Иван Толстой: Учителя. Так называется серия программ, в которой мои собеседники рассказывают о своих культурных наставниках, интеллектуальных гуру, духовных лидерах – словом, об учителях. Нам интересны не просто “старшие по профессии”, по цеху, но люди, передающие этический, творческий опыт. Ведь можно учить молча – одной лишь жизненной позицией. Бунин говорил: не могу писать: Толстой жив. Заразить стыдом, ответственностью – вот высшее нравственное мастерство.
Большинство из нас знает, чует своего учителя жизни, но не все умеют об этом сказать. Вообще, подать другого человека очень трудно. Нужны незатертые слова. “Ах, вы знаете, Федор Иванович был такой яркой личностью. Говорить о нем можно бесконечно”. А скажут две фразы – и стоп. Ни тпру, ни ну.
Мне хочется восстановить культуру разговора о значительных людях. Дать галерею словесных портретов. Разработать инструментарий, систему оптических линз для разглядывания и раздумий. Поэтому и собеседники подойдут не всякие. Я уверен, что личность могут оценить только личности.
Мой сегодняшний собеседник — Константин Сергеевич Смирнов. Журналист, сценарист документального и художественного кино, телеведущий и продюсер. Его отец — писатель Сергей Сергеевич Смирнов, лауреат Ленинской премии, автор документальной книги “Брестская крепость” и — в 1958 году - председательствующий на зловещем писательском собрании, исключившем Пастернака. Брат Константина Смирнова — знаменитый режиссер Андрей Смирнов, снявший бессмертный фильм “Белорусский вокзал”.
Для предварительного знакомства с моим сегодняшним собеседником приведу несколько его ответов на вопросы журналистки Екатерины Романенковой (полностью интервью доступно в интернете). Речь идет о популярной программе канала НТВ “Большие родители”:
Екатерина Романенкова: Константин Сергеевич, кто становится героем вашей программы?
Константин Смирнов: Мы встречаемся с детьми тех, кого когда-то считали небожителями: великих политиков, ученых, изобретателей, артистов, писателей. Как правило, эти люди были заложниками своего времени, редко кто из них умирал в своей постели, и уж почти никто не уходил из жизни в положенный Богом срок. Их дети были свидетелями страшных событий, многие "испытали на собственной шкуре" "благодарность советской власти". Главное условие для участия в программе, чтобы тот, о ком будет разговор, уже умер - это позволяет раскрывать те факты, о которых при жизни говорить не принято. Мы уже побывали в гостях у Анатолия Андреевича Громыко, у сына Веры Мухиной, у Сергея Никитича Хрущева, у дочери Льва Яшина, у Михаила Семеновича Буденного - у него совершенно невероятные хоромы, а съемки мы проводили в кабинете его именитого отца. Абсолютно внепланово произошла съемка на даче у Николая Константиновича Черкасова, сына известного актера. Мы поехали в Питер снимать Галину Дмитриевну Шостакович, съемки проходили в дачном поселке, а дача Черкасовых оказалась по соседству. В общем, мы свалились хозяевам на голову, и вместо того, чтобы дать нам пинка, Николай Константинович любезно согласился поговорить. В результате, получился очень симпатичный материал.
Екатерина Романенкова: Где вы находите таких известных людей?
Константин Смирнов: Многих я знаю лично, познакомился за годы журналистской работы. Ну а дальше происходит своеобразная цепная реакция. Это же особый мир, где люди хорошо знают друг друга, поэтому, когда приходишь к одному персонажу, выясняется, что он знает еще пятерых.
Екатерина Романенкова: Константин Сергеевич, вы могли бы стать героем своей программы, так как вы - сын известного советского писателя. Поделитесь своими воспоминаниями о детстве.
Константин Смирнов: Действительно, мой отец Сергей Сергеевич Смирнов был лауреатом Ленинской премии, которую он получил за книгу "Брестская крепость". В это же время он вел радиопрограмму, в которой рассказывал о героях Брестской крепости. Программа имела очень большой отклик, к отцу приходило огромное количество писем, люди изливали душу, рассказывали о невероятном героизме. Все эти истории в конце концов послужили материалом для телевизионной передачи "Рассказы о неизвестных героях". Практически до конца жизни отец занимался поиском интересных людей - они становились героями его программ и книг.
Иван Толстой: Вопросы Константину Смирнову задавала Екатерина Романенкова. Полностью интервью доступно в интернете.
А теперь — наш разговор с Константином Сергеевичем в московской студии Свободы.
Константин Сергеевич, у каждого, конечно, были свои учителя, причем совершенно не обязательно внутри цеха профессионального, бывали люди, парадоксальным образом учащие жизни или такой придающие ракурс, который вдруг тебя впечатлял, и ты начинал понимать вещи совсем не из такой области, о которой идет часто и речь. Кто ваши учителя?
Константин Смирнов: Вероятно, у каждого человека в жизни существует не один-единственный учитель-наставник, а в разные периоды это разные люди. Так было и у меня. Скажем, в детстве для меня, что совершенно закономерно, главным наставником и учителем был отец. Чуть старше я стал, это был уже мой брат. И, что совершенно естественно, я пытался их копировать, совершенно не сознательно, тем не менее, личность складывалась под их сильным влиянием.
Что касается людей, которые в более сознательном возрасте на меня оказали какое-то влияние, во-первых, я должен сказать о таких замечательных людях, которых мне посчастливилось знать, - это семья Семена Львовича Лунгина и Лилианы Зиновьевны Лунгиной. Когда-то мне очень повезло, я был учеником Семена Львовича. Правда, недолго, каких-то полтора-два года, когда он меня готовил для поступления на сценарные курсы, на которые я, правда, так и не пошел. И мне посчастливилось бывать в их доме довольно часто. Он был моим учителем в смысле сценарного дела, и потом, когда это все закончилось, я, к сожалению, пошел не совсем по той дороге, которую он мне предначертал, в том, что касается профессиональных качеств драматурга.
И когда вышла картина по моему сценарию, картина эта была не так хороша, как мне хотелось, я в этот день был на Пицунде и очень обрадовался, когда вечером увидел ее на экране (по Первому каналу ее показывали). Я обрадовался, что я на Пицунде, и никто меня не достанет, чтобы высказать мне свое мнение об этом фильме. Так вот, утром я выхожу на пляж, и первый, кого я встречаю, был Семен Львович, мой уважаемый и любимый учитель, который меня спросил:
"Вчера мы прилетели из Москвы с Лилей (Лилианой Зиновьевной), и видели случайно картину. Там в титрах было написано, что один из авторов сценария - Константин Смирнов. Не вы ли это, Костя?"
И тут я был вынужден гореть со стыда и объяснять, что тяжелое материальное положение и совершенный анархист режиссер, который не руководствовался этим сценарием ни в коей мере, привели к тому, что картина получилась не слишком удачной. В общем, пытался найти какие-то серьезные, на мой взгляд, аргументы, но эта встреча так и осталась рубцом и на моей совести и на моей памяти.
Иван Толстой: Они удалились вдоль по пляжу…
Константин Смирнов: Ну, практически. Конечно, мы продолжали дружить. Не так тесно, как когда я бывал у них в доме несколько раз в неделю, но просто в силу моих занятий, потому что я был профессиональным журналистом, я уже не мог бывать у них часто. Но воспоминания о них для меня святы, Семен Львович и Лилиана Зиновьевна (тоже совершенно уникальная личность) мне дали очень многое.
Кроме всего прочего, вероятно, вы понимаете, что есть какие-то люди, которых вы даже не знали и не видели, но они оказали на вас какое-то влияние. Вот в таком смысле для меня огромной фигурой предстает Никита Сергеевич Хрущев. Это - мой герой. У меня два таких героя. Это Никита Сергеевич Хрущев и…
Иван Толстой: Я уже дальше боюсь услышать…
Константин Смирнов: … и Уинстон Черчилль. В смысле широты личности, в смысле их качеств, для мня это колоссы, что называется.
Иван Толстой: Давайте начнем с Никиты Сергеевича. Что-то я не ожидал от своего собеседника услышать признание в том, что его учителем был Никита Сергеевич.
Константин Смирнов: В определенной степени. Не то, чтобы учителем. Видите ли, я работал в журнале “Огонек” при Виталии Алексеевиче Коротиче. Так сложилось, что я был редактором, практически писал эту книжку, книгу Сергея Никитича Хрущева “Пенсионер союзного значения” об отставке Никиты Сергеевича, обо всем, что там было, об этом заговоре. И после этого я редактировал первую публикацию воспоминаний Никиты Сергеевича - они вышли впервые в открытой печати в “Огоньке”. И материал, который я из этого всего почерпнул, встречи и беседы с людьми, его окружавшими, в первую очередь, с такой удивительной, совершенно неповторимой женщиной как Рада Никитична Хрущева-Аджубей, его удочеренная внучка Юлия Леонидовна Хрущева… Вы знаете, только хорошие люди могли воспитать таких замечательных детей. Во-вторых, что касается самой фигуры Никиты Сергеевича, то, конечно, он вполне соответствовал своему времени, кровью был замазан весьма серьезно, но он единственный из всей этой шайки нашел в себе силы, чтобы об этом сообщить. Кроме всего прочего, результатом этого было то, что из тюрем, из лагерей, из ссылок выпустили миллионы людей, миллионы семей, наконец, хоть узнали, где могилы, где искать своих отцов, братьев и сестер. На мой взгляд, это подвиг огромной гражданской силы. А ведь его могли просто перед тем, как он полез на трибуну читать свой доклад на ХХ Съезде, с которого все и началось, просто в комнате отдыха президиума задушить шнуром от шторы, потому что подельники у него все были люди серьезные. Ворошилов кричал, что этого делать нельзя, потому что их привлекут к ответственности, накажут, и так далее. Но он не побоялся ни того, что их привлекут к ответственности, ни того, что его вчерашние дружки удавят его в комнате президиума. Он на это пошел. А для этого надо обладать огромным гражданским мужеством.
В то же время, конечно, все мы знаем его замечательные выходки, и, конечно, это был человек очень низкого уровня культуры. Тем не менее, у него культура была какая-то внутренняя. Это могли из его воспоминаний почерпнуть и люди, которые его знали, когда он был уже на пенсии. И Эрнст Неизвестный, и Евтушенко, который часто у него бывал, да много их было, все они это говорят в один голос. Я его не знал, к сожалению, потому что он умер в момент, когда я был еще в малосознательном возрасте. Но, еще раз говорю, что это фигура для меня огромная и большой нравственной силы.
Иван Толстой: Какое у вас осталось впечатление от наговоренного текста хрущевских воспоминаний? Вы стали литературным редактором этого текста. Редактировать можно тоненьким рашпилем, рубанком, топором, дубиной - как угодно. Степень неготовности его текста к бумаге какая была?
Константин Смирнов: Надо сказать, что, во-первых, я не слышал его текста на пленках, на которых были записаны эти воспоминания. Потому что я получил от Сергея Никитича Хрущева уже распечатку этих текстов, но она была абсолютно аутентичной, вплоть до каких-то междометий. Я как редактор старался сохранить его манеру. Конечно, это можно было причесать. Я, к сожалению, не читал потом то, что издали в “Московских новостях”, что потом печаталось с продолжением в “Вопросах истории”. Я уже это не читал, потому что, прочитав этот огромный материал, около 4000 страниц, у меня уже просто не было сил перечитывать это в новой редакции.
То есть я старался сохранить максимально приближенно к его прямой речи. Это, конечно, была не литературная запись того, что он надиктовал: это пожилой человек, да еще известно, как он владел русским языком. Тем не менее, мне кажется, что это удалось, и там его натура серьезно просвечивала, это было очень живо, за этим виделся человек.
Иван Толстой: Вот интересно, какой он виделся. Ведь масса прямой речи дает все. Этим пьеса отличается от романа - мы видим человека, ты не скроешь, когда ты столько наговорил.
Константин Смирнов: Конечно. Было видно, что это личность, несомненно. Очень точно его памятник сделал Эрнст Неизвестный, где черное и белое совмещено в таком плотном единстве. И это, несомненно, было в нем. Была масса смешных историй, он рассказывает очень смешные вещи. Я почему-то запомнил одну историю, просто приведу ее в качестве примера.
Когда произошло, так называемое, “освобождение” Западной Украины и Белоруссии, то есть оккупация, по сути дела, и советские войска вошли во Львов, он как первый секретарь ЦК КПбУ, приехал принимать челобитную от братского народа, только что завоеванного с помощью господина Гитлера. Они собрали львовскую интеллигенцию в Одесском оперном театре, там все стали выступать, клясться в любви Коммунистической партии и, в частности, выступал представитель еврейской общины Львова, который говорил “мы жиды”, “нас жидов”, “нам жидам”. Хрущев пишет:
“Я чуть не провалился сквозь землю. Как же так можно оскорблять собственный народ? Как же так можно было говорить о евреях ужасно? И в перерыве я подхожу к этому товарищу:
- Товарищ, как вам не стыдно?! Вы сами еврей! Как же вы обзываете своих компатриотов таким ужасным словом?!
Он говорит:
- Нет, извините, я не еврей, я — жид. Потому что по-польски “жид” - это еврей. А “еврей” для них, наоборот, оскорбительно. И я жид, и мы все тут жиды, и вы не лезьте, пожалуйста, со своими евреями, они к этому никакого отношения не имеют.
Хрущев был потрясен, потом он дал нагоняй своим шестеркам, что ему не сказали, что еврей по-польски – “жид”, и что это не оскорбительно, наоборот, нормально.
И там масса таких историй. Например, в 1938 или 39 году, когда шла очередная волна посадок, шла речь о том, что евреи меняют фамилии на русские. Это было до космополитизма, в том-то и дело, что это был 37 или 38 год. “И вот товарищ Хрущев, между прочим, тоже”, - сказал то ли Молотов, то ли кто-то еще из приближенных к Иосифу Виссарионовичу. На что Хрущев встал и говорит: “Я не совсем понимаю. Меня зовут Никита Сергеевич Хрущев. Это мое имя и фамилия”. До такой степени идиотизма доходили все эти истории. «Странно, в чем меня обвиняют? В том, что моя фамилия Хрущев?»
Там было много смешных историй, связанных с войной, но и масса трагический вещей, несомненно.
Конечно, он о многом умолчал и не о многом, а о большей части. И потом, когда мы знаем, какие он толкал речи на всех этих шабашах, мы знаем все эти тексты, все эти истории, но это, конечно, документ эпохи, и личность в нем сказывается очень ощутимо.
Иван Толстой: Была ли у Хрущева, судя по этим текстам, по этой прямой речи, все-таки установка на раскаяние, на обвинение себя вместе с другими, попытка перед Страшным Судом подготовиться и сбросить с себя уж совсем мерзкое?
Константин Смирнов: Я думаю, была. Но дело в том, что, как мне говорила Рада Никитична, он как бы сам лично не участвовал во многом. Когда он попал на Украину, там все было расчищено, все были уже посажены и расстреляны. Он приехал на место Косиора, которого взвали в Москву, но как только вызвали, сразу посадили и расстреляли. Вот, как говорила Рада Никитична, там уже все было расчищено. Потом он возвращается в Москву, и там уже тоже вся эта коса прошлась. Потом он был на фронте, как известно, он был под Сталинградом. Вообще фронтовая его судьба заслуживает уважения, тут ничего не скажешь. Но весь ужас в том, что он верил в коммунизм совершенно беззаветно, как сектант, не как верующий человек, который не подвергает сомнению догматы веры, но, тем не менее, мыслит. А это абсолютно для него было незыблемо, коммунизм это железно, это светлая цель.
Иван Толстой: А сверхзадача чувствуется? Для чего он наговаривает все эти мемуары. Четыре тысячи страниц - это безумие, это гигантское количество часов, это и пересчитать невозможно!
Константин Смирнов: Для чего? Я думаю, что на это его подвиг Сергей Никитич, сын. Вся история мемуаров на 90 процентов создана руками Сергея Никитича. Ему было нечего делать, деду.
Иван Толстой: Но есть разное ничегонеделание.
Константин Смирнов: Он копался в огороде. Он же был лишен любых контактов с внешним миром, у него сидели топтуны на даче. Когда его вызвали по поводу мемуаров в ЦК, с ним беседовали то ли Подгорный, то ли Брежнев, они ему стали говорить:
- Какие мемуары? Ты не имеешь права!
- Это я не имею право? Я - частное лицо. Это вы не имеете право меня подслушивать! Даже в сортир микрофон поставили, мой пердеж слушать!
В любом случае, его на это дело подвигнул Сергей Никитич, который потом их надеялся издать каким-то макаром, что-то с этого иметь.
Иван Толстой: А самого Никиты Сергеевича установка? Лев Толстой говорил, что всякий человек выстраивает речь так, чтобы оправдать свои поступки.
Константин Смирнов: Несомненно!
Иван Толстой: Самооправдание там было?
Константин Смирнов: Несомненно. Там даже не столько самооправдание, сколько мастерский уход от острых вопросов. Во-первых, он не успел, умер, он не все там предал огласке. Например, об отставке, то, что меня больше всего интересовало. Когда мы с Сергеем Никитичем встретились, он спросил, что бы я хотел. Мы же не можем публиковать в еженедельном журнале четыре тысячи страниц, это нереально. Поэтому мы договорились, что я возьму какие-то куски, как-то их скомпоную, отредактирую, и мы это будем печатать блоками. Я сказал, что 37 год, смерть Сталина, арест Берия, наиболее узловые моменты, отставка.
- Нет, про отставку он ничего не сказал, не успел. Просто он не дошел до этого, не успел. Про отставку есть у меня.
Это небольшая, страниц 70, рукопись на машинке, которую написал Сергей Никитич как бы по свежим следам, из которой потом родилась книжка “Пенсионер союзного значения”.
Иван Толстой: Вы сказали, что вы к этой книжке тоже какое-то отношение имеете?
Константин Смирнов: Видите ли, в чем дело. Сергей Никитич - математик, и с литературой у него отношения были непростые. Я был первым читателем, хотя, вероятно, семья читала. Во всяком случае, это был 86 или 87 год. Вообще все это получилось забавно, если рассказать в двух словах. Был такой замечательный историк Георгий Борисович Федоров, историк и писатель.
Иван Толстой: И друзья его называли любовно Г.Б. Федоров
Константин Смирнов: При том, что он был всегда защитником всех правозащитников, ближайший друг Наума Коржавина, практически всех правозащитников, Вера Лашкова у него в экспедиции работала. И вот я работал в журнале “Огонек”, а он прислал почтой небольшой, двухстраничный репортаж, рассказ о похоронах Никиты Сергеевича. Мы решили его напечатать. Я с ним связался. Текст был замечательный. Но “Огонек” - журнал иллюстрированный, поэтому нужны были фотографии с похорон Хрущева. Ни в одном из советских агентств и издательств фотографий с похорон Хрущева не было. Я позвонил во “Франс-Пресс”, в “Рейтерс”, в западные агентства. Да, пожалуйста, ради бога, съемка есть. Каждая карточка стоила тысячу долларов. По нашим деньгам это было нереально. Тут я вспомнил, что мой брат когда-то дружил с Сергием Никитичем Хрущевым. Каким-то образом я достал его телефон, позвонил, сказал, что мне нужны фотографии с похорон. Он обрадовался, что Никиту Сергеевича возвращают, тем более, в “Огоньке” - самый популярный журнал тогда в стране. И мы договорились встретиться, по-моему, у 7-го подъезда ЦК КПСС. Он мне принес фотографии. А 7-й подъезд - это был подъезд Отдела пропаганды. Я его спрашиваю:
- А вы, математик-ракетчик, что вы делаете в Отделе пропаганды?
- Я иду по поводу мемуаров Никиты Сергеевича.
- Так зачем вы идете туда? Дайте мне эти мемуары, я их напечатаю.
Одним словом, я собрал эти фотографии, фотографии были такие любительские, тем не менее, несколько карточек мы напечатали, вышла эта статья с этими фотографиями. А вечером я звоню Сергею Никитичу, говорю, что к нему заеду (мы жили рядом), приехал, он говорит:
- А что вас интересует из мемуаров?
Я перечислил определенные узловые моменты. Он говорит:
- Этого нет, это нет, а вот про отставку у меня есть.
Ну, я несколько покривился: что может написать сын? Понятно, что он будет ругать всех, тем более, известно, как Никита Сергеевич уходил - все мечтали, чтобы он ушел.
Я говорю:
- А что у вас?
- Я просто был первым, кто узнал об этом заговоре, и я все подробно описал.
- Что же, там заговор был?
- Да, был заговор.
- У вас что, написано?
- Да, написано.
- Ну покажите, что вы написали? Я же у вас не заберу.
Он показал, там было страниц 60-70, что-то в этом роде.
Я глянул, говорю:
- Ну, дайте мне до утра. Я сейчас прочту, как приеду домой, верну вам завтра и мы поговорим о том, что из этого можно сделать.
А жил он на Олимпийском проспекте. Я сел в троллейбус, мне надо было проехать несколько остановок, пока я ехал, я это прочитал. О литературных качествах говорить даже не стоило, надо было все переписывать, но материал, который там содержался, был уникальный. Речь идет о заговоре против Хрущева, о том, как заваривалась вся эта каша. Приехал домой, через 20 минут после того, как мы расстались, звоню и говорю ему:
- Не знаю, как насчет мемуаров, но вот из этого я вам обещаю сделать так, что вы будете автором бестселлера
- Да что вы!
- Я вам гарантирую, что вы будете автором бестселлера.
Я это взял утром, пришел в редакцию, дал Виталию Алексеевичу Коротичу и Льву Никитичу Гущину, они это прочитали, говорят:
- Готовь немедленно!
Я стал работать с этим текстом. К сожалению, его практически весь пришлось переписать, с первой буквы до последней точки, дать ему название “Пенсионер союзного значения”, что я считаю своей большой удачей. Первая часть этих записок вышла в день, когда состоялся пленум ЦК КПСС, на котором сняли Лигачева, и практически весь мир, то есть все крупнейшие агентства, издательства, журналы звонили Коротичу и спрашивали:
- Откуда вы знали, что пленум так закончится?
То есть эта публикация дала журналу славу самого информированного, хотя это абсолютная случайность.
Иван Толстой: Константин Сергеевич, мы с вами начали с того, кто ваши учителя. Вы сказали, что один из учителей - Никита Сергеевич. А в чем его учительство проявилось, как вы это ощущаете? То, что вы рассказали, это очень интересный мемуарный рассказ журналиста, а учительство в чем?
Константин Смирнов: Я думаю, что жизнь Хрущева показывает пример гражданского мужества. Вот лично мне гражданского мужества часто не хватает, признаюсь честно. Тут есть и объективные обстоятельства, но, конечно, и субъективные. У меня в кабинете висит портрет Никиты Сергеевича Хрущева, и когда у меня наступает момент, когда нужно принять какое-то решение ответственное, я всегда на него поглядываю. Потому что, еще раз повторю: то, что сделал Хрущев, это акт высокого гражданского мужества. Лично мне часто этого не хватает, да и многим, поэтому у нас в стране и происходит не всегда то, что хотелось бы.
Иван Толстой: Вторым своим учителем вы назвали Черчилля.
Константин Смирнов: Черчилль - не то, что мой учитель, но личность для меня совершенно замечательная, я в него влюблен абсолютно. Когда я читал его мемуары, за которые он получил Нобелевскую премию по литературе, я просто не мог оторваться. Я помню, там есть такой отрывок, я не могу его процитировать наизусть, но в силу того, что я рос в семье писателя, занимавшегося военной темой, темой пленных (отец этому посвятил практически всю жизнь), тема войны и пленных мне очень близка, я ее в определенной степени пропустил через себя, потому что в детстве все эти люди были у нас дома, ночевали и дневали. И вот там есть замечательный отрывок, когда накануне капитуляции Италии он обсуждает, не помню, кто там капитулировал с итальянской стороны, но он особо подчеркивает, говоря людям, которые ведут приговоры с итальянцами, что все наши пленные, находящиеся на территории Италии, неважно, взяли их немцы или итальянцы, они все до единого должны быть живы, в нормальном состоянии и переданы нам. Если хоть с одного из них упадет волос, вам не поздоровится. Потому что пленные - это наша плоть от плоти и кровь от крови. Это люди, которые перенесли гораздо больше тех, кто был на войне. Они не только воевали за свою родину, они еще попали в плен, они были вдали.
Вы представляете, какой чудовищный диссонанс с тем, к чему мы привыкли за годы советской власти, когда Сталин говорил, что “у меня пленных нет, у меня есть только предатели”. Читать без слез это невозможно. Вот человек, который в книге политических мемуаров говорит об этом, ничего, кроме высшей степени уважения к нему, я не могу испытывать. И потом сама личность его во всем, вплоть до деталей, до курения сигары, это для меня абсолютно недостижимый образец.
Иван Толстой: Хрущев и Черчилль - это фигуры, которых вы читали или литературно правили, но все-таки это люди, как бы на другом этаже - и социальном, и историческом - находящиеся. А если пройтись по вашему этажу, кто те образцы, которые вас делали, которые вас лепили в течение жизни?
Константин Смирнов: Во-первых, я должен обязательно сказать о таком замечательном человеке, хорошо вам известном, как Александр Ильич Шлепянов, чьим учеником я был, и счастлив, что я имел возможность от него напитаться, потому что это не только высочайший интеллектуал, человек невероятно легко ориентирующийся в культуре, в литературе, в изобразительном искусстве, и так далее, но человек просто огромной культуры, огромной свободы внутренней. У него я, может быть, что-то почерпнул в этом смысле, потому что мне трудно даже передать все восхищение и нежность, которую я к нему испытываю. Это, в определенной степени, тоже мой отец. И вот недавно мне исполнилось 60 лет, он давно живет в Соединенном Королевстве, и как уж он это узнал, я не знаю, но он мне прислал по электронной почте поздравление, чем я был невероятно тронут, буквально до слез, с восторгом написал ему ответ. Это замечательный человек, он оказал на меня огромное влияние, и я ему по гроб жизни благодарен.
Иван Толстой: А я хочу напомнить нашим слушателям, что это автор, может быть, одного из самых известных советских фильмов “Мертвый сезон”, кинодраматург.
Константин Смирнов: Он “соавтором” там называется. Но дело в том, что там авторы - Владимиров (это его псевдоним), это такой Вайншток, который замечательно ориентировался в коридорах власти и государственной безопасности, а реально сценарий написал Александр Ильич, это, действительно, целиком и полностью его произведение. Но пробивал его Вайншток тогда. Действительно, Шлепянов замечательный кинодраматург, просто прекрасный и замечательный человек.
И, конечно, на меня огромное влияние, решающее оказал мой брат Андрей Смирнов, хотя мы с ним абсолютно разные, мы не похожи ни внешне, ни внутренне. То есть решающее влияние на мою жизнь оказал мой брат, это несомненно для меня.
Иван Толстой: А чем учит человек, который учит и который не ставит перед собой такой цели? Я понимаю, что задаю абсолютно субъективный вопрос, другой ответит как-то иначе, а вот вы? Теперь поговорим о вас, как об эоловой арфе, которая воспринимает звуки окружающие, их как-то трансформирует и дальше транслирует в мир, арфе, которая отзывается. Вот вы человек какого типа, что вы воспринимаете в людях, что вам слышно от людей?
Константин Смирнов: Я думаю, что это касается не только меня, но и любого человека. Ты воспринимаешь, в первую очередь, то, чего у тебя нет, или есть в гораздо меньшей степени, чем у человека, которого ты встречаешь. Для меня мой брат, например… Как-то у нас, где - не могу вспомнить, шел разговор, но не с ним, о том, что такое интеллигент. Это старый спор, дискуссия старая - интеллигенты, образованцы и тому подобное. Но для меня интеллигент это форма существования духа, это не высшее образование и не высокий уровень культуры. В этом смысле мой брат - интеллигент абсолютный, потому что для него это форма существования духа, другим я его не представляю и не вижу. Для меня это недостижимый образец, что называется, к которому мне уже поздно стремиться в 60 лет.
Тем не менее, любой человек, которого ты встречаешь, а я и в силу профессии, и в силу темперамента встречаюсь с огромным количеством людей, и я думаю, что я от каждого что-то получил, какую-то свою пайку, как говорили в лагерях. Я четыре раза был на Северном Полюсе, на дрейфующих льдинах, и там тоже совершенно замечательный народ был, уникальные люди, личности, и от каждого я научился чему-то, что-то впитал. Мне трудно сказать, как это происходит но, основываясь на собственном жизненном опыте, ты всегда стараешься перенять у встреченного тобой человека что-то, в чем у тебя недостаток, или то, чего у тебя вообще нет.
Иван Толстой: Когда мы сегодня начали разговор, первый, кого вы упомянули как учителя, был ваш отец. Совершенно неизбежно, что я спрошу вас о том, как относился ваш отец к одному из самых громких эпизодов своей биографии - к участию и к председательству в расправе над Пастернаком в 1958 году. Эта тема была табуирована потом в семье?
Константин Смирнов: Начнем с того, что 58 год для меня всегда был покрыт тайной, потому что мне было 6 лет, и Бориса Леонидовича Пастернака я видел несколько раз в Переделкине, во время его прогулок, но, конечно, понятия не имел в то время о том, что происходило.
Иван Толстой: А Борис Леонидович узнавал вас: вот этот мальчишка это сын того самого?..
Константин Смирнов: Я не думаю, что он меня узнавал, только если меня кто-то показывал. Мы в 58 году переехали как раз в Переделкино. Не то, что она была табуирована, дело в том, что у Андрея с отцом бывали очень серьезные диспуты, мягко говоря, когда стены дрожали - они орали друг на друга.
Иван Толстой: А Андрей Сергеевич вас старше на сколько?
Константин Смирнов: На 11 лет. Это серьезная разница, и у них были очень серьезные идеологические расхождения, при том, что Андрей начинал, как председатель совета дружины в школе, потом был секретарем комсомольской организации, был такой правоверный большевик.
С ним была замечательная история, когда впервые открыли Кремль для посетителей, он был юным пионером, и, поскольку он был номенклатурой пионерской, ему дали билет на елку в Кремль. И вот он пришел туда, там у всех белый верх, черный низ, красные галстуки… Он был в полном восторге. Тут они стали петь “Взвейтесь кострами…”, и он от избытка чувств упал в обморок. Они вызвали мать, его привели в чувство. Он был невероятно эмоционально нежен по отношению к коммунизму. А потом пошел во ВГИК, поступил к Михаилу Ромму, и у него этот флер любви к большевикам очень быстро слетел.
И они часто спорили. Но отец был испуганный человек, конечно. Его отца, моего деда, дважды сажали, а на третий раз посадили уже так. Первый раз, когда отцу было 15 лет. Отец вынужден был идти на завод работать, и бабка говорит, что он, когда по ночам приходил в полном изнеможении, после смены, 15-летний пацан, падал, засыпал и во сне матерился такими словами, что бабка говорит, что даже не подозревала, что это может существовать. Короче говоря, он был испуган, в этом смысле, властью, как многие, думаю, люди этого поколения.
А в силу того, что у него очень удачно сложилась его журналистская и писательская судьба, он, конечно, чувствовал какую-то ответственность перед этой властью. И тогда, кроме всего прочего, большевики умели хорошо убеждать. Насколько я знаю по его позднейшим рассказам, его вызвали просто. Он был вторым секретарем парткома Союза писателей, его вызвали в Московский комитет партии и сказали, что ему надо будет открыть собрание и выступить с первым словом. На что он стал говорить, что он не читал роман, не может судить.
- Это партийное задание, существует партийная дисциплина, вы обязаны, и все. Иначе у вас будут большие неприятности.
А он понимал, что такое большие неприятности. У него двое детей, жена, теща инвалид, родители, которые только что после посадки, дед потерял ногу в Потьме. Ну и, конечно, не хватило у него гражданского мужества, чтобы отказаться. Я прямо писал в очерке в “Огоньке” об отце, это была моя первая публикация в “Огоньке”, я там прямо написал, что, к сожалению, не всегда ему хватало гражданского мужества, и не во всем он жил в ладу с собой, и были моменты, которые он потом не любил вспоминать или вспоминал с горечью.
Иван Толстой: Это самое интересное - не любил вспоминать. Потом не корил себя?
Константин Смирнов: Корил. Я уверен, что он до конца жизни себя корил, абсолютно уверен. Есть даже свидетельство, по-моему, это в книге Ивинской есть, где она говорит, что она ехала в поезде с кем-то, и та женщина говорит, что ехала в Питер с Сергеем Сергеевичем Смирновым, и он весь вечер говорил только о том, что он проклинает день и час, когда он… Он, конечно, корил себя, он вообще был порядочный человек. Когда я прочитал его доклад, у меня волосы дыбом встали, я уже был в серьезном возрасте, когда это открылось, я уже работал в “Огоньке”, я был совершенно изумлен, не мог спать, потом несколько дней у меня перед глазами это все стояло. И дело даже не в том, что он говорил. Он потом, правда, говорил, что роман ему не понравился, но это - дело вкуса. Но дело в том, что он принимал участие в этом. Он принимал участие в этой травле. Так вот, Ивинская пишет, что он весь вечер говорил: “Я никогда не прощу себе этого”. Думаю, что он не простил себе этого, это действительно так.
Но, еще раз повторю, то, что он сделал в жизни, то что ему удалось, я все-таки считаю, что он сыграл очень важную роль в том, как изменилась судьба ветеранов войны и, в первую очередь, бывших военнопленных, которые считались предателями родины, очень многие из них, думаю, большинство, из гитлеровских лагерей отправлялись в сталинские. Он сумел вернуть этим людям и честное имя, и жизнь, по большому счету. Я считаю, что это тоже поступок большого гражданского мужества, учитывая специфику советской власти.
Иван Толстой: А что у него было персонально связано с этой темой, почему вот такой был у него отклик?
Константин Смирнов: Очень просто. Потому что Брестская крепость, которой он коснулся в 56 году впервые и которую, по сути дела, он восстановил из руин, защитники Брестской крепости все были в плену, 99 процентов. И один из первых защитников Брестской крепости, который прислал отцу письмо, такой Александр Митрофанович Филь. Он попал в плен, его в лагере, здесь уже, допрашивал следователь, он ему все рассказал, тот ему дает протокол, Александр Митрофанович хочет прочесть, а следователь говорит:
- Ты что, родине не веришь?
Тот взял и расписался. Его - по этапу на Алдан. В протоколе было написано, что он власовец, полицай, и тому подобное. Хотя он никогда в жизни ничего подобного не делали, были десятки людей, свидетелей, которые с ним воевали.
И таких историй огромное количество. Все они были в плену. Майор Гаврилов, который был одним из руководителей обороны Брестской крепости, который потом получил Героя Советского Союза, когда отец его нашел, он жил на окраине Краснодара в саманной хижине, это хижина, из навоза построенная. Потом он стал Героем Советского Союза, депутатом Верховного Совета. 99 процентов из тех, кто выжил, прошли через плен, и все они были изменниками родины, их не восстанавливали в партии, не давали работу, люди погибали просто-напросто. Отец за это взялся и всю эту тему вытащил.
То, что 9 Мая сегодня - выходной день и праздник, это заслуга моего отца, я это говорю без всякой скромности. И то, что 8 Марта - выходной день. Это одним указом было в 64 или 65 году.
Иван Толстой: Отмечаться 9 Мая с 1965 стало.
Константин Смирнов: Да, в год 20-летия. 8 Марта - День подвига советских женщин.
Иван Толстой: Этого добивался Сергей Сергеевич Смирнов?
Константин Смирнов: Добивался повсюду, это его заслуга. Конечно, были и другие люди, которые помогали в этом, но это была его золотая мечта и его инициатива. И он-таки этого добился. В 1965 году он получил Ленинскую премию, Крепость получала звание Крепость-герой. Так что это был год радости.
Иван Толстой: Учителя живут и учат, хотят этого они или не хотят, а ученики бродят по миру. Одни ничему не хотят учиться, а другим учиться нравится. К какой категории вы себя относите? Любите ли вы учиться?
Константин Смирнов: Я люблю общаться, а в этом общении, я считаю, я каждый раз чему-то учусь. А учиться - нет, я не очень люблю учиться. Был плохим учеником в школе и в институте был не ахти. Но я вообще человек действия, что говорить. Я не могу сидеть на одном месте.
