Год назад москвичка Дарья Бескина перебралась на постоянное жительство в Ригу, которую ее прадед покинул в начале XX века. В апреле она открыла здесь небольшую художественную галерею Cub. Сейчас проходит выставка "90-е не вернутся никогда": работы Олега Кулика, Сергея Шутова, Андрея Бартенева, Юрия Аввакумова, Айдан Салаховой и других московских художников, снискавших славу в последнее десятилетие прошлого века. Планируются также лекции московских литераторов и показы фильмов российских режиссеров. Дарья мечтает воссоздать в Риге уголок свободной российской культуры для местных москвичей.
– Я москвичка в четвертом поколении, на Арбате выросла. А в Ригу мы попали давно, мои родители еще с 1993 года стали сюда приезжать и привозить меня и брата. Фактически мы с ним здесь выросли: проводили здесь каждые новогодние и летние каникулы и Латвию за это время исколесили вдоль и поперек. И когда перед нами с мужем встал вопрос, куда бы нам перебраться из Москвы...
– Куда валить?
– Здесь не только политические истории, но еще очень важна и экологическая проблема. Дочка практически умирала от астмы, и врач сказал просто: уезжайте, ищите место, где есть воздух. И мы решили, что это будет Рига. Купили квартиру в кредит, в самый кризис, в 2008 году, долго его выплачивали, и вот она наша. Получили вид на жительство, как многие москвичи, "по недвижимости" (инвесторский вид на жительство в Латвии можно получить также за инвестиции в местный бизнес или банковский депозит. – РС). Поэтому мы имеем право здесь жить и работать.
– В интервью одному латвийскому изданию вы сообщили, что ваша аудитория – это "московские беженцы".
Из Москвы люди приезжают сюда "пересидеть". Но чем дольше мы сидим, тем больше убеждаемся, что дальше ничего хорошего не будет
– Наоборот, я называю их "беглыми москвичами". Я открыла эту галерею в апреле, и мне действительно казалось, что моя аудитория – это те самые беглые москвичи, которых невероятное количество в Риге. Практически у всех моих знакомых, интеллигентных людей в Москве, есть недвижимость – дом, квартира или комнатушка – в Юрмале, в Риге или где-нибудь в Саулкрасты и в Сигулде. И мне казалось, что все будут приходить к нам в гости. И они действительно пришли. Вот, например, пришла "Медуза". И все говорили: как хорошо у вас сидеть и пить чай. Но потом уехали обратно. Однако стали приходить и рижане, и вот они-то остались.
– Речь идет о политической эмиграции?
– Сейчас из России, в основном из Москвы, люди приезжают сюда "пересидеть". Это не то чтобы ты собрал все до последней книжки, уехал и никак не мог вернуться. Но чем дольше мы сидим, тем больше убеждаемся, что дальше ничего хорошего не будет. У меня, например, муж работает в России. Есть зарплата, есть работа – пока. Но если мы поймем, что это "пока" закончилось, и его работа накроется, как, возможно, все в России, мы что-то придумаем здесь.
– У нас, местных русских, возникает впечатление, что мы не подходим вам, беглым россиянам, вы не хотите с нами общаться.
– Любой человек, который приезжает в незнакомое место, не знает, куда ему пойти, чтобы с кем-то познакомиться. Для того чтобы найти свой круг, нужно создать место, куда люди из этого круга будут приходить. Москвичи, которые приходят ко мне сюда, – это не местные жители. Это люди, которые имеют здесь дома. Я переехала на постоянное место жительства год назад, несмотря на то что квартиру мы купили уже давно. Но я уже в курсе здешних проблем, внутренних историй, могу себя назвать почти местной. Что касается известных, именитых москвичей, которых здесь становится все больше и больше, – они все равно пока "там". И они рады поговорить друг с другом о чем-нибудь вроде: "А ты в какой школе учился? Я вот в этой на Арбате". – "А я вот в этой на Маяковке". Я не могу судить о Чулпан Хаматовой или Кирилле Серебренникове, я их не знаю лично. Но по своему опыту скажу: если ты москвич в четвертом поколении, из богемной среды, не бедный человек, живешь в центре, учился в московских школах, Московском государственном университете, во ВГИКе, во МХАТе или где-то еще…
– …Ты не готов терять ни статус, ни возможности, ты не можешь себе представить, что у тебя будет другая работа, тебе будет трудно зарабатывать на маленьком латвийском рынке?
– Лично я могу. Пока мой муж зарабатывает, я могу вкладывать в эту галерею большие средства. Есть какие-то продажи, их немного, но я понимаю, что это не как в Москве, когда ты открыл галерею на Арбате, и у тебя поток клиентов. Более того, я не из бедной семьи, но, приехав сюда на постоянное жительство, сказала себе: начинаю жить по-европейски, смотреть на ценники, покупая йогурт, ездить на велосипеде…
– Выключать воду…
– И свет. Но, наверное, 80 процентов моих московских друзей округляют глаза и восклицают: "Что ты там делаешь?! В этой Риге!"
– В провинции?
– Один мой приятель сказал "на периферии". Я отвечаю: понимаете, раньше я спала со снотворным, а теперь без, открываю окно, и у меня воздух свежий, и ребенок за год ни разу не кашлянул. И у нас такая молочная продукция, говорю я, а они спрашивают: "Ну и куда ты там ходишь, что ты там смотришь?"
– Культурная среда им нужна другая?
– Да, нужна. Мне кажется, что если ты привозишь знаковые имена сюда, даже в небольшую галерею, люди приходят, потому что они привыкли приходить на знаковые имена. Пока мы привозим какие-то звездные проекты. И конечно, это их очень привлекает. И если говорить о коммерческой части, то, безусловно, мои покупатели – это москвичи. Поэтому пока о латвийских художниках речи не идет: местным москвичам важно повесить у себя дома то, что знакомо, значимо, то, во что стоит инвестировать.
– Давайте вернемся к вашей выставке. Вы расстроены, что 90-е не вернутся никогда? И можно ли изъять кусок свободной художественной среды, пересадить ее в чуждую землю и взрастить?
– Думаю, да. Тут показателен ваш проект "Диссиденты". Я вам честно скажу: когда его сначала закрыли, а потом я ехала по улице Стабу и увидела, что их опять открыли, я заплакала. Я подумала: как хорошо. Это может многим не понравиться, но проект с распятым Путиным и гвоздями очень силен с художественной точки зрения. Ты думаешь: ах, сейчас я в него гвоздь вобью! А потом думаешь: нет, я не могу в человека вбить гвоздь, кем бы он ни был. И мне еще понравилось, что художник решил остаться неизвестным, то есть он не ставил перед собой задачу сделать имя на скандале. Поэтому да, конечно, здесь свободно.
Чем больше давит государство, тем больше искусство пытается его выталкивать
Что касается 90-х. Это было страшное время, мы с вами в нем жили и знаем, но это было время невероятной свободы, когда художник все время пробовал, где заканчивается он и начинается государство. Ты кричишь, хулиганишь, а государство никак не реагирует. Даже Олег Кулик в интервью, которое он нам дал по скайпу, с ревностью так сказал: "Бренера посадили на 15 суток, и то в Голландии! А эти спели в храме, и уже звезды" (в 1997 году в амстердамском городском музее известный российский акционист Александр Бренер нарисовал зеленой аэрозольной краской знак доллара на картине Малевича "Супрематизм", за что отсидел в голландской тюрьме пять месяцев. – РС). Но чем дальше, тем будет хуже.
С другой стороны, получается, что чем хуже, тем лучше для искусства. Чем больше давит государство, тем больше искусство пытается его выталкивать. Это плохо, ужасно, я считаю, что все должно быть, и гвозди в Путина, и плохая живопись с розовыми пупсиками. Но, с другой стороны, буржуазность убивает запал в художнике: вот он начинает греться, греться, и в нем возникает такое: а я пойду, пойду против! В наши безумно богатые российские годы мои знакомые художники ездили в Таиланд, покупали себе костюмы Версаче, хорошие режиссеры какие-то сериалы снимали для богатых каналов, выставляли в инстаграм пироги с капустой и вообще себя хорошо чувствовали. А сейчас все переменилось! Люди опять начинают заниматься творчеством, настоящим, без подхалимажа, без денег. Кого-то просто запретили, кого-то выгнали, поэтому они теперь делают уже то, что хочется.
– Работают в стол, свободные от коммерческого заказа?
– Многие – да. И я знаю людей, которые не успели закончить съемки, когда еще можно было все снимать, а теперь у них вырезали полфильма. Но это их только раздразнило: а мы сейчас еще и следующий фильм сделаем! Многие мои друзья меня осуждают, я со многими разругалась. Они считают, что я сбежала от проблем, хотя я ходила на все митинги, участвовала во всех возможных политических противостояниях. А ради чего бороться, если все равно ничего делать невозможно?
– Как будет развиваться ситуация для тех, кто останется?
– Мы открыли галерею выставкой Александра Лабаса. Он был обвинен в формализме в 30-е годы. Его первая выставка после десятилетий забвения состоялась в 60-е. Никто ничего о нем не знал. И когда на нее пришли молодые художники-шестидесятники, они сказали: "Ах, вы живы? А мы думали, вы какой-то классик". Нет такого художника, не погибшего на войне и не расстрелянного в 1937-м, который бы сохранил позже такой же свободный талант, как в 20–30-е годы. Они оставались хорошими живописцами, чувствовали цвет, но… Если речь идет о Микеланджело или другом классике, мы говорим: это поздний Микеланджело. Это значит, он мастер. А про советских художников мы говорим: это 20-е годы, это искусство, оно и стоит других денег, а 60-е, знаете, меня не интересуют. Пока мы еще не живем при терроре. Если начнется жесткая цензура, думаю, многие уйдут в себя. А Бродский, видите, уехал на Запад, но остался Бродским. Может быть, нужно уезжать. Сейчас вообще все по-другому, сейчас в интернете ты можешь общаться со своей аудиторией, где бы ты ни был, в любой точке планеты. Если нам его не запретят, интернет…
