Наша песня хороша – начинай сначала... Похвастались мне добрые люди свежеизданным (ко дню Киева) альбомом "Дом Булгакова". И взяла меня грусть: люди искренне верят, что занимаются культурой, и не осознают, что название является по существу своему воинственно антикультурным, в стиле "ДНР/ЛНР": за давностью лет уже будто и не замеченный, но от этого не менее грубый "отжим" недвижимости.

Завязывайте уже с этим мемом, господа, хватит. Нет в Киеве Дома Булгакова. И не было никогда. Мемориальный музей, слава Богу, есть, а вот дома, извините, никак нет. Потому что дома в Киеве, если кто не в курсе, еще в начале прошлого века маркировались (и на почтовых адресах значились!) – именами владельцев, а никак не "понаехавших" квартирантов. Любой киевлянин знает, что Шевченко жил на Козинце в доме Житницкого (мемориальный музей рядом с Майданом), а резиденция американского посла расположена на Покровской, в доме Стрельбицкого. И только домик Петра I и Дом Булгакова советская власть решительно лишила их настоящих имен. Просто, взяла и "отжала" у города – вместе со значительным куском его, города, истории.

Прошу прощения, но сейчас настало время не только переименования городов и улиц, в свое время названных в честь Гиви-Моторол, но и культурной реституции – после всего, что они натворили. А это как раз и требует профессионального подхода. И еще – обычной человеческой добродетели и (совсем немножко) интеллектуальной отваги (ровно столько, чтобы "переступить через стереотип"). Ведь совсем немножко, да?

Хозяева и квартиранты

Андреевский спуск, 13 – это дом Василия Листовничего, украинского архитектора, инженера, почетного гражданина Киева, человека по-своему выдающегося. У культурных наций таким посвящают отдельные монографии. (Я даже застала в детстве городскую легенду, будто именно его отец, обанкротившийся сынок славного на весь Киев "купца из-за Канавы", послужил Михаилу Старицкому прототипом к образу Голохвостого: беззаботный консьюмеризм – вечная проблема "детей-мажоров", но Листовничий-младший, как видим, пошел в деда-казака, смолоду поклялся возобновить семейное благополучие, оплатить родительские долги – и свое слово сдержал!) По всей Украине сохранились проектировавшиеся им дома (в Виннице один точно уцелел, в Остроге это была женская гимназия, и вообще гимназий он настроил – с десяток будет!), специалисты знают его учебники по строительной механике; кузен его жены, Ядвиги из Кринских, композитор Витольд Малишевский, был первым ректором Одесской консерватории, вся семья жены участвовала в польском восстании 1863 года, а первое, что сделал Василий Павлович, купив усадьбу на Андреевском спуске, – попросил из флигеля типографию Союза Михаила Архангела: правильный был мужчина!

Вот это и были наши киевские элиты – свои, здешние, глубоко укорененные: благородные и казацкие. И российская колониальная администрация должна была с ними считаться. Батюшке, прибывшему из Орловщины, в счет оплаты "за обрусение края" могли дать кафедру в Киевской "духовной" академии, – но не квартиру в центре, как это потом делалось в СССР: даже из-за дачи за городом Афанасий Булгаков должен был подрабатывать дополнительно, на весьма хлебном тогда в Киеве месте – цензором в городской управе. Штука в том, что после поражения 1918–1920 годов почти на целое столетие "местным" было отказано в праве на собственную story – они просто были лишены голоса. Зато доплата "за обрусение края" и дальше лилась щедрым потоком и никогда не убывала. Вот и "имеем, что имеем".

Прописка-на-крови

Василия Листовничего советская власть уничтожила дважды. В 1919 году его расстреляла ЧК – трижды (!!!) выводили в Лукьяновской тюрьме "к стенке" на имитацию расстрела, а потом застрелили при попытке побега (ох и крепкий, видать, был мужчина!) Второе же, более утонченное уничтожение, можно в терминах сегодняшней войны назвать "информационным" – и решающую роль сыграл-таки его квартирант, "Мишка-венеролог", который, покинув Киев ради Москвы и завоевав там оглушительный успех "Турбиными", твердо вписал себя в золотой фонд русской литературы XX века как Михаил Афанасиевич Булгаков.

В то, что отвратительный Василиса мифопоэтической "Белой гвардии" – это и был булгаковский "домохозяин", свято верили несколько поколений советских людей, искренне заколдованных романом как "историческим" (что, безусловно, свидетельствует в пользу булгаковского умения: таки "Мастер", пользуясь Сталина любимым словцом!), а к тому же (что не менее важно в истории успеха этого выдающегося фейка), лишенных доступа к любым альтернативным источникам информации, к "голосу второй стороны".

"Белая гвардия" действительно очень тонко маневрирует между фикшн и нон-фикшн, и я давно мечтаю почитать вместо восторженного лепета киевских булгаковедов, которые, прямо как дети, радуются при опознании в тексте затерянных камушков городской топографии, квалифицированный разбор этого романа как выдающегося образца пропагандистской литературы, созданного не только по законам худлита, но и согласно политтехнологиям тогдашней большевистской журналистики. Кроме Ильфа с Петровым, больше ни у кого в русской литературе это так удачно не получилось, Сурков-Дубовицкий со всеми своими потугами просто жалкий графоман!

И можно теперь сколько угодно трясти историческими документами, доказывая, что "все было вовсе не так", что в действительности в Киеве 1919 года "белые" имели ненамного большую поддержку у населения, чем сегодняшняя "вата", и запомнились главным образом еврейскими погромами, и что Булгаков писал, собственно, утопию, или даже а-топию: Город своей мечты, фантазийный "Русский Киев", в котором Булгаковы или даже Турбины – это не какие-то там сомнительные орловские приблуды, – может, даже и не аристократия, но, по крайней мере, тоже "белая кость", духовные хозяева Города – интеллигенция, профессура, словом, культурмиссионеры "в лапах у мужиков", – но никакая деконструкция мифа не упразднит того неопровержимого факта, что главной цели убежавший из своего – не своего Города сын орловского батюшки-цензора этим романом-таки добился – киевской прописки, пусть и задним числом. И уже навсегда.

Неопровержимым кажется и тот факт, что для этого ему пришлось "выселить хозяев" – всего только из сферы читательского сочувствия, остальное за него сделала советская власть. Но без эмоционального "ключика", поданного Мастером, она вряд ли бы управилась. Как этот ключик работает, видно из опыта автора, которого вроде бы ни в этической глухоте, ни в любви к советской власти не заподозришь, – Виктора Некрасова. В 1960-е он стал первым, кто "открыл" по адресу: Андреевский спуск, 13, живую и здоровую, никуда не эмигрировавшую дочь Листовничего, Инну Васильевну, после замужества – Кончаковскую, проживавшую с семьей в том самом своем доме, только, как все уцелевшие (а немного их оставалось) экс-хозяева киевских доходных домов, беспощадно "уплотненную" как раз в бывшие булгаковские комнаты... Виктор Платонович сам был из "уплотненных", и даму в Инне Васильевне сразу безошибочно узнал, даже за гладильной доской. Виктор Платонович пылко любил Турбиных и вместе с ними также пылко не любил Василису. В результате ничего у немолодой дамы не расспросил – и ничего не понял. ("Вряд ли это нужно", – написал глубокомысленно…)

Это, к слову, лучший тест на то, что роман-таки пропагандистский: чистая "художка" всегда располагает к диалогу, тогда как пропаганда, напротив, запирает вам уши на всякого "другого", выводя его из зоны человеческого интереса. И чем более она искусна, тем лучше это получается. Булгаков – первоклассный сатирик, и невозможно не увидеть, что Василиса им выписан жирно, желчно, вкусно, как плевок от души на пол в хозяйском доме, – с той живой (к уже мертвому!) ненавистью (большевики называли ее классовой и высоко ценили!), которая рождается только при необходимости реванша. И здесь не отмахнуться, как до сих пор заведено в наших булгаковских студиях, уничтоженной скороговоркой в духе "он художник – он так видит". Анализ – он на то и анализ, чтобы спрашивать себя, почему художник видит именно так, а не иначе, какие более универсальные (кроме того, что ему наступили на ногу в трамвае или написали на его книгу негативную рецензию) душевные импульсы он ретранслирует и чем притягивает читателя.

"Нам только сакля глаза колет"?

То, что у Булгакова был на всю жизнь глубоко укрытый, болезненный комплекс парвеню (знаменитый "квартирный вопрос" в действительности замаскированная под шутку страшная травма безземельности, психологические витки русской агрессии – до сих пор!) и он даже художественно не раз проявлял готовность продать душу хоть ЧК, хоть дьяволу за возможность поквитаться с теми, кто ему на этот комплекс "наступал" (квартиру погромить, красного петуха пустить, чтобы зарево стало на всю Москву…), – это для всякого его внимательного читателя вещь очевидная, и в России об этом писали. Но почему наши киевские "булгаковеды и булгаколюбы" за последние четверть века, уже прекрасно зная, кем в действительности был Василий Листовничий, так и не заинтересовались источником булгаковской к нему ненависти – так обжигающей, что утолить ее могла лишь победно наложенная на гроб убиенного, прошу прощения, куча (а это, согласитесь, куда круче, чем какие-то там побитые окна критика Латунского!), – здесь уже остается разве что руками развести...

"Ленивы и не любопытны"? Это неправда, потому что полюбовно выклевали за молодым Михал Афанасьичем каждый его киевский следочек! И только слона-то не приметили – Командора, хозяина дома, величественного красавца-усача, любимого и уважаемого всем киевским "большим миром" пана полковника из бельэтажа (полковником Василий Павлович стал во время Первой мировой, преподавал в школе кадетов), – в белом кителе, с собственным выездом, с роскошной библиотекой, в которой писал по вечерам при лампе свои книги (среди конфискованного ЧК при аресте была рукопись исторического расследования о матерях больших людей, начиная с Гракхов), с королевистой аристократкой-женой, которая играла ему Шуберта на рояле и прохаживалась с ним весной в садике под расцветшими вишнями… Ну что, узнали? Узнали, откуда "есть пошел" на всю жизнь застрявший квартиранту в душе недосягаемым идеалом "небесный дом" Мастера и Маргариты?

А у Булгакових не было библиотеки – не насобирал "профессор от Синода". И рояля не было – только гитара, инструмент по тем временам плебейский, "приказчицкий": не для Шуберта. И "дом постройки изумительной" (в действительности совершенно обычный по тогдашним киевским стандартам, но завистливые глаза и "сакля колет"!) был не их.

"Абыдна, да?"

О пани Инна, пани Инна…

В этой истории мне больше всего жаль Инну Листовничую. Нелегкое это должно быть испытание – на старости лет оказаться у себя дома "приживалкой" (или почти горничной!) при вновь создаваемом культе того, кто на весь мир надругался над твоим замордованным отцом. Я не была знакома с Инной Васильевной, но хорошо знаю этот тип "старых дам" – "последних уцелевших" с вечно-несокрушимой спиной и сотнями часов у тюрьмы НКВД в анамнезе: эти женщины умели молчать, но они никогда не лгали. Инна Васильевна тоже рассказывала правду, насколько это было возможно во времена Щербицкого, только никто ее не слышал ("вряд ли это нужно" было). Судя по публикациям, испытание она выдержала достойно: атмосферу дома помогла воссоздать со всей наследственно-инженерной добросовестностью (без нее не было бы музея!), но подыгрывать "новым хозяевам" в их стремлении материализовать булгаковский миф о благородной профессорской семье (со своим духовноскрепным правом на Город) все-таки не стала, иерархическому принципу она следовала четко… Это от нее мы знаем, откуда у автора "Белой гвардии" такое сладострастное описание кабинета Василисы: Листовничий позволял квартирантам пользоваться своей библиотекой. Несмотря на то что они были крайне беспокойными, а порою и хамоватыми жильцами (потом Михал Афанасьичу за это "прилетела карма" в московских коммуналках!). Но просветительскую веру в силу знания украинские элиты тогда исповедовали свято и безоговорочно: кто рвется к книгам – должен быть поддержан и поощрен. (Своих способных студентов из убогих Василий Павлович, по обычаю тогдашних наших меценатов, тайком, чтобы не унизить, наделял денежным заемом, и один из таких в 1950-е годы заявился к пани Инне вернуть долг – по тому же адресу, который пронес через самое страшное в истории Киева сорокалетие и который давно пора вернуть в культурное обращение: Андреевский спуск, 13, дом Листовничего…)

И еще на весь век запомнила Инна Васильевна, как девятилетней, придя играться к булгаковской Лёле, увидела перед зеркалом Булгакову-маму: та, совершив туалет и удовлетворено осмотрев себя со всех сторон, лихо подмигнула девочкам:

– Ничего бабец, а?

Легко представить, что для барского ребенка эффект должен был быть приблизительно таким, как если бы квартирантка внезапно упала на четвереньки и залаяла (меня бы в девять лет тоже такой дискурс ошеломил, но тогда русский язык Киева еще не был столь "простонародным", как в настоящее время, и на соседа из Тамбовщины мы, дети, ходили таращиться всем двором, а потом шепотом пересказывали услышанные от него "страшные слова"). И вот такое тоже не прощается: когда ты деловито, камень по камню, выстраиваешь дорогой тебе образ "профессорского кабинета" как собственного "духовного дома", и уже сам веришь, что ты профессор Преображенский среди Шарикових, – а где-то там, в городе, где ты родился и который считал своим (а оно, проклятое, "побежало к Петлюре", – но ты его себе вернешь, перепишешь все заново!), живут люди, которые видели всю твою так старательно зачищенную "шерсть" – и могут и через полвека в память о тебе ухмыльнуться в той нестерпимо-учтивой великопанской манере, что ты ее так и не освоил: "Кто, Мишка? Наш жилец? Стал знаменитым, говорите? Да что вы, как мило, он всегда был таким невезучим…"

Мораль или сила

Комплексы – очень тяжелая для жизни штука, но очень неплохой мотиватор для творчества. Украинскому булгаковеду пора всего-навсего перестать потакать комплексам покойного Булгакова так, будто он до сих пор живой, и тогда и его творчество заиграет новыми (интереснейшими!) гранями. Шире – пора переставать быть "областным филиалом" "общесоюзной" русистики (и это уже не только булгаковских штудий касается!). "Украинский след" в русский культуре более глубок и для судеб ее таки решающий – и ни из Москвы, ни из Питера никто его миру явственно не покажет: сами-сами... Но для этого следует как минимум знать украинскую культуру. И не путать местами хозяев и квартирантов.

А Василию Листовничему пора нам, дорогие киевляне, для начала хотя бы мемориальную доску повесить.

На его доме.

Оксана Забужко – украинский писатель

Перевод с украинского Александры Вагнер. С оригиналом публикации вы можете познакомиться здесь: Цей проклятий «квартирный вопрос».