Иван Толстой: Склонен к побегу. Так на кагебешном языке называются люди, ищущие – иногда годами - дожидающиеся случая, возможности, лазейки, чтобы бежать из лагеря, из тюрьмы и шире – из ''тюрьмы народов'', которой была советская родина, если кто успел забыть.
Испепеляющая страсть к свободе овладевала некоторыми умами настолько, что человеку становились нипочем любые преграды. Глубокое природное стремление к воле звало прочь, отсюда – туда… Это Александр Солженицын мог негодовать, что из Советского Союза рванулась (вернее, рванула, как тогда говорили) Третья волна эмиграции. Мол, дома надо бороться за свободу, а не за границей. На это недовольство классика ответил в 70-е язвительной песней - ''Вальс-жалоба Солженицыну'' - Алексей Хвостенко. Все у него летят, задыхаясь - карабкаются: ''Падают, пляшут, порхают, ползут и бегут перебежками''. Только бы вырваться…
''Крапчатый дятел, пятнистая тварь, конопатая иволга,
Гриб сатанинский, большая поганка румяная,
Жаба косая, кривая, хромая, змея многоногая подлая,
Многоголовая да многоглавая мерзкая гадина''.
Воля как высшая ценность, не нуждающаяся в оправдании.
И только Солженицын – против.
Алексей Хвостенко:
Гуси летят и летят перелетные с красными лапками
Встречные ветры несут им попутные пух одуванчиков
Падают перья взлетают кружат неподвижные рваными
хлопьями
Легкие с красными лапками утки летят перелетные грустные
Ах Александр Исаич, Александр Исаевич
Что же ты кто же ты где же ты право же надо же
По лесу по полю белые прыгают беглые кролики
С красными глазками прячутся в заросли зайцы бывалые
Совы слепые глухие медведи голодные белые-белые
Падают пляшут порхают ползут и бегут перебежками
Ах Александр Исаич, Александр Исаевич
Были бы не были ежели нежели дожили
Хамелеоны цепляясь за сучья коряги багряные
Цвет поминутно меняют на пристальный глаз постороннего
Тут же с красивыми крыльями всякие разные бабочки
Белые яйца да красные коконы - все муравьи подколодные
Ах Александр Исаич, Александр Исаевич
Так ли не так ли и то да не то да не то еще
Черной черникою синей кругом прорастает смородина
Не было ягоды слаще березы рябиновой
Красная-белая
Красная-белая
Красная-белая сквозь полосатая ягода
Эко зеленое мутное царство Канада-Мордовья вселенская
родина
Ах Александр Исаич, Александр Исаевич
Что же ты кто же ты где же ты право же надо же
Крапчатый дятел пятнистая тварь конопатая иволга
Гриб сатанинский большая поганка румяная
Жаба косая кривая хромая змея многоногая подлая
Многоголовая да многоглавая мерзкая гадина
Ох тяжело нелегко Александр Исаевич
Иван Толстой: Сегодняшняя программа – о побегах. Первый беглец - Владимир Комиссаров. Беседу с ним ведет Владимир Юрасов. Запись 15 августа 1973 года.
Владимир Юрасов: Во время своей последней поездки по некоторым американским университетам, я встретился с одним студентом. Он и работает при университете в качестве инструктора русского языка. Студент этот был одним из советских чемпионов по современному пятиборью. В 1965 году он переплыл из Батуми в Турцию. Зовут его Владик Комиссаров. Вначале я попросил его рассказать, где он родился, где жил, и так далее. Прослушайте запись этой беседы.
Владик Комиссаров: Родился я в Ленинграде в 1939 году. Из блокады Ленинграда мне удалось выбраться с матерью, я попал в Новосибирск. Проехали после войны в Германию, прожил несколько лет в Германии, до 1949 года. Когда я вернулся в Москву, в Советский Союз, начал заниматься спортом. В спорте мне повезло, удалось быстро продвинуться в плавании. В 1958 году меня случайно пригласили в пятиборье
Владимир Юрасов: А какие результаты вы показали?
Владик Комиссаров: Результаты у меня были довольно хорошие - только четыре месяца занимаясь спортом, современным пятиборьем, в 1958 году я уже добился 4-го места на Молодежном первенстве Советского Союза, в 1959 году я был чемпионом Советского Союза. В 1960 году мне удалось выехать заграницу - в Будапешт, в Румынию, в Германии я был, во многих других странах, из которых я почерпнул сведения о той жизни, которая на самом деле существует заграницей. И я решил сам убежать из Советского Союза.
Владимир Юрасов: Вадик, а почему вы не остались заграницей, когда вы ездили на соревнования, а выбрали такой трудный и опасный вид побега?
Владик Комиссаров: У меня ответ всегда один и тот же, я его никогда не менял, и это правда: я не хотел никого подводить из моих руководителей, из моих товарищей, я не хотел, чтобы они отвечали за мой поступок.
Владимир Юрасов: Владик, расскажите подробнее о вашем побеге.
Владик Комиссаров: Я убежал в 1965 году из Батуми, с самого городского пляжа.
Владимир Юрасов: Вы жили тогда в Батуми?
Владик Комиссаров: Нет, я приехал туда за месяц, под видом, что хотел отдохнуть там. Плавал на соревнованиях местных, выиграл много соревнований. Между прочим, на батумском пляже нельзя отплывать от берега больше, чем 50 метров.
Владимир Юрасов: Как все произошло, в какое время, при каких обстоятельствах?
Владик Комиссаров: Мне нужно было выплыть ночью, днем уплывать вообще невозможно - очень здорово следят. Я уплыл ночью, во время шторма. Я узнал из многих источников, что нельзя плыть в хорошее время, во время штиля, потому что у них очень сильная система по охране границы. Я выплыл во время шторма, шторм был приблизительно 4 бала.
Владимир Юрасов: В какое время?
Владик Комиссаров: В 10 часов вечера. Перед тем, как войти в воду, меня три раза выбрасывало обратно, такие были волны сильные, только на четвертый раз мне удалось войти в воду. Убежал я довольно интересным путем. Двое друзей мне помогли. Мы вместе были целый месяц в Батуми. Почему мне друзья были необходимы? Это очень важный момент. На пляже сидит много людей, в воду входить нельзя после 9 часов вечера. Если вы войдете один и не вернетесь, то люди, которые сидят на пляже, могут обратить внимание и предупредить милицию или пограничников. А я использовал такой интересный момент. Мы вдвоем с одним другом обнялись, другой друг на небольшом расстоянии от меня был, и мы вместе вошли в воду. И получилось так, что на расстоянии, ночью, выглядит так, будто это два человека, а на самом деле трое нас было. Когда мы вошли в воду на четвертый раз, двое вернулись, а я уплыл.
Владимир Юрасов: И когда вы прошли линию прибоя?
Владик Комиссаров: Я выплыл приблизительно на два километра в море. Почему так далеко? Потому что какой-то инстинкт предохранения был, думал, что близко к берегу опаснее. На расстояние двух километров я плыл вдоль берега, до батумской границы.
Владимир Юрасов: Скажите Владик, вы что-нибудь взяли с собой, какие-нибудь вещи?
Владик Комиссаров: Да, у меня были с собой тапочки теннисные, очень легкие, были нейлоновые, тонкого материала штаны и рубашка. Но мне пришлось их выбросить, потому что они создавали большое сопротивление в воде.
Владимир Юрасов: А не было у вас во время этого заплыва судорог?
Владик Комиссаров: Через 20 минут после того, как я начал плыть, у меня начались судороги в ногах. Я думаю, что больше от того, что я нервничал, меньше — от того, что я не был готов. Я был готов к этой дистанции, к большой дистанции. Но я использовал старый морской способ - булавкой себе поколол несколько раз в ногу, у меня мышцы расслабились и больше судорог не было.
Владимир Юрасов: Как же вам удалось избежать препятствий? Ведь от Батуми, вдоль берега, до турецкой границы, расставлены прожектора.
Владик Комиссаров: Да, там у них употребляют очень интересные приемы. Например, используют подводные лодки в хорошую погоду, которые стоят под водой с выключенными моторами, и специальные приборы, которые употребляют в научных целях, когда рыба под водой проходит или произносят звуки. Они используют те же самые электронные приборы для подслушивания: когда человек плывет в воде и дышит, они могут на большом расстоянии это услышать. И мне удалось это дело обойти, потому что они не могли меня услышать, так как я плыл во время шторма.
А другой тяжелый момент - это прожектора. Прожектора почти каждые два-три километра, сильные прожектора вглубь моря до 5-7 километров пробивают лучом. Довольно опасно, если они заметят на поверхности голову пловца. Мне приходилось погружаться в воду приблизительно на полметра, когда луч близко ко мне подходил, а они делали большую ошибку, включая свет сперва на левый берег, проверяя, нет ли кого-нибудь на берегу. Пока они доходили до меня в море, я уже это замечал и погружался под воду. А под водой проходило несколько секунд, когда луч проходил то место, где я был под водой, я проплывал наверх и продолжал плыть. Я проплыл от Батуми до турецкой границы (так мне турки сказали) приблизительно 20 километров, и я еще 5 километров дальше проплыл, на всякий случай.
Мне пришлось плыть 8 часов. Я вообще-то не знал, на турецкой стороне я или нет, но в 6 часов утра мне надо было выбираться на берег, потому что в 6 часов утра начинают летать вертолеты очень близко над водой.
Владимир Юрасов: Советские вертолеты?
Владик Комиссаров: Да, пограничные вертолеты, которые проверяют, не пытался ли кто-то плыть, и если да, то его поднимают. Я эти вертолеты видел, когда уже был на турецкий стороне, на берегу, я видел, как они летали низко над водой, проверяли на всякий случай. В Турции, после того, как я там прожил четыре месяца, меня турецкие власти заставили встретиться с советским консулом, который настаивал на нашей встрече, хотел уговорить меня вернуться в Советский Союз. Очень глупо для них получилось, потому что, когда мы пришли в специальную комнату, где сидели советский консул и его секретарь, он начал свою традиционную речь (видно, для всех подготовлена одна и та же): ''Твоя мама, твой папа, твой брат и твоя сестра очень хотят, чтобы ты вернулся''. Я ему сказал: ''Извините, а где вы мне сестру нашли? У меня сестры-то нет''. Они смутились, покраснели, им это неприятно показалось, и, я думаю, что действительно было так. В общем, встреча наша была очень короткая. Из Стамбула, после того, как мы поговорили с советским консулом, я переехал в Нью-Йорк.
Владимир Юрасов: Что же вы делаете, Владик, в Америке?
Владик Комиссаров: В Америке мне удалось очень быстро хорошо утроиться. Я сразу же переехал в Техас, в город Сан-Антонио, и начал заниматься преподаванием в нескольких школах — фехтование, плавание, футбол. Мне достаточно было того, что я там делал. Я устроился очень здорово. После того, как я пробыл в Техасе и немножко подготовился в английском, я решил, что мне нужно получить американское образование и сейчас я работаю и учусь в аспирантуре одного из американских университетов, работаю по получению магистра по русской литературе.
Владимир Юрасов: Владик, летом это года вы занимаетесь в ''Русской школе'' в Вермонте. С какой целью вы посещаете эту школу? Ведь русский язык вы знаете. Вы хотите стать преподавателем?
Владик Комиссаров: Я посещаю эту школу, изучаю советскую литературу, историю России. Я хотел бы стать преподавателем в университете по полной программе. Я уже преподаю в университете.
Владимир Юрасов: Какие ваши планы на будущее?
Владик Комиссаров: Личные планы, откровенно говоря, это стать американским бизнесменом.
Владимир Юрасов: Каким бизнесменом?
Владик Комиссаров: Скажем, в Америке очень любят поесть, любят хорошую еду, и я думаю стать бизнесменом в области ресторанного дела. Это хорошее дело в Америке, и я по этому делу пойду в будущем, помимо того, что буду преподавать в университете.
Иван Толстой: Владимир Комиссаров. Беседу вел Владимир Юрасов. Запись 15 августа 1973 года. Склонен к побегу. Беглец второй – Юрий Ветохин. Собеседник – тот же Владимир Юрасов, запись 1980 года.
Владимир Юрасов: Юрий Ветохин в декабре 1979 года бежал с советского туристического теплохода ''Ильич'' в Молуккском море, у экватора. Сейчас он живет и работает в США, где вышла его книга ''Склонен к побегу''. Включаю ленту с записью беседы с Ветохиным. Юрий Александрович, как вам удалось бежать корабля, да еще в тропических водах?
Юрий Ветохин: На такой же вопрос, заданный мне жителями деревни Вайово в Индонезии, я ответил: ''Мне помог Бог''. ''Конечно, Бог!'', - сразу подтвердили индонезийцы и стали креститься, ибо все жители Вайово оказались христианами.
Технически дело обстояло так. 21 сентября 1979 года в ленинградском ''Бюро путешествий'' на улице Желябова я купил путевку для участия в путешествии ''Из зимы в лето''. Согласно проспекту, теплоход ''Ильич'' катал туристов ''от Владивостока до экватора и обратно, без захода в порты и на острова''. Чтобы купить путевку, которая стоила очень дорого - 580 рублей, - я долгое время занимался сбором грибов и клюквы и продавал их на рынке. 27 ноября наша ленинградская группа туристов вылетела во Владивосток, а 29 ноября теплоход ''Ильич'' вышел в море. Из опыта я знал, что могу проплыть 60 километров. Этим радиусом, до ближайшей точки на берегу, я и руководствовался при выборе места побега. Другими необходимыми условиями я считал такие: чистое звездное небо для ориентирования по звездам и отсутствие встречного ветра и встречного течения. Шторм я допускал небольшой, 4-5 баллов. На экваторе, вблизи Молуккского архипелага, условия оказались благоприятными. 9 декабря 1979 года, оставшись один в каюте, я выпрыгнул через иллюминатор и, ориентируясь по звездам, поплыл в сторону острова, направление на который запомнил еще с вечера.
Владимир Юрасов: Юрий Александрович, расскажите немного подробнее об этом вашем марафонском заплыве с советского корабля на свободу.
Юрий Ветохин: Ну, прежде всего, чтобы не уйти глубоко под воду и не быть изрубленным винтами, я предварительно надел на себя спасательный жилет. На мне была также пестро-красная рубашка, отпугивающая акул, а на ногах - женские капроновые чулки и две пары носков. Плыл я все время брасом, держа курс по звездам. С наступлением рассвета я увидел акул вблизи себя, но не было ни одной попытки нападения этих акул на меня. Часов через четырнадцать я приблизился к острову. Вблизи острова оказалось сильное течение, которое отбрасывало меня всякий раз назад, как только я пытался пристать к берегу. Однако я все время держал в памяти пример таких знаменитых пловцов, как князь Валерия Боргезе, Ален Бомбар и американская пловчиха, которая совсем недавно проплыла больше 100 километров. Победить течение мне помог опыт. Я стал оплывать остров с юго-западной стороны, ища место, где береговое течение не очень сильное. И через 20 часов после старта мне, наконец, удалось высадиться на берег. Остров, на который я высадился, оказался диким. С наступлением ночи я обнаружил и позвал проходившую невдалеке индонезийскую лодку. Индонезийцы отвезли меня в деревню Вайово, жители которой оказали мне теплое гостеприимство.
Владимир Юрасов: Юрий Александрович, а с какой целью вы стали пловцом на длинные дистанции?
Юрий Ветохин: Пловцом на длинные дистанции я стал для того, чтобы бежать вплавь из Советского Союза. Когда в 1961 году я пришел к выводу, что больше не могу жить в СССР, я сразу подумал о побеге вплавь. Я научился плавать на реке Луге под Ленинградом, еще в раннем детстве, от своего отца Ветохина Александра Сергеевича. Мой первый, в какой-то степени официальный, марафонский заплыв состоялся на Черном море в 1957 году. Это был любительский групповой заплыв из поселка Орджоникидзе в курортный поселок Коктебель в Крыму. Основная моя тренировочная дистанция - 20 километров.
Владимир Юрасов: Юрий Александрович, расскажите о ваших прежних неудачных попытках бежать вплавь из Советского Союза?
Юрий Ветохин: Всего неудачных попыток было две: в 1963 и в 1967 годах. В 1963 году я стартовал ночью, во время шторма, дождя и тумана, с пляжа Приморского парка в Батуми. Я намеревался тогда выйти на территорию Турции. Однако дождь вызвал наводнение пограничной реки Чорох, ветер и волны тоже оказались встречными и мешали мне плыть. Я всю ночь пытался ''в лоб'' взять это течение, а когда рассвело, то убедился, что мне не повезло. Чтобы не быть арестованным при выходе на берег в Батуми, я повернулся и поплыл в сторону Поти. Вблизи Поти я незаметно вышел на берег. К несчастью, у меня не было одежды, и меня забрали сперва в милицию, а милиция предала в КГБ. Но я отрицал всякий злой умысел и объявил себя спортсменом. После 9 суток в КПЗ меня выпустили за отсутствием улик. В 1967 году я предпринял вторую попутку, это был комбинированный побег - вплавь и на лодке, из Коктебеля, через Черное море, в Турцию. Утром, находясь километрах в 10-ти от берега, я надул свою лодку и вскоре был арестован случайным военным кораблем. За попытку побега из СССР мне инкриминировали 56-ю статью Украинского кодекса и упрятали в днепропетровский концлагерь, официальное название которого - ''Психиатрическая больница специального типа''. И там я находился вплоть до 1976 года.
Владимир Юрасов: То есть, 9 лет?
Юрий Ветохин: Да, 9 лет.
Владимир Юрасов: Но как же вы выдержали, дорогой Юрий Александрович, 9 лет психушки?
Юрий Ветохин: Я выдержал потому, что верую в Бога, и я имел цель, поэтому я не сошел с ума и не покончил самоубийством, как сделали другие. Физически я не был уничтожен 22,5 тысячами таблеток и 721 уколом вследствие невероятных ухищрений, к которым я прибегал, чтобы эти ядохимикаты не попали в мой организм.
Владимир Юрасов: Но, Юрий Александрович, после вашего освобождения вы работали грузчиком в Ленинграде, и КГБ, конечно, следил за вами. Как же вам удалось достать путевку на туристическую поездку к экватору, за границу, к Индонезии?
Юрий Ветохин: На протяжении всей своей книги ''Склонен к побегу'' я на фактах показываю, что чекисты - неважные детективы - прошляпили меня. Для въезда во Владивосток нужен пропуск. Как полагается, после покупки путевки я подал заявление в Бюро пропусков МВД, приложил к нему путевку и через две недели мне выдали пропуск, к моему удивлению. Теплоход ''Ильич'' не заходит ни в какие порты и, даже, не приближается к островам ближе, чем на 40 или, даже, на 50 километров. В Советском Союзе людей, которые могут проплыть такое расстояние, можно по пальцам пересчитать. ''Никакой пловец в тропическом море не проплывет и 100 метров без того, чтобы его не съели акулы'', - без конца повторяли лекторы на теплоходе ''Ильич''. Но акулы чекистов подвели - они меня не съели. Да и вообще акул оклеветали. Для беглеца из Советского Союза опасны не те акулы, что плавают в море, а те акулы, что сидят в КГБ.
Иван Толстой: Иногда кажется, что тема побегов осталась в советском прошлом. Но вот недавно шел я по Москве и остановился у книжного развала. О, - думаю, - неожиданно: Слава Курилов, «Один в океане». Подзаголовок: «История побега». Как же, как же, читал. И издательство хорошее – «Время». Его директор Борис Пастернак пишет на задней обложке, почему он выпустил книгу:
Борис Пастернак: Легендарный человек, удивительная книга. Я узнал о ней в 93-м, коллега прислал мне из Израиля повесть «Побег», опубликованную в журнале «22». Написала. Что дружит с автором и его женой и может договориться о публикации в России. На следующий день я абзацами цитировал друзьям место про волну, которая поднималась над героем «в ореоле голубоватого сияния» и про его одновременное «восхищение и неописуемый ужас перед этой совершенной громадой», которая «приближалась медленно, царственно, торжественной».
Спустя несколько лет увидел восторженные слова Василия Аксенова: «Тот, кто прочтет эту книгу, никогда не забудет страниц, в которых Слава Курилов, покрывшийся за три дня и три ночи одинокого плавания святящимися микроорганизмами, скользит в тихоокеанской ночи, каждым своим движением поднимая ворохи огня; вот он, образ вечного мятежника!» Вот я никогда и не забыл этих страниц.
Тогда, в 93-м, отдал повесть друзьям в «Огоньке», где она с некоторыми сокращениями была напечатана в двух номерах и объявлена лучшей публикацией года. А в 2004 году, вскоре после того, как возникло издательство «Время», увидела свет книга «Один в океане». Мне кажется, что и спустя десять лет она украсит нашу новую серию.
Иван Толстой: Славы Курилова уже нет в живых. Он погиб, как и подобает бежавшему пловцу, - в родной стихии. «Это был холодный день 29 января 1998 года – день тяжелой водолазной работы, - пишет журналистка Нино Абесадзе. – Незадолго до трагедии в сети запутался приятель Курилова (они ходили парами), и Слава его распутал. А потом запутался Слава. И приятель стал его распутывать. Он разрезал нить, но к этому времени Славе уже стало плохо. Когда его подняли на поверхность, он махнул рукой, но когда его выносили на берег, его уже не было в живых».
Вот что говорит его жена Елена Генделева-Курилова в интервью, данном Нино Абесадзе (оно приведено в книге «Один в океане»):
Елена Генделева-Курилова: Когда он умер, у него было такое величественное лицо, как у древнего рыцаря или воина. При жизни оно у него было совсем другое – невероятно доброе. Кроткое. А после жизни появился отпечаток величия. И была какая-т о странная улыбка. У меня даже нет слов ее описать. Как бы улыбка знания. Потом она исчезла. А моя связь со славной не прекращается до этого момента.
Иван Толстой: Книга Славы Курилова «Один в океане» выпущена московским издательством «Время» в 2014 году.
Склонен к побегу. Разговор о стремлении вырваться на волю продолжит архивная программа Марии Розановой, вышедшая на наших волнах 25 октября 1976 года.
(Звучит песня Александра Галича ''Когда я вернусь'')
Мария Розанова: Говорит Свобода. Нашу сегодняшнюю передачу мы посвящаем побегам, потому что эта тема — побег - болезненна и привлекательна для нас, советских людей, законно или незаконно оказавшихся за рубежом. Актуальна она и для нашего государства, которое, отпуская своих граждан за границу - в служебную командировку, на какую-нибудь Олимпиаду, кинофестиваль или просто в туристическую поездку - обставляет этот процесс всевозможными предосторожностями. Как если бы государство не доверяло собственным подданным и заранее задавалось вопросом: а сбежит наш гражданин или не сбежит, если его выпустить? У лагерной охраны по отношению к некоторым заключенным существует особый рабочий термин, который заносится в личное дело, в учетную карточку арестанта, - ''склонник''. Словообразование нелепое, смешное и безграмотное — ''склонник''. Тем не менее, им пользуются совершенно официально. ''Склонник'' - это человек, склонный к побегу. Так вот, советские граждане, желающие прогуляться за границу, это тоже, в глазах государства, своего рода ''склоннники'', за которыми нужен досмотр. И в самом деле, подобная склонность почему-то периодически проявляется. Почему? Об этом сегодня рассказывает писатель Андрей Синявский. Ведет программу Мария Розанова.
Андрей Синявский: Тема побегов имеет множество поворотов, но мне лично она интересна не в политическом, а, я бы сказал, в психологическом и, даже, поэтическом аспекте. Как известно, люди бегут оттуда, где их держат взаперти и где им плохо, будь то тюрьма или страна, но люди также бегут и по другой причине, потому что сама душа по природе своей ищет свободы, сама душа по своей природе - беглянка. И, между прочим, поэтому всем нам так интересно читать романы о побегах - ''Граф Монте-Кристо'', допустим - или слушать рассказы на этот сюжет. Однако побег для изящной словесности - это не только тема, не только литературная фабула. Он скрыто связан с внутренними законами искусства и творчества вообще, независимо о чем рассказывает автор. Всякий художник — беглец. Побег, даже не удавшийся, но побег, входит, как некая составная волна, в сам процесс творчества, в психологию творчества. Недаром как бы у самых истоков поэзии звучат строки Пушкина, обращенные к морю, к мировому океану свободы:
Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтической побег!
Ты ждал, ты звал... я был окован;
Вотще рвалась душа моя...
Речь идет не только о действительном в то время замысле Пушкина бежать из ссылки, покинуть Россию, речь идет о большем, об основе основ поэзии, вдохновения. И пусть побег в очередной раз сорвался, душа помнит о нем и грезит о побеге, хотя бы непреодолимой преградой были уже не географические и не политические границы, а сами возможности человеческой жизни и языка, сама неокончательность речи, о которую вечно бьется поэзия, ища уподобления в рокоте моря или в зове родины. По сути, об этом же говорит Лермонтов в своем ''Мцыри'', где побег, опять-таки неудавшийся, становится вершиной, короной в судьбе человеческой личности и поэтического искусства:
Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил — и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
Родимся мы, как выяснилось, для тюрьмы. Но думаем мы о воле, о побеге.
Мария Розанова: Наверное, Андрей Синявский так упорно твердит о побеге в соединении с поэтическим творчеством оттого, что его собственная писательская судьба была в некотором роде побегом. Только бежал он не физически, а литературно, скрываясь под псевдонимом Абрам Терц и тайно переправляя свои рукописи на Запад, заграницу. Сам он жил в Москве, но своим книгам устраивал побег за побегом. Это продолжалось около 10 лет. Его искали, выслеживали и, наконец, поймали, как это и водится, и вместе с его другом Юлием Даниэлем посадили в лагерь строгого режима. Поэтому тема побега и психология беглеца, пойманного беглеца, ему очень близки. Но судьба Синявского и Даниэля не испугала других авторов, и с тех пор бегство рукописей заграницу стало постоянным явлением. Можно сказать, что подобного рода побеги вошли как слагаемые в современный литературный процесс, и без них развитие нашей отечественной словесности теперь просто немыслимо.
Говорит Свобода. У микрофона Андрей Синявский и Мария Розанова. Сегодня мы рассказываем о побегах, о побегах вообще и о том, какие вообще бывают побеги. Но поводом или толчком к нашей передаче послужили совершенно конкретные и почему-то участившиеся в последнее время случаи бегства советских граждан заграницу. Летчик Беленко, перелетевший в Японию, шахматист Корчной, спортсмен Немцанов, ветеринар Русин, которого то ли выловили кагебисты, то ли просто уговорили вернуться на родину из Голландии, где он уже попросил политического убежища, и так далее, и так далее. Эти факты, разумеется, далеко не все и не полностью, время от времени освещаются в советской печати. Но главным образом на материале, на деле тех людей, которые, бежав, почему-либо были вынуждены вернуться в Советский Союз. Эти побеги, удавшиеся и неудавшиеся, трактуются чаще всего как похищение, провокация или как особые формы гипноза и отравления, которыми промышляет буржуазный Запад, заставляя насильно советских граждан бежать.
Андрей Синявский: Дескать, околдовали, опоили, запугали или просто выкрали очередного советского человека. Уж такую он для них, для империалистов, представляет из себя ценность, такой сахар - наш простой и хороший советский человек.
Мария Розанова: Вот, например, и ''Комсомольская правда'', и ''Литературная газета'' рассказывали о нашумевшем происшествии с Сергеем Немцановым, советским прыгуном в воду, который во время Олимпийских игр в Канаде выразил желание остаться, а потом, после некоторых колебаний, раздумал и решил вернуться на родину. Согласно советской версии, один канадский спортсмен, агент канадской разведки (вообразите - канадской разведки!), повел Немцанова в баню, а вместо бани завел в специальное бюро, где Немцанову предложили заполнить анкету на предмет невозвращения в СССР, что он и сделал, сделал, намекают, под влиянием какой-то шпионской отравы, которую тот же канадский спортсмен ему подмешивал в общей столовке в еду. Приводятся показания самого Немцанова. Цитируем.
''Должен сказать, - говорит Немцанов, комментируя свое поведение, - что со мной творилось что-то странное, какой-то непонятный зуд во всем теле, болела голова, ноги и руки были как ватные, даже сейчас никак не могу вспомнить подробности тех дней, все было как в тумане, и все тело болело''.
Андрей Синявский: Не будем опровергать объяснение Немцанова, в конце концов, нас там не было, мы свечку не держали и не знаем, кто, чего и когда ему подмешивал.
Мария Розанова: Но странное совпадение, судя по газетам, произошло и с летчиком Беленко в Японии. Советские власти сначала требовали выдать ''похищенного'' летчика, совершившего, как говорится, ''вынужденную посадку''. Затем, в том же контексте, стали требовать выдачи ''преступника'' и, одновременно, этот ''преступный'' пилот, с которым в Японии советские дипломаты получили возможность встретиться, чтобы уговорить его вернуться домой, был изображен в советской прессе человеком совершенно невменяемым, невменяемым, очевидно, потому, что он отказался вернуться.
Андрей Синявский: Одно из двух: либо летчика украли с помощью наркотиков, и тогда это невинная жертва и высокий герой, герой Советского Союза, которому надлежит выдать орден заочно, либо это официально объявленный преступник, подлежащий наказанию. Но советская пропаганда как-то умудряется совмещать обе эти версии. И еще присоединяет к ним третью, в виде жалостного взывания к самому летчику Виктору Беленко: ''Вернись, Витя, и тебе ничего не будет, тебе все простят, только вернись!''.
Мария Розанова: Опять-таки, не станем вдаваться в туманную проблему - что там было на самом деле, - лишь выразим удивление по поводу слишком частого применения гипноза и наркоза в отношении сбежавших советских граждан.
Андрей Синявский: В подобной трактовке советский человек, приезжающий за границу, напоминает кисейную барышню, которую охраняет заботливая мамаша-государство от нахалов мужского пола и западного образца. Не ходи туда, не смотри в эту сторону, не разговаривай, опусти глазки. А барышня, хотя и опускает глазки, но того и гляди сама поддастся соблазну и - о, ужас! - вдруг согрешит с какой-нибудь недозволенной книжкой, после чего ее уж непременно обморочат и украдут империалисты. Положение у советского человека на Западе, прямо скажем, трагикомическое. Концы настолько не сходятся с концами, что хочется пожелать дорогим радиослушателям: читайте внимательнее советские газеты о советских перебежчиках, которые непонятно в какую сторону бегут и непонятно, кто кого похищает с помощью наркотиков. Однако понятна общая атмосфера, господствующая в советских газетах, - атмосфера страха, сыска и мстительной подозрительности. И от людей, которые решатся самовольно остаться на Западе, требуется много мужества и спокойной рассудительной выдержки, чтобы не поддаться этой советской панике.
Мария Розанова: И вот как поступил гроссмейстер Корчной, приехав на шахматный турнир в Голландию. Цитируем западную прессу.
''По свидетельствам очевидцев, у Корчного железные нервы. Он знал, что сейчас же после окончания сеанса одновременной игры нужно отправиться в полицию и попросить о политическом убежище. Тем не менее, играл он спокойно и из 40 партий выиграл 36, три свел в ничью и одну проиграл. Закончив игру, он побывал в полиции, затем вернулся в отель, забрал все свои вещи и исчез на 15 дней. Больше всего он боялся, что агенты КГБ увезут его насильно, как это сделали за полгода перед тем с советским ветеринаром-невозвращенцем Русиным''.
Андрей Синявский: Чтобы рассеять эту тягостную атмосферу взаимной подозрительности, когда путешествие советского человека в чужую страну проходит так часто на уровне Тарзана или Конан Дойля, мы, уже довольно долго пожив за границей, хотели бы сделать от себя небольшую оговорку. Да не бойтесь вы, Западу советский человек совсем не нужен, ну просто ни к чему Западу очередной сбежавший советский человек. Западу хватает своих проблем. Любая западная держава принимает иностранцев, а тем паче — беглецов-эмигрантов, с опаской, с большим трудом, скрепя сердце. Потому что такого человека надлежит прокормить, трудоустроить, а всякая страна, естественно, озабочена, в первую очередь, благоденствием собственных подданных. И чужие граждане только в тягость, а не в радость, не говоря уже о том, что иметь очередную склоку с великим и могучим советским государством по поводу каждого сбежавшего советского человека, которого, якобы, украли, никому не улыбается.
Мария Розанова: И все бегут и бегут. И кто-то из беглецов возвращается, не в силах выдержать и вместить этой нагрузки своей ненужности на Западе, этой свободы, требующей от человека усилий и способности свободой овладеть, или просто этой тоски по дому, по родине, по семье.
Андрей Синявский: А советская дипломатия всякий раз уговаривает: вернитесь, и вам ничего не будет. А советская печать всякий раз злорадствует и поливает грязью: ага, вернулся! А ну-ка, расскажи, как там, на Западе, и как ты поддался буржуазной пропаганде?
Мария Розанова: Сейчас уже не все помнят дело советского биохимика Алексея Голуба, которой остался в Голландии, а затем, после официальных заверений, что ему ничего не будет, в 1962 году вернулся в Советский Союз. В эту игру ''возвращение беглого'', была втянута его жена. И разлука с женой, и заверения жены, которая от имени властей гарантировала своему мужу свободу, если он только вернется, возымели действие, и Голуб вернулся в СССР. И в доказательство, что его не посадили, выступал на пресс-конференции в присутствии иностранных журналистов, и каялся в своем проступке, и ругал почем зря Голландию, давшую ему приют и работу. Эта пресс-конференция была выкупом за то, что его не посадили. И так же, как и сейчас, злорадствовала ''Литературная газета'' над раскаявшимся грешником, противопоставляя ему его праведную, героическую жену, которая уговорила Голуба вернуться. По этому поводу, по свежим следам, известный литературный погромщик Сергей Смирнов писал 24 апреля 1962 года:
''Эта маленькая женщина - настоящий советский человек. Насколько же выше, сильнее кажется сейчас она рядом со своим рослым мужем Голубом! Это сильный советский характер, тот характер, который всегда отличал лучших наших женщин, тех, что были отважными Анками-пулеметчицами в годы Гражданской войны''.
Андрей Синявский: Я встретил Голуба в лагере. Когда Голуба посадили (а его все-таки посадили) после того, как он провел разоблачительную пресс-конференцию и показал всем иностранцам, что он не арестован, отважная Анка-пулеметчица, освободившая своего мужа из тенёт капитализма, бросила его и вышла замуж за другого. И мы не хотим сказать ничего дурного о жене Голуба, которая его сперва вытащила, а потом бросила гнить в лагере. Может быть, она на самом деле в нем разочаровалась или, может быть, ее запугали вездесущие карательные органы, угрожая арестовать за соучастие, если она не втянет своего мужа в тюрьму. Так или иначе, но за побегами советских людей и за их возвращением всегда, в виде скелета, встает тюрьма. Поэтому рано или поздно, имея дело с этой материей, мы возвращаемся в тюрьму, в лагерь, в тот самый лагерь, где рождается и набирает силу и скорость сама идея побега.
С природой побегов, с проблемой побегов я столкнулся по-настоящему в лагере, где этот предмет без конца обсуждается. Из советского лагеря убежать почти невозможно. Ведь если даже преодолеть все эти ''запретки'', заборы, колючую проволоку и проволоку, предназначенную играть роль специальных капканов, эти вышки и часовых на вышках с прожекторами и с автоматами, и собак, бегающих за второй, запретной, перепаханной полосой уже с той, с вольной стороны, если даже пройти прилагерные поселки и деревни, где гражданское население уже обучено тому, чтобы хватать и выдавать беглого, если все это сделать, то все равно удачный побег почти нереален. Беглого зэка схватят в поезде прочесывающие все составы оперативники, а дома его выдаст жена или брат, из страха за собственную жизнь, или, скорее всего, там, в родном доме, куда он стремится, его уже поджидает засада.
Я знал молодого человека, который, добравшись до границы с Ираном, много часов просидел в озере, дыша через тростниковую трубочку, и едва не помер от голода, а потом, собравшись с силами, в удобный момент перешел границу и прошел уже полкилометра по недосягаемой прекрасной иранской земле, как вдруг два советских вертолета его настигли и взяли. А когда он кричал, что это уже чуждая территория и они не имеют права здесь распоряжаться, пограничники ему весело заметили: ''А мы берем и за сто километров, если потребуется''.
Границы на замке только с одной стороны. При мне за пять и лишним лет лагеря пытались бежать всего два человека. И оба были убиты еще в первой лагерной ''запретке''. Оба побега были похожи больше на самоубийство. И эти бежавшие были оба ненормальными, психически больными людьми, потому что только сумасшедший может решиться в наше время бежать из лагеря строгого режима, из лагеря для политических, которые много серьезнее охраняются, нежели обычные зэки.
Один, с позволения сказать, ''побег'' происходил у меня на глазах и на глазах у всей зоны. День был праздничный, 2 мая, и мы не работали, и, заслышав выстрелы, успели подбежать к вышке, откуда стреляли. Мы увидели человека в ''запретке'', в первой, самой легкой полосе, откуда его можно было взять голыми руками, не прибегая к автоматам. Это был сумасшедший в халате, в кальсонах и тапочках, из лагерной больнички средь бела дня махнувший за проволоку. Он был еще очень далеко от главных заграждений, когда по нему открыли огонь. Я не был на войне и не видал много крови, и к тому же не привык, чтобы у всех на глазах, в отрытую, убивали беззащитного человека - за побег, сумасшедшего человека! Били, очевидно, разрывными пулями. Говядина. В мясных лавках видели говядину? Так вот, точно такого же цвета и состава. Такое мясо кидают в цирке, в зверинце, а тут я впервые в жизни увидел это мясо в человеческом образе. Мы все, зэки, столпились возле ''запретки'', благо было 2 мая, пролетарский праздник, выходной день. И что тут поднялось! Все-таки даже арестантам, привыкшим ко всему, невыносимо видеть, как убивают ни в чем не повинного человека. И времена-то были уже не сталинские, наши, нынешние, либеральные времена, когда убивать просто так, вроде бы, не положено. И понеслись ругательства, исполненные отчаяния. ''Фашисты!'', - орали те, кто в лагерь был посажен за коммунизм. ''Коммунисты!'',- кричали уже ожегшиеся на коммунизме. А мужики попроще, непричастные к политике, бросали старое и самое оскорбительное лагерное ругательство: ''Педерасты!''. И эти слова в моем сознании, простите меня, сливались тогда в равнозначные эпитеты, в синонимы. Слава богу, никто сгоряча не метнул камень за проволоку, а то бы открыли огонь по толпе зэков, смешавшихся в бессмысленных оскорбительных выкриках - ''Педерасты!'', ''Коммунисты!'', ''Фашисты!''. Мы разошлись по своим баракам.
Мария Розанова: И, тем не менее, советские лагеря полны рассказами о побегах: кто через подкоп ушел, кто подводным путем - через канал для сплава бревен, перекрытый решеткой. Но вот двое ушли, перепилив под водой решетку, и добирались до самой своей родины, до Западной Украины, где их уже поймали в лесах. И привозили трупы в лагерь для наглядности, ради воспитания, и приносили руки, отрубленные руки мертвецов, тащить которых обратно в лагерь издалека было бы затруднительно. Один старый охранник по фамилии Волков хвастался заключенным, что он добыл за свою службу 300 рук, считая, разумеется, лишь кисть правой руки, чтобы можно было проверить отпечатки пальцев. Как скальпы. На сегодняшний день этого Волкова, по звериному лагерному закону, уже самого убили. И все же, несмотря на все эти неудачи, лагерь жил и поныне живет подобными рассказами, этой поэзией побегов, как всякий человек живет хотя бы мечтой о свободе.
Андрей Синявский: Помимо всечеловеческий мечты и надежды, мне кажется, в этой склонности к побегам как-то проявляется наш индивидуальный, наш национальный русский характер. Может быть, сильнее и страшнее всех других европейских народов задавленные ярмом рабства, мы, тем не менее, навсегда сохранили и запечатлели в душе эту потребность, эту страсть к освобождению. Ведь всего только 115 лет прошло, как отменили на Руси крепостное право, совсем недавно, но и в давнюю, в крепостную пору, сколько бывало беглых - вся Запорожская Сечь, вся вольница, все прославленные казаки, захватившие, например, для Москвы в 17-м веке на Дону город Азов и писавшие турецкому султану охульную грамоту:
''Да вы-ж, бусурманы, нас пужаете, что с Руси не будет к нам ни запасу хлебново ни выручки. И мы про то сами без вас собак ведаем, какие мы в Московском государстве на Руси люди дорогие. Не почитают нас там на Руси и за пса смердящего. Отбегохом мы (убежали) из того государства московского, из работы вечная, от холопства полного, от бояр и дворян государевых, да зде вселились в пустыни непроходней, живем, взирая на бога''.
Вот он, голос бывших рабов, вчерашних беглых крестьян. А русское религиозное творчество, отмеченное неизменным православным странничеством или движением, хотя бы, так называемых ''бегунов''? А вечная наша любовь к бродягам, к беглецам, о чем говорят хотя бы русские песни, всем хорошо известные (''Славное море, священный Байкал'', и так далее). И вся, наконец, великая русская литература, ознаменованная обращением Пушкина к морю, к свободе:
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
