В московском издательстве "Новое литературное обозрение" готовится к выходу сборник "Память и праздник", одна из статей которого посвящена празднованию 9 мая в столице Чечни. Это день, когда в республике одновременно отмечается память Ахмата Кадырова, убитого во время парада в 2004 году. А день траура по жертвам депортации по инициативе Рамзана Кадырова был перенесен с 23 февраля на 10 мая четыре года назад. О том, как эти траурные даты понимаются жителями Чечни, рассказывает Ольга Резникова, антрополог и социолог Института европейской этнологии Мюнхенского университета.

– Вы автор статьи под названием "Скорбь и праздник в постколониальном пространстве. Этнографические заметки о Грозном 8-10 мая". Вы говорите о Дне Победы, Дне памяти Ахмата Кадырова и смещенном с 23 февраля Дне памяти депортации чеченцев. Вы говорите о том, что у всего этого есть отчетливый признак постколониального и даже расистского. Вы можете назвать эти признаки?

– Я не говорю о признаках расизма. Я говорю о некотором векторе расизма. Для меня важно рассматривать расизм не как некоторое слово, которое обозначает плохое поведение, расистское поведение. Для меня важно его рассматривать как отчасти процесс расификации. У нас есть нерасифицированные граждане РФ, которые считают себя русскими, у которых белый цвет кожи и т. д. А есть люди, которых маркируют по каким-то признакам. И этот процесс расификации можно рассматривать в разных контекстах. Мы можем посмотреть на то, как люди в Москве ищут себе квартиру, а можем рассматривать и такие феномены, как 9 мая в Грозном, этот праздник имеет там большое значение. Мне интересно посмотреть, как колониализм и расизм просматриваются через 9 мая, какие еще механизмы через него просматриваются, как люди на это реагируют. Как люди реагируют на то, что бабушка и дедушка, которых депортировали, оказываются каким-то образом связаны с Ахматом Кадыровым. Я в Грозном бывала много раз и никогда не видела там открытых расизма или антисемитизма. Поэтому для меня 9 мая оказался неожиданным таким временем и таким местом, когда и колониализм, и реакция на колониализм, и расистские всякие проекции, и реакции на эти проекции вдруг оголились.

Поэтому я и говорю о постколониальном расизме, который, конечно, просматривается не только 9 мая, но 9 мая он виден немножечко с другого ракурса.

– Что это за ракурс? Насколько я поняла, в вашей статье вы говорите о том, что чеченцы как бы отказываются от своей собственной памяти и о 9 мая, и о 23 февраля. И все вдруг сходится к точке траура по Ахмату Кадырову. Это какая-то утрата идентичности? Это подчинение своей идентичности общегосударственной идее? Это, наконец, признание "правоты Москвы"?

– Это не чеченцы утрачивают свою идентичность. Существует некоторый государственный праздник – 23 февраля, День защитника Отечества. Это день, когда депортировали чеченцев в 1944 году. Это не чеченцы от него отказываются. Для тех чеченцев, с которыми я разговаривала, 23 февраля все еще один из самых важных траурных дней в Чечне. Люди не отказываются от своей идентичности, тем более от критики депортации. Это очень важная семейная память. Большинство людей анализируют и воспринимают те ограничения, с которыми встречаются жители Чечни в РФ, те опасности, с которыми они встречаются, и т. д., как связанные с колониальными войнами. Я думаю, что это довольно логическая связь. Они это связывают с разными формами колониальной войны, последствиями колониальности, или такими фигурами, как Рамзан Кадыров, который чаще всего воспринимается как некий символ Москвы. В другом исследовании респондентка сказала: это х... с путинской короной на голове. Вот это примерно то, как воспринимают Кадырова некоторые, не все, конечно.

Но что происходит 9 мая? Люди не отказываются от этого дня. Они не отказываются и от своего анализа того, что Россия – это русские, которые колонизировали, поработили, уничтожили город Грозный. От чего жители Грозного отказываются – это от того, чтобы идти на конфронтацию, но тоже не все. Я показываю довольно разные реакции людей на 9 мая. Некоторые говорят: мы воевали не на той стороне, надо было помогать Гитлеру воевать с Россией, тогда бы не было такой трагической ситуации в Чечне. При этом иногда даже с антисемитскими какими-то фразами или фантазиями, что если бы уничтожили всех евреев, то в Чечне было бы лучше. Абсурдное такое одно интервью у меня было, но оно тоже косвенно показывает работу защиты от расизма и антисемитизма. Люди пытаются интерпретировать: вот у нас есть праздник – 9 мая. Мои дед и бабушка воевали на войне, их потом депортировали. Мне это нужно как-то понять. А я прихожу сейчас на праздник 9 мая с бабушкиным портретом, а там по каким-то причинам тем мужикам (или вдовам тех мужиков), которые проводили зачистки в нашем селе, почему-то дают награды в этот день – в память о моей бабушке. Вот эту шизофрению каждый человек пытается как-то объяснить. Некоторые пытаются объяснить тем, что "мы воевали не на той стороне". А другие пытаются это объяснить тем, что "нам, чеченцам, нужно лучше интегрироваться, нужно показать России, что мы хороший народ, что мы стараемся, что мы любим Россию так же, как и все русские, а может быть, даже и больше". Это тоже одна из форм реагирования на расизм. Другие говорят, "мне все равно, что говорят власти, какие конфетки они вдовам дают, для меня важно 9 мая – мои бабушка с дедушкой умерли". Другие обижаются, что их не воспринимают. Например, жена участника войны: сама переживала войну, депортацию, пришла на праздник, а ей говорят – это не ваш праздник, ваш праздник был вчера, 8 мая. Эти пересечения показывают не то, что люди отказались от своей идентичности или что они отказались от того, чтобы критиковать власть. Они просто показывают формы и границы того, как люди могут интерпретировать свою реальность.

Как мы можем интерпретировать реальность? Мы берем что-то извне и пытаемся ее присвоить, как-то с ней работать, и работать в своих собственных интересах. Собственные интересы – это преодолеть в том числе эту шизофрению, а с другой стороны, что-то проблематизировать. И дальше я это анализирую и говорю, что люди по-разному это интерпретируют. Любая статья, любой анализ показывает проблемы в обществе. Я вижу проблему не в том, что люди в Чечне отказываются от идентичности, я вижу проблему в том, что существует некоторый гомогенный праздник 9 мая, который требует от жителей и жительниц Чечни признать, что "мы российский народ". А "российский народ" в данном контексте означает: "Мы ничего не имеем против русских". Критика исследователя идет уже задним числом, но не по отношению к моим респондентам, которые мне рассказывают о том, как они пытаются с этой шизофренией работать. Она идет в отношении той системы, или той гомогенной каши, которую создали и расизм, и колониализм. Это же не один человек где-то сидит и создает такую идеологическую кашу, она создается годами насилия. И это насилие продолжается и сегодня. Существует трилогия из дней 8–10 мая, в которые требуют чего-то праздновать, не зная даже, что это за праздник. Вы сказали, что чеченцы отказываются от такого понятия, как чеченцы? Нет, есть люди, которые живут в Чечне. Есть люди, которых расифицируют в разной форме. Есть люди, у которых есть власть, которые заинтересованы, например, в том, чтобы что-то гомогенизировать, чтобы признавать Россию как старшего брата. Но такого "чеченцы как группа" – нет. Так же как нет такой группы, как русские. Есть люди, которые ходят на бирюлевские погромы, другие ходят демонстрировать с Навальным, третьи ходят на Антимайданы. Есть много разных групп. Так же и в Грозном. Там довольно много разных людей, которые по-разному интерпретируют события.

– Когда мы говорим о праздниках, особенно о праздниках государственных, о праздниках массовых, их принято описывать с точки зрения эмблематики – какие там флаги, какие знаки, портреты, лозунги. Вы довольно часто пользуетесь в своей статье термином "пустотный город". Вы говорите о том, что Грозный стал пустым, ссылаясь на своих респондентов. Это не ваше определение, это люди вам об этом говорили. Что значит этот странный разрыв между большим количеством портретов отца и сына Кадыровых, Владимира Путина и т. д. и этим представлением людей о пустоте?

– "Пустой город" начался с момента восстановления Грозного под эгидой "Без следов войны". И в 2010 году, когда я начала свои исследования в Грозном, и в 2013-м, и в 2014 году – есть такая отсылка к городу живому, доброму, может быть, разрушенному, военному городу, но который понятен, у которого есть история. Ему противопоставляется некоторый анонимный, чужой, пустой город, который построился из ниоткуда. На самом деле не все люди не любят новый город, но он существует. Это не тот же самый город, который был давно, в котором ездили трамваи, в котором были кафе, в котором жили разные национальности, ностальгическое воспоминание о довоенном Грозном. Это другой город, новый построенный, чем тот, который был разрушен во время двух чеченских войн. И очень часто, чтобы этот новый город как-то описать, о нем говорят как о пустом. У меня было одно интервью. Я попросила нарисовать город. Респондент нарисовал мне очень красивый город 80-х годов. Там были цветы, деревья, солнце, там были какие-то маленькие подробности, кафе, в котором встречались во время студенческих посиделок и т. д. А что сегодня? Нарисуй мне город сегодня. И он долго-долго думал, что-то пытался рисовать. А потом мне отдал пустой лист бумаги и сказал: тут ничего нет. И вот это "ничего нет" по-разному определяется.

Некоторые люди рассказывают о том, что нет воспоминаний, нет тех домов, с которыми что-то было связано в молодости или в детстве, потому что эти дома разрушились или были перестроены. Другие проблематизируют такие вещи, как "мой любимый проспект, проспект Победы, переименовали в проспект Путина, и он для меня стал пустым". Но вот о чем я пишу в связи с 9 мая: на 9 мая происходит собрание людей у большого красивого монумента имени Ахмата Кадырова. И там музей: жизнь Ахмата Кадырова, детство Ахмата Кадырова, искусство, которое связано с Ахматом Кадыровым. И про этот музей люди говорят: это то, что в городе получило центральное место, но которое вообще ничего не выражает. Оно, конечно, выражает какую-то идеологическую подоплеку. Но на самом деле это пустота. Это для очень многих пустота, когда память о войне, о чеченских войнах заменяется героизированием Ахмата Кадырова. На самом деле, критического про Ахмата Кадырова я очень мало слышала. Чаще всего я слышу, что война – это "что-то другое", что война – "это мы книжки собирали, прятались, уезжали, возвращались". А история про Ахмата Кадырова не о том. Так же и про Вторую мировую войну. История про Вторую мировую войну – это история о том, как люди уходили на фронт, кого похоронили, как они потом друг друга искали в депортации, как потом возвращались и никого не находили после войны. И эти все истории не заменяются абстрактным пустым воспоминанием об Ахмате Кадырове, которого убили 9 мая, и не заменяются рассказом о "чистом небе". Во-первых, потому что после Второй мировой войны для чеченцев не было чистого неба. Во-вторых, потому что это вещи взаимно не связанные. И вот эта замена, как я это понимаю, выглядит так же, как праздник 10 мая, – траур по всем погибшим чеченцам, независимо ни от политической позиции, ни от роли в истории чеченского народа. Что это такое? Это люди, которые погибли в годы чеченских войн, и омоновцы, которые погибли, это те люди, которые воевали во время Второй мировой войны, или это те люди, которые были депортированы. И как бы закрывание этого всего такой крышкой сверху, когда говорят "мы поминаем всех", оно создает форму непоминания. Люди не могут или не имеют возможности, им не дают такой возможности – вспоминать о своих родственниках и как-то с этим воспоминанием жить, работать. Вместо этого создаются абстрактные, совершенно пустые формулы: день, в который мы поминаем всех чеченцев, которые погибли, и место, где мы кладем всем цветы. Я не думаю, что Грозный в смысле пустоты по отношению к 9 мая – что-то совершенно особенное. В Москве некоторая замена идет тоже. Просто в Грозном она настолько оголена, так сопровождается постколониальностью и расизмом, что она болезненней воспринимается. У петербуржцев воспоминания о бабушках и дедушках, которые погибли в блокаду, тоже неоднозначные. На них накладывается некая гомогенизация войны, но это воспринимается не так болезненно, как если речь идет о тех людях, которых мы должны сейчас вспоминать, которые бомбили наши города. В этом видна вся болезнь этого насилия, которое происходит не только в момент, когда падают бомбы, но и когда создаются идеологические рамки того, как можно вспоминать нам о войне, о чеченской войне, о Второй мировой войне, о депортациях и как – нет.