В московском театральном центре Вс. Мейерхольда прошла выставка фотографий знаменитого польского драматурга, писателя, философа и художника Станислава Игнация Виткевича – Виткацы. Выставка подготовлена к 130-летию со дня рождения Виткевича Польским культурным центром.
О культовой фигуре польского театра и литературы рассказывает театровед Марек Радзивон, директор ПКЦ с 2008 по 2013 годы.
– Открывал выставку так называемый многократный портрет Виткевича. Это пять образов одного и того же человека в военном мундире, перед зеркалами. Это производит совершенно головокружительное сюрреалистическое, какое-то невероятное впечатление.
– Фотографии Виткевича – это один из многих его проектов, одна, я бы даже сказал, небольшая часть его литературной, художественной жизни. Он замечательный драматург.
– Он прежде всего известен в России как драматург.
– Польский театр 1950–60-х годов, а особенно после "оттепели", 1970-е годы – это постоянные постановки его пьес. Кроме того, это автор нескольких романов, которые, безусловно, вошли в историю польской литературы ХХ века. Кроме того, это выдающийся художник. Есть специалисты, которые считают, что в первую очередь это художник, который как человек очень способный, остроумный, интеллигентный, перешел в литературу. Вообще, он даже не художник, не литератор, не писатель, а человек-оркестр, если можно так сказать, человек, который из всей своей жизни сделал какой-то художественный артефакт. Игнаций Виткевич был сыном и продолжателем дела Станислава Виткевича, известного краковского художника.
Молодой Виткевич рос в атмосфере краковского модерна начала ХХ века. Его судьба была предопределена тем, что он в этой среде краковских художников рос. О Виткевиче мы можем говорить и как о художнике, и как о писателе, но его жизнь на границе XIX–XX века была тесно связана с отцом, с Краковом художников. В 1930-е годы Виткевич организовал фирму, которая делает портреты. На самом деле это было немножко издевательство над самим собой. Он писал за деньги портреты, в основном портреты своих друзей. Таким образом, у нас есть портреты Юлиана Тувима, Ивашкевича, отца Виткевича и многих других. Это не классика художественного портрета, а весьма необычные работы.
Сама его жизнь очень интересна. Человек, который служил в царской армии, в Петербурге видел начало революции, который довольно быстро понял, что это такое, кто такие большевики, чем грозит вся эта большевистская волна Европе и вообще всему миру. Такой фатализм, который специалисты видят в его художественных работах и в литературе, в картинах, который довел его до самоубийства 17 сентября 1939 года, когда советская армия вошла на территорию Восточной Польши.
– Возвращаясь к фотографии, которая открывает выставку, "Многократный портрет", это же период Петербурга?
– Да, это, если я не ошибаюсь, 1916 год. Он здесь в военной форме. Это военная петербургская, царская часть его биографии, она отражается не только в фотографиях, в литературе тоже. Вообще, я бы не сказал, чтобы он был известен как фотограф – это была одна из его активностей, но, скорее всего, я бы его назвал человеком, который из своей жизни делает произведение.
– Можно поподробнее о каких-то его странностях, эскападах? Он, кажется, действительно человек модерна, человек авангарда, блистательный и одновременно немножко извращенный, как о нем вспоминали.
– Да, это видно и в работах, и в не художественной, человеческой биографии. Мне кажется, что правильно было бы сказать, что он, как гениальный художник, выдающийся человек искусства и писатель, постоянно себя уничтожал. Он работал очень долго над очередным романом, после чего говорил: роман – это не художественная работа. Стихи – да, поэзия – да, а роман (работал он только над романами) – это такая солянка, куда мы бросаем все, это к художественным работам отношения не имеет. Писал он картины выдающиеся, его считали наследником отца, который пошел на шаг дальше, чем отец. Очень быстро отказался от классического ремесла. На самом деле его главная художественная карьера – это 1960-е годы, так как он опередил свое время.
– Имеется в виду, что он получает известность, его начинают изучать, пропагандировать, ставить и смотреть в 1960-е?
– После "оттепели", безусловно. Мне кажется, что самоубийство 17 сентября 39 года тоже играло некоторую роль. Почему 17 сентября, что тогда произошло? Это вопросы, не касающиеся самого Виткевича, но это политические вопросы новейшей истории Польши, которые до "оттепели", после 1945 года до 1953-54 ставить было вообще нельзя, по крайней мере, сложно это было делать публично. Поэтому его немножко замалчивали.
Это был, я бы так сказал, человек (тогда этого слова не было, его не употребляли) постоянного хеппенинга, человек, который сам себя уничтожал и возрождался в очередной раз. Ну вот как художник: в какой-то момент перестал писать картины, организовал фирму портретную, писал только портреты, которые на самом деле хотел продавать, но продавать их было невозможно. Это тоже была часть какого-то хеппенинга. Женился он где-то в 40 лет, по тогдашним меркам очень поздно. С женой заключил договор, что на самом деле мы не будем жить вместе – это будет часть нашего совместного художественного проекта, хеппенинга, ты будешь жить отдельно, но иногда будем встречаться.
– Кем она была по профессии?
– По-моему, психолог.
– То есть она не была человеком из мира богемы?
– Нет, она тусовалась в этой среде, но сама не была художником или литератором. Конечно, в этой богеме были и другие женщины вокруг него. Раньше в Польше этого никто не издавал, сейчас вышли три тома его переписки с официальной женой, где видно, как этот человек противоречит сам себе. Видно, что это гений, с другой стороны, видно, что он ведет себя как какой-то инфантильный ребенок, незрелый совсем. Постоянно происходят какие-то революции. Последняя революция, последний, может быть, самый большой хеппенинг произошел почти полвека после смерти Виткевича (конечно, я немножко шучу), который он сам из потустороннего мира задумал. Только в начале 1990-х появилась возможность, после распада Советского Союза, чтобы его прах можно было похоронить в Польше.
– А где он был похоронен?
– Большая часть варшавской и краковской интеллигенции (и не только интеллигенции) вместе с немецким фронтом бежала на восток, по крайней мере, первые две недели с 1 сентября, когда началась Вторая мировая война. Когда начались бомбежки Польши, все двинулись на восток, на Западную Украину, на Западную Беларусь, на Восточное воеводство Польши, он в том числе. Тогда он жил в Закопанах. Закопаны – такая Мекка краковских (и не только краковских) художников и богемы. До 17 сентября он двигался на восток, и довольно далеко на Западную Украину доехал. Там покончил с собой. В начале 1990-х его прах привезли после всяких исследований в Закопаны, в Польшу, там были очень официальные похороны. Позже начали проверять ДНК, и оказалось, что это не он. Человек, который лежит в Закопанах, – это не Виткевич. С одной стороны, звучит как трагическое недоразумение, с другой стороны, поскольку это Виткевич, все это складывается в очередной хеппенинг. Задумать он его, естественно, не мог, но как-то все это укладывается в тот самый жанр, в котором он всегда жил.
– То есть до сих пор люди не знают, где его настоящие останки?
– Мы понимаем, где это примерно могло быть, но останки, которые приехали в начале 1990-х годов, которые торжественно, очень громко и очень официально похоронили на кладбище в Закопанах, выясняется, не его. И весь этот официоз тоже был бы не его. Поэтому на самом деле это справедливо, если можно так сказать.
– В Закопанах находится музей с его картинами?
– Да. Это старый дом, в котором он жил еще в молодости и в котором жил его отец.
– Если характеризовать его творчество как художника, какому стилю он принадлежал? Это элементы экспрессионизма?
– Это, скорее всего, экспрессионизм, хотя есть черты очень оригинальные. Даже человек, который не занимается профессионально историей искусства, если видит его картину, понимает, что это Виткацы. Там есть такие оригинальные черты, которые описать я не в состоянии, но это видно. И действительно, там присутствует сильный момент экспрессионизма. 90% – это портреты, это автопортреты разные, очень дьявольские иногда.
На фотографиях это тоже видно. На фотографиях на этой выставке, на автопортретах тоже есть этот момент. Как у всей богемы, не только польской, естественно, начала ХХ века, 1910–20-х годов, там и первые попытки какой-то игры, с сегодняшней точки зрения, скажем, может быть наивные, но первые попытки с наркотиками. Он тоже был тут лидер, скажем, в этом плане.
– Кажется, Гомбрович сказал, что их было трое – Бруно Шульц, Виткевич и он. Как с точки зрения современного литературоведения можно об этом говорить? Это троица авангардистов, людей, склонных к эскападам, к какому-то экстремальному поведению и к очень странной литературе, которую нельзя назвать мейнстримом никак, и тем не менее у нее огромное количество поклонников.
– Это действительно фраза Гомбровича, Гомбрович самый младший из этой троицы. Наверное, он сам для себя искал поддержки, называя две большие фамилии. Действительно что-то есть похожее между ними. В первую очередь, как мне кажется, каждый из них был особым и отдельным писателем, ни один из них не искал среды или группы. Скажем, Ивашкевич, Тувим, Слонимский – группа "Скамандр", Галчинский – группа "Квадрига". А тут три человека, которые прошли свою литературную, в некотором плане даже личную жизнь отдельно, в полном одиночестве, и в литературе они были тоже одинокими людьми. Конечно, там есть разница как минимум на одно поколение. Первый успех Гомбровича, которым он вошел в историю польской литературы ХХ века, – это 1937–38 год, но Виткевич тогда был уже фигурой очень известной. Так что я бы даже не говорил о каком-то похожем жанре, а скорее всего, о похожем представлении о том, что такое литература, что эту вещь можно делать только в одиночестве, только самому с собой, а не в какой-то группе.
– Я бы добавила, заниматься тайными сторонами человеческой души, изучая свою собственную душу?
– Да. Гомбрович, Виткевич и Шульц – это писатели, которым чуждо было реалистическое ремесло, чистый реализм. В этом смысле каждый из них по-своему перевернул современное представление о литературе в каком-то смысле, по крайней мере, в Польше.
– Бруно Шульц и Виткевич похожи еще тем, что оба и литераторы, и художники. Возвращаясь к современной Польше: мы можем говорить о влиянии Виткевича на современную польскую литературу или о влиянии всех троих? В каких формах это может выражаться?
– Мне кажется, скорее, это общий дух. Назвать современных писателей, похожих на Гомбровича или Виткевича, я бы не пробовал. Но если ты хорошо относишься к традиции, это не означает, что будешь подражать; или, наоборот, что подражать не имеет смысла. Я уверен, что если самых главных современных польских писателей спросить про важные, близкие им фамилии из польской литературы, эти три фамилии, безусловно, появились бы. Многих известных писателей 1930-х, 1940-х, 1950-х годов в Польше мы сейчас не помним, а если их помним, считаем, что это закрытая глава для историков литературы. В этом плане ни Виткевич, ни Шульц, ни Гомбрович не устарели, это очень все живое.
– Какие-то пьесы Виткевича идут в современной Польше?
– Такой всплеск, вспышка – это все-таки после "оттепели", 1950–60-е годы. Это Ежи Яроцкий, который, кстати, заканчивал ГИТИС, это и начало театра Ежи Гротовского – тоже Виткевич. Из современных можно назвать Гжегожа Егжину (Яжина в распространенной русской транскрипции. – РС), директора театра TR в Варшаве. Это, наверное, вместе с Кшиштофом Варликовским главный польский режиссер среднего поколения, один из самых важных. Его дебют в начале 1990-х – это был Виткевич. А потом и Гомбрович тоже. Неслучайно и Гомбрович, и Виткевич тут появляются. Оба писали романы, для обоих театр был не драматургия, не часть литературы, а скорее драматургия как материал для театра. Не драматургическое в литературном смысле, а театральное, в смысле постановки, мышление у обоих.
– В литературном наследии Виткевича большую часть занимают пьесы или романы?
– Сложно сказать. Популярность больше у драматургии, его театральных постановок. Но разделить это нельзя.
– Интересно, как театр его представляет сценографически. В постановках Егжины была какая-то отсылка к его фотографиям или картинам или это была совершенно современная сценография, никак не учитывающая его как художника?
– Безусловно, к картинам, да. К таким цитатам экспрессионизма, немецкого даже экспрессионизма начала века, который был близок Виткевичу. Безусловно, в сценографии это видно. Кроме того, сам Виткевич писал тексты про работу с актерами, про театр, как он себе представляет постановку, что такое актер, как с ним работать, такие теоретические тексты. Есть еще огромное количество писем, которые не напечатаны. Я сказал, что три тома корреспонденции с женой есть, а писем очень много, они тоже часть его литературно-художественного проекта: письмо, корреспонденция как очередной литературный жанр. Мне кажется, он это так воспринимал.
