Часто неожиданно осторожен или намеренно cдержан. Но нет, вот сюжет про тараканов, «пластикой напоминающих гоночные автомобили», господи, ну кто еще так увидит тараканов; или установка «курицу есть» (о способе жизни): ну кто еще так услышит. Зрячий довлатовский глаз, остро заточенный довлатовский слух.
И – блистательный текст о сути литературного творчества, особой истории великого писательства в России, о неуспехе чрезмерной вовлеченности, активной жизненной позиции в виде стремления поучаствовать в общественно-политической жизни. Пушкин, Чехов, Бродский не раздвоились на великих и не очень – уже за пределами волшебного круга литературного творчества, не перешли черты, отделяющей творчество "из себя" от всего того, что создается "с целью", "для", "во имя". На этой черте не удержались не менее великие художники – Толстой, Достоевский, Тургенев, Солженицын. Поражает, насколько бесстрашно точно формулирует Довлатов, и дело не в степени выползания человека-и-гражданина из жесткой формы писателя, дело уже в самом факте деятельной включенности в нехудожественный процесс идейного противостояния, тягучий спор концепций и манифестов.
Довлатов слишком любил литературу, слишком дорожил дискретностью писателя, слишком тонко чувствовал границу поля творчества, которое только и может быть свободной территорией, где есть воздух, куда не заступает ничья чужая воля... И именно он оказался в ловушке, водрузив на себя с энтузиазмом бремя главного редактора «Нового американца», русскоязычной газеты третьей волны эмиграции в Америке. Его колонки редактора на самые разные темы сцепляются в одну – длиной в существование «Нового американца». В них есть сквозная нота надежды большого писателя, «функционирующего по общественной части», искренне и горячо пытающегося защитить газету, объяснить почему так важно дать всем дышать, «только без рук», «без фанатизма», не навязывая ни мнений, ни суждений, ни толкований, ни решений…
Загородив собой, он освободил своих коллег от необходимости оглядки, от страха перегнуть или недогнуть, от требований соответствия тональностей, тем и сюжетов, чтоб не вразрез с линией… Он просто отменил линию. Оставив только ту, что есть уровень. Чтоб могли говорить в журналистике живо обо всем и всем, так, как это позволяет себе только большая литература. Он хотел свободы для тех, кто писал, и для тех, кто читал, такой, о которой и мечтать-то не всякий смеет. Хотел, надеясь наперекор собственной убежденности в обратном, вовлечь в волшебный круг свободного творчества повседневность – безумный комплексующий мир.
Какая упоительная возможность – колонка главного редактора независимого периодического издания, какая уникальная трибуна – заявляй, поучай, порицай, назидай. Можно увековечить собственное деятельное величие, можно утешить величие любой группы лиц, и счета оплатят. Довлатову-писателю оказались чужды амбиции провозвестника, Довлатову-редактору были мучительны законы общественно-политического существования, да и само пребывание в нем. Довлатов-писатель не фальшивил, Довлатов-редактор, втиснувший себя в рамки «надо выжить газете», – тоже. И смеялся над собой, как всегда. И не расщепился надвое.
И – блистательный текст о сути литературного творчества, особой истории великого писательства в России, о неуспехе чрезмерной вовлеченности, активной жизненной позиции в виде стремления поучаствовать в общественно-политической жизни. Пушкин, Чехов, Бродский не раздвоились на великих и не очень – уже за пределами волшебного круга литературного творчества, не перешли черты, отделяющей творчество "из себя" от всего того, что создается "с целью", "для", "во имя". На этой черте не удержались не менее великие художники – Толстой, Достоевский, Тургенев, Солженицын. Поражает, насколько бесстрашно точно формулирует Довлатов, и дело не в степени выползания человека-и-гражданина из жесткой формы писателя, дело уже в самом факте деятельной включенности в нехудожественный процесс идейного противостояния, тягучий спор концепций и манифестов.
Довлатов слишком любил литературу, слишком дорожил дискретностью писателя, слишком тонко чувствовал границу поля творчества, которое только и может быть свободной территорией, где есть воздух, куда не заступает ничья чужая воля... И именно он оказался в ловушке, водрузив на себя с энтузиазмом бремя главного редактора «Нового американца», русскоязычной газеты третьей волны эмиграции в Америке. Его колонки редактора на самые разные темы сцепляются в одну – длиной в существование «Нового американца». В них есть сквозная нота надежды большого писателя, «функционирующего по общественной части», искренне и горячо пытающегося защитить газету, объяснить почему так важно дать всем дышать, «только без рук», «без фанатизма», не навязывая ни мнений, ни суждений, ни толкований, ни решений…
Загородив собой, он освободил своих коллег от необходимости оглядки, от страха перегнуть или недогнуть, от требований соответствия тональностей, тем и сюжетов, чтоб не вразрез с линией… Он просто отменил линию. Оставив только ту, что есть уровень. Чтоб могли говорить в журналистике живо обо всем и всем, так, как это позволяет себе только большая литература. Он хотел свободы для тех, кто писал, и для тех, кто читал, такой, о которой и мечтать-то не всякий смеет. Хотел, надеясь наперекор собственной убежденности в обратном, вовлечь в волшебный круг свободного творчества повседневность – безумный комплексующий мир.
Какая упоительная возможность – колонка главного редактора независимого периодического издания, какая уникальная трибуна – заявляй, поучай, порицай, назидай. Можно увековечить собственное деятельное величие, можно утешить величие любой группы лиц, и счета оплатят. Довлатову-писателю оказались чужды амбиции провозвестника, Довлатову-редактору были мучительны законы общественно-политического существования, да и само пребывание в нем. Довлатов-писатель не фальшивил, Довлатов-редактор, втиснувший себя в рамки «надо выжить газете», – тоже. И смеялся над собой, как всегда. И не расщепился надвое.
