировать. Я не сомневаюсь, что при том составе редакции, которая осталась в России, при том круге.
Юрий Мельников: Состав этот не секрет?
Илья Левин: Нет, не секрет. О составе редакции каждый может узнать, взглянув на обложку. Это Владимир Лазарис, москвич, юрист по образованию, отказник и Эмма Сотникова. Эмма Сотникова живет в Ленинграде, она искусствовед. Недавно она вынуждена была подать прошение о выезде после неоднократных обысков. Причем, через некоторое время ее вызвали в ОВИР и сказали, что так как она является свидетельницей по делу журнала «Евреи в СССР», ее документы не будут рассматриваться. Это, конечно, явное беззаконие. Уже уехали несколько бывших редакторов, тоже формально находясь свидетелями, наконец, я уехал, тоже будучи свидетелем, и поэтому это заявление, сделанное Эмме, просто пример давления на нее в целях заставить ее давать показания. Потому что она, хотя и участвовала в допросах, но показания давать отказывалась.
Юрий Мельников: Илья Давидович, чем, собственно, вызваны все ваши неприятности, все эти преследования?
Илья Левин: Чем они вызваны, даже затрудняюсь точно сказать. Скорее всего тем, что я принимал участие в выпуске самиздатского журнала «Евреи в СССР». Думаю так, потому что после первого же обыска, который был в декабре, когда меня отвезли на допрос на Литейный, следователь ГБ Глушков стал расспрашивать меня о журнале. В общем-то, я ему ничего говорить не собирался, я сказал ему, что раз меня вызвали формально на допрос в качестве свидетеля по какому-то уголовному делу, то пусть меня и допрашивают именно по этому уголовному делу, а ежели я ничего по этому делу не знаю, то это уж не моя вина. О журнале же речь шла и в феврале прошлого года, когда я был вызван на беседу в Смольнинский райотдел ГБ. Потом, видимо, им не понравилось и то, что я о всех своих приключениях, начиная с обыска в декабре позапрошлого года, неоднократно протестовал, сообщал о них корреспондентам. Считал я это своей святой обязанностью, потому что полагал, что нарушения законности в нашей стране есть не только дело тех, в отношении кого эти нарушения совершаются. После обысков в декабре у меня практически не проходило месяца без каких-нибудь столкновений с властями, без каких-нибудь приключений в этом плане.
Юрий Мельников: Илья Давидович, чтобы вся ваша история была более понятна, может быть, вы скажете несколько слов о себе, кто вы и откуда?
Илья Левин: Анкетные данные у меня небогатые. В 1972 году я окончил Иняз в Герценовском институте в Ленинграде, потом служил в армии. После армии очень заинтересовался группой ОБЭРИУ, которая существовала в Ленинграде в 1920-30 годы, ее только сейчас стали открывать у нас и здесь, на Западе, было несколько публикаций, вот ими я и занимался. Занимался самостоятельно, так как по специальности формально я работал только один месяц в музее Достоевского, потом мне оттуда пришлось уйти - в конце 1974 года, когда я понял, что ни работать, ни учиться по моей специальности в нашей стране у меня нет возможности.
Юрий Мельников: На каком основании вы так решили?
Илья Левин: Видите ли, когда я вернулся из армии, я обошел множество мест, куда пытался поступить на работу по специальности, на самую разную работу — переводчиком, даже переводчиком технической литературы. Потом мне очень повезло, я поступил на работу в музей Достоевского, работа совершенно идеальная для меня, очень мне там понравилось, но пришлось уйти. И как раз в этот период мне предложили поступить в аспирантуру Техасского университета в городе Остине, тогда же я подал заявление о выезде. Вскоре я получил из университета бумагу, где было сказано, что я зачислен в аспирантуру на отделение сравнительного литературоведения. Потом через несколько месяцев получил отказ в разрешении эмигрировать. Вот, собственно, такие анкетные данные.
Юрий Мельников: Илья Давидович, помогите все-таки понять: есть сотни тысяч выпускников советских вузов, которые вполне благополучно устраиваются на работу и не получают из Техасского университета приглашений. Почему именно с вами получилось так?
Илья Левин: Почему — это спросите у тех сотрудников отдела кадров, которые неизменно после того, как я являлся в тот или иной институт, где требовались, к примеру, переводчики, и после того, как начальник отдела, где я должен был бы работать, давал свое добро, мне вдруг заявляли сотрудники, что у них либо нет мест, либо места будут, но не сейчас, они мне об этом сообщат, позвонят домой или просили сами позвонить. Я слышал о какой-то директиве, не знаю, насколько это достоверно, ленинградских властей, предписывающей не допускать евреев, как потенциальных эмигрантов, на то, что они называют идеологической работой.
Юрий Мельников: Но технические переводы — это все-таки не идеологическая работа.
Илья Левин: Господь их знает. Начальники отдела кадров мне ничего на этот счет не говорили, не объясняли.
Юрий Мельников: Хорошо, если так вспомнить, вы во время еще ваших студенческих лет и в армии никакого повода не подавали для того, чтобы именно навлечь на себя какие-то подозрения или какое-то недовольство?
Илья Левин: Как же, это было, не без этого. Понимаете, какая штука, моя диссидентская деятельность началась, когда я учился во втором классе. Тогда я, помнится, был выгнан из школы на две, кажется, недели за идеологическую диверсию. В школьном учебнике «Родной речи» я подрисовал Ленину усы, как у Буденного. В тот день был как раз день рождения Буденного, я оторвал из отрывного календаря листочек с портретом Буденного, и усы меня маленького очень впечатлили. Когда я увидел в «Родной речи» портрет Ильича без таких роскошных усов, взял, пририсовал. И заложил меня сосед по парте Сережка Воробьев. Он на переменке об этом сказал учительнице, учительница, когда прозвенел звонок, сообщила детям, что среди них сидит такая контра. Я это выражение запомнил.
Юрий Мельников: Когда это было, в каком году?
Илья Левин: Дай бог памяти. Я поступил в школу в 1956-м, было это в 1957 году. Очень меня этот случай расстроил, так как я никак не мог понять, чем же я провинился. Ничего против Ленина я тогда не имел, просто хотел украсить его. А на втором курсе института, помню, меня исключили из комсомола за, как было сказано в формулировке, хранение и распространение антисоветской литературы. Антисоветской литературой были несколько старых номеров «Ньюсуика». Дело в том, что мы тогда с приятелем делали стенгазету на английском языке, это не самиздат — это как раз и положено было делать студентам Иняза. И вот решили для этого использовать несколько «Ньюуиков», где шрифт использовать, где может быть напечатать изложение нескольких статей о студенческой жизни. Вот, помню, эти «Ньюсуики» я забыл в общежитии, где мы делали газету, а через полгода меня вызвали в спецчасть института и предложили сесть и написать, кто мне дал задание распространять антисоветскую литературу. Тогда меня исключили из комсомола, но чудом каким-то не исключили из института. До сих пор не знаю, кто тогда из преподавателей сказал насчет меня доброе слово начальству, но институт закончить мне дали.
И тогда, я помню, помогло не только то, что я сам по себе учился вроде бы ничего, многие преподаватели, мне не знакомые, стали мне хорошие оценки, даже по сути дела не спрашивая, спрашивая чисто формально. Обычно после того, как мне ставили на экзамене «отлично» в зачетку, кто-нибудь из преподавателей, принимающих экзамены, выводил меня в коридор и сообщал, что, мол, опять звонили из парткома и спрашивали, почему я до сих пор не изгнан, не исключен из института, на что руководство факультета всегда сообщало, что они бы и рады исключить, но пока что не за что — отметки хорошие, на занятия ходит, не за что исключать. Вот тогда, я думаю, ГБ как-то заинтересовалось. В армии вроде бы все было нормально, я служил в артиллерийской бригаде, прослужил там полсрока, после этого меня неожиданно перевели. Перевели в саперный батальон, дисциплина там была не суровая, приблизительно как в пожарной бригаде. Но из писем друзей, оставшихся в бригаде, я узнал, что начальник политотдела на каком-то собрании сообщил моим сослуживцам, что был среди них такой антисоветчик Левин, вот теперь, к счастью, его нет. У нескольких моих друзей были сделаны обыски в их личных вещах в каптерке. Правда, почему меня начальник политотдела считал антисоветчиком, ума не приложу. О политике мы вроде бы с ним не говорили, честь я отдавал тоже по уставу, никаких антисоветских жестов при этом не делал. Видимо, присматривались как-то.
Юрий Мельников: Или вы думаете, что за вами тянулась какая-то информация?
Илья Левин: Думаю, что тянулась. С моим начальством в бригаде о политике я не говорил.
Юрий Мельников: А с товарищами?
Илья Левин: С товарищами вполне возможно, было там несколько друзей. Вполне возможно, что эти товарищи в свою очередь говорили обо мне с начальством, не исключено. Но видите ли, я как-то всегда считал, что скрывать мне нечего и бояться мне каких-то разговоров тоже никогда не приходилось. С начальством я о политике не говорил не потому, что боялся репрессий со стороны начальства, а по одной-единственной причине — не о чем с ним, с этим начальством говорить. Да и потом в армии известно, какая публика. Мы здесь на гражданке офицеров русской армии сознательно или подсознательно судим, если не по Толстому, хотя бы по Куприну. Когда я попал в армию, убедился, что герои Куприна по сравнению с нынешним российским офицерством — это уж не меньше, как члены французской Академии бессмертных. Нынешний офицер не то, что по-французски или на каких-то других языках говорить, он ведь и по-русски не говорит, словарный запас крайне беден, даже материться по-настоящему не умеет.
Юрий Мельников: Конечно, я думаю, для офицерства очень обидно ваше заявление.
Илья Левин: Но истинная правда. Я не стану для радиослушателей воспроизводить, скажем так, эталонные образцы.
Юрий Мельников: В этом случае, я боюсь, что у нас бы задействовала цензура.
Илья Левин: Но это истинная правда и прошу мне поверить.
Юрий Мельников: Признайтесь, антисоветчиком вы все-таки были тогда уже к тому времени или вообще никогда себя антисоветчиком не считаете?
Илья Левин: Видите ли, я не совсем понимаю, что имеется в виду под словом «антисоветчик». Ежели вы имеете в виду, одобряю ли я систему советов рабочих и крестьянских депутатов, выборная система управления, я ничего плохого в ней не вижу. Другое дело, что полагал бы совершенно естественным для себя, да и для других говорить, о чем хочу, читать, что хочу, писать, что хочу. Ежели компетентные органы в нашей стране считают это антисоветским образом мыслей, так им виднее, значит они лучше разбираются в этих терминах.
Юрий Мельников: Илья Давидович, вы упомянули о том, что вы стали членом советской группы «Международной амнистии». Что вы могли бы сказать о деятельности в рамках этой группы?
Илья Левин: Два члена «Амнистии» - Орловский и в феврале вступил в «Амнистию» и я. Советская секция сейчас занимается, в частности, двумя политзаключенными, один в Мексике, другой в Шри-Ланка. «Амнистия» делает то, что и положено делать — требует их освобождения. Насколько мне известно, мексиканские власти на письма «Амнистии», когда эти письма доходят, отвечают довольно уклончиво. Я лично в «Амнистии» в России не успел толком ничего сделать, потому что буквально месяца не прошло, как я стал членом «Амнистии», я заболел. Я надеюсь сейчас здесь, на Западе сделать больше для узников в России, чем мог там. В частности, с марта месяца у «Амнистии» появился еще один подопечный, подопечная, точнее, — это Юлия Николаевна Вознесенская. Женщина совершенно редкого мужества, какой-то рыцарской преданности слову, она чувствует себя продолжателем петербургской не только поэтической, но, если угодно, традиции образа жизни, мировоззрения, когда искусство стоит выше всего, уж точно выше политики. Дом Вознесенской был одним из тех домов в Ленинграде, куда мог прийти всегда в любое время любой поэт, художник или человек, интересующийся живописью или поэзией, и всегда был самый гостеприимный прием, для него всегда был чай.
Юрий Мельников: Есть ли у вас какие-нибудь еще детали, какая-нибудь дополнительная информация о суде над Юлией Вознесенской в Воркуте?
Илья Левин: Нет, никакой дополнительной информации у меня нет, потому что я сам покинул пределы СССР. Знаю только, что все это время после ее ареста в Ленинграде она находилась в очень плохом физическом состоянии. Она провела в тюрьме несколько месяцев и после того, как ее этапировали наконец в Воркуту, она практически все время там провела в больнице. От недостатков витаминов у нее ухудшается зрение, по вечерам она практически ничего не видит — так рассказывали те, кто навестил ее в Воркуте.
Юрий Мельников: А приговор?
Илья Левин: Два года лишения свободы.
Юрий Мельников: Илья Давидович, в России есть семьи еврейские или полуеврейские, есть ассимилированные и полуассимилированные еврейские семьи, которые себя ощущают еврейскими, пытаются сохранить культуру, язык, какие-то знания, веру и так далее. В какой семье вы росли и когда вы начали себя ощущать евреем, которому хочется выехать за границу, может быть, в Израиль, а, может быть, нет?
Илья Левин: Видите ли, это сложный вопрос. Моя семья ассимилирована, если хотите, в том смысле, что языком общения является русский. Но я, кстати сказать, не считаю это первым и главным признаком ассимиляции. Русский язык — это язык нынешних русских евреев, ощутить себя евреем по-русски вполне естественно. Мне трудно сказать, когда передо мной встали все эти национальные проблемы. Наверное, с детства, как-то всегда во мне присутствовало и было вполне естественно. Что же такое ощутить себя евреем, тоже не могу сказать. Еврейская ситуация в России очень странная, трагическая ситуация, где-то красивая ситуация. Многие хотят уехать, многие вынуждены уехать, многие отказываются уезжать. Как-то вопрос эмиграции сейчас стоит для всех евреев и все его решают. Но эмиграция — это не отказ от себя, не отказ от России. Потому что нынешняя Россия — это духовная родина, хотят этого или не хотят те, кто в ней живет, и евреи тоже. Поэтому эмиграция — вопрос, брать ли с собой это культурное наследие или оставить. А так как оставить невозможно, его приходится брать. Вот это наследие для одних является источником радости за границей, где бы они ни были, в Израиле, в Штатах, в Канаде. Другие считают его какой-то помехой к тому, чтобы интегрироваться в новых условиях. Трудно сказать. Для еврея ощутить себя сейчас в России, понять свое отношение к собственной истории, к истории России, к русской культуре — это значит, мне кажется, решить еврейский вопрос для себя. Но вопрос этот неразрешим, к сожалению, или к счастью. От России никуда не деваться, никуда не оторваться.
Юрий Мельников: Хорошо, если говорить менее общо, как вы сами решали и решили этот вопрос?
Илья Левин: Видите ли, я его никак не решил. Я участвовал в выпуске журнала «Евреи в СССР», который как раз этот вопрос пытался решить, решить вопрос неразрешимый. И он скорее не столько решал, сколько ставил эти проблемы. Я считаю русский язык своим — это есть моя настоящая родина, я вовсе не ограничиваю Россию географическими пределами. Тургенев где-то сказал, что родину нельзя унести с собой на подошвах сапог, может быть, чернозем родной Орловской губернии действительно нельзя, но язык, память, литературу просто невозможно оставить, даже если и захотеть. Уж не знаю, как я для себя решал. Я читал много касательно еврейской истории, никаких комплексов, никаких трагических столкновений в связи с этим у меня не было, избежал как-то.
Юрий Мельников: То есть столкновений, скажем, с такими особенно резкими случаями бытового антисемитизма?
Илья Левин: Нет, я имею в виду столкновений с этой проблемой внутри себя не было. Что касается столкновений с антисемитами, они у меня случались. Должен сказать, что, честно говоря, я до сих пор не знаю, что в таких случаях положено делать. У меня это было несколько раз, я ощущал себя тогда в каком-то странном, дурацком положении. Я ощущал какое-то, если хотите, бессилие. Реагировал я на это, наверное, не самым лучшим образом.
Первый такой случай был в армии. Кто-то из солдат прошелся по поводу моего происхождения, видимо, надо было ему что-то ответить, но я не нашелся, что ответить, я просто взял табуретку, солдатские табуретки предмет довольно увесистый, и ударил его табуреткой. Упал солдат. Больше в лицо никто мне, не знаю, как за спиной, никто ничего оскорбительного не говорил.
После этого сталкивался я с антисемитскими настроениями в открытую только во время моих приключений с ГБ. Я помню, во время моей беседы с начальником Смольнинского райотдела Кудровым, беседа длилась долго, естественно, она была не самой дружелюбной. И под конец беседы неожиданно для меня, может быть, вполне логично для Кудрова, тот задал риторический вопрос: неужели я не чувствую никакой благодарности к великому русскому народу, который меня воспитал и вскормил? Собственно, я не стал доказывать Кудрову, что воспитали и вскормили меня родители. Не стал с ним спорить, потому что полагал, что такому человеку, как начальник Смольнинского отдела ГБ не стоит доказывать тот очевидный факт, что для меня великий русский народ имеет других представителей, а кагебистам выступать от лица этого самого великого русского народа попросту не пристало. Но для этой публики, видимо, антисемитизм явление совершенно естественное и привычное. Помню, во время обыска у меня в сентябре прошлого года один из гебистов листал сборник документов, изданный в ГДР, документов об уничтожении польских евреев, как ни в чем не бывало, показал книгу своему коллеге и сказал: «Вот все им, видимо, мало, все не угомонятся». Сказал таким привычным тоном, как бы попросил у него закурить. Для меня это непривычно, ощущение у меня было тогда довольно скверное.
Юрий Мельников: Илья Давидович, еще последний вопрос относительно этого комплекса. Есть евреи Советского Союза, которые выезжают из Советского Союза, есть другие, которые едут в Израиль. Перед каждым выезжающим встает и этот вопрос и решается по-своему. К решению этого вопроса есть, опять же, разное отношение. Как вы сами решили, какие ваши соображения и доводы и как вы вообще оцениваете этот вопрос?
Илья Левин: Я вовсе не считаю, что есть какие-то универсальные рецепты: лучше ли оставаться, лучше ли уезжать, если уезжать, то куда лучше ехать, лучше ли в Америку, лучше ли в Израиль, лучше ли в Канаду или лучше в Новую Зеландию. Не знаю. Я сам собираюсь в конце концов поселиться все-таки в Израиле после того, как закончу аспирантуру, если все будет в порядке. Собираюсь это сделать по совершенно своим личным соображениям. Потому что в Израиле все-таки на один квадратный километр больше людей, говорящих по-русски, чем в Штатах или в любой другой стране мира, кроме России. Кроме того, я еврей, хотел бы жить среди евреев. И потом я человек верующий, поэтому Израиль имеет для меня особое значение. Поэтому я хотел бы, не знаю, насколько это осуществимо, жить в привычной мне среде, в среде русских интеллигентов, среди них много евреев. Хотел бы сохранить для себя привычную обстановку. Не знаю, насколько нынешний Израиль соответствует этому моему представлению о нем, как о маленькой России, я там не был, но хотелось бы, чтобы он был именно таким.
Юрий Мельников: Сейчас из Вены вы собираетесь сначала в Америку?
Илья Левин: Дело в том, что я уже два года как состою в аспирантуре Техасского университета и хотел бы к началу учебного года приехать в аспирантуру, надо же все-таки когда-нибудь увидеть альма-матер.
Иван Толстой: Другой Ленинград, ведомый очень немногим – только тем, кто осмелился в советские годы быть самим собой. Вы слушали первую из двух задуманных передач Учителя Ильи Левина. Через 38 лет после беседы Ильи Давидовича с корреспондентом Радио Свобода Юрием Мельниковым я предложил филологу и дипломату продолжить рассказ о его жизни. Теперь уже – на Западе.
