В бостонском Музее изящных искусств, обладателе крупнейшей в США коллекции японских мастеров, проходит выставка самого любимого из них – Хокусая.
Берлинская лазурь появилась в Японии в 30-е годы ХIХ века. До тех пор художники, не зная химических красок, пользовались растительным пигментом. Нежные тона подходили к национальной школе гравюры, которая представляла покупателям кумиров того времени – актеров кабуки и прославленных куртизанок. (Все эти сюжеты обильно представлены на бостонской выставке Хокусая). И те, и другие изображены так, что в них трудно узнать и мужчин, и женщин. Поскольку японский закон, как и в шекспировской Англии, запрещал женщинам выступать на сцене, их роли исполняли мужчины. На наш взгляд, впрочем, это не важно, ибо фантастический грим и бесконечно сложные наряды, заменявшие, как и тому же “Глобусу”, декорации, делали актеров разительно отличающимися от людей вовсе.
Традиционный японский театр – что но, что кабуки – принципиально чурается реализма. В первом на сцене обязательно появляются привидения, во втором – к нему присоединяется экзотика, как это случилось в театре кабуки, куда меня привели смотреть самый модный спектакль сезона – “На дне” Горького.
С куртизанками не лучше. В старом Эдо, где мужчин было вдвое больше, чем женщин, последние так высоко ценились, что могли себе позволить разборчивость в отношении первых. Лучшие – и знаменитые, как голливудские звезды – остались на гравюрах, но мы не можем отличить одну от другой. Приоткрытые лепестки губ, высоко нарисованные брови и хищные щелочки глаз. Все они – на одно лицо, а разными их делают умопомрачительные прически со сложными черепаховыми гребнями и живописные кимоно, составляющие картину в картине. Бесчувственные манекены идеальной красоты, эти дамы так далеки от нас, что толща двух веков не пропускает эротические импульсы.
Для того чтобы Запад влюбился в японскую гравюру, понадобился пейзаж, а для него – привезенная из Европы берлинская лазурь. Открыв синеву воды и неба, гравюра сменила жанр, став роскошным, но доступным путеводителем в картинках. Без него искусство гравюры укиё-э осталось бы этнографическим курьезом, очаровательным пустяком, вроде разряженных кукол, элегантных вееров и лакированных подносов. Лишь открыв пейзаж, гравюра в руках великого Хокусая сумела преобразовать искусство, причем не восточное, а западное.
Дело в том, что мастер оставлял зрителю огрызок реальности, схваченной к тому же под причудливым углом. Его гравюра умеет не стать пейзажем, а заменить его, намекая на непоказанное, как хокку – на несказанное, а Хичкок – на страшное. Вырвав из природы лакомый кусок, Хокусай манипулирует рамой, навязывая зрителю центральную идею и своего искусства, и всего восточного мировоззрения.
– Природа непрерывна, – говорит своей композицией гравюра, – она – всегда и всюду. Дело художника – умный выбор такой части окружающего, по которой уже сам зритель может судить о целом.
Западное восхищение гравюрами скорее оскорбляло, чем радовало японцев. На их вкус в них все еще было слишком много “реализма”: жизнеподобие заменяло “универсальную истину” подлинной – монохромной – живописи. Даже Хокусая с высокомерным неодобрением знатоки-литерати называли “японским Диккенсом”. Дальневосточная эстетика требовала от художника черно-белых свитков, изображавших “горы и воды”. На классический вкус яркие, как та же берлинская лазурь, цвета гравюры казались аляповатыми, хоть и популярными поделками. Поэтому их первая выставка в самой Японии состоялась лишь в 1898 году, через несколько десятилетий после того, как они завоевали Европу, где японские гравюры никогда не выходили из моды. И, как показывает огромный успех бостонской выставки, Хокусай по-прежнему – первый и главный художник, представляющий Восток на Западе.
