Иван Толстой: Бергаков и Булдяев. Беседа с Борисом Парамоновым о русской словесности.
Бердяев и Булгаков– это своего рода пара. В новом читательском сознании они соседи: по каталогу эмигрантского книжного магазина, например. По одновременному цензурному изъятию из советской жизни и по одновременному же возвращению в годы перестройки. А вы, Борис Михайлович, каким отношением связываете этих двух русских мыслителей, бывших современниками, людьми общей судьбы, можно сказать ровесниками? Родились с разницей в три года, скончались с разницей в четыре. Оба были высланы из советской России, оба умерли в Париже. Но это внешняя связь. Как вы видите внутреннюю?
Борис Парамонов: У них то еще общее, что они оба начинали в Киеве. Бердяев происходил из аристократических кругов, а Булгаков из церковных, отец у него был священник. Начинали они как единомышленники-марксисты, оба преодолели марксизм на почве идеалистической философии, оба пришли к религии. Потом резко разошлись, явив полярные типы религиозно-философской мысли. Но поначалу действительно современники их воспринимали как некий единый тандем. У Андрея Белого в мемуарах говорится, что их в шутку считали единым персонажем и называли иногда сдвоенной фамилией: Бергаков или Булдяев. Оба они были ярчайшими представителями так называемого легального марксизма, вместе с Петром Струве, который, между прочим, написал Манифест российской социал-демократической партии. А Бердяев молодым принимал участие в революционном подполье, был арестован и сослан в Вологду. Вместе с ним в вологодской ссылке были писатель Ремизов, историк Щеголев и Луначарский. В письмах Ленина той поры - конца 1890-х -есть такое замечание: а правда ли, как говорят, что в философских спорах всех бьет Бердяев?
Иван Толстой: На каком же поле бил всех Бердяев, если он тогда считался марксистом?
Борис Парамонов: Первая его книга, в которой он стоял в общем на марксистских позициях, называлась «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии» и была полемически заострена против лидера тогдашнего народничества Михайловского. Бердяев критиковал как Михайловского, так и упрощенное, по его оценке, понимание марксизма. Тут лучше всего дать его собственные слова, из автобиографии «Самопознание», где он так говорит о своей первой книге:
Диктор: «Книга представляет опыт синтеза марксизма в критической форме с идеалистической философией Канта и отчасти Фихте… Наиболее существенным в моей книге было мое крепкое, основоположное убеждение, что истина, добро, красота не зависят от революционной борьбы, определяются не социальной средой, а трансцендентальным сознанием. Я твердо стоял на кантовском априори, которое имеет не психологический, а логический и этический характер. Но психологическое сознание зависит от социальной среды, от классового положения. Могут быть более или менее благоприятные условия для усвоения истины и справедливости, вкорененных в трансцендентальном сознании. «Классовая истина» есть нелепое словосочетание. Но может быть классовая ложь, которой и проникнуты буржуазные классы, причастные к греху эксплуатации человека человеком. На этой почве я построил идеалистическую теорию мессианства пролетариата. Пролетариат свободен от греха эксплуатации и в нем даны благоприятные социально-психологические условия для проникновения истиной и справедливостью, определяемых трансцендентальным сознанием. Выходило, что у рабочего класса происходит максимальное сближение психологического и трансцендентального сознания».
Иван Толстой: Надо бы объяснить, что такое трансцендентальное сознание.
Борис Парамонов: Это сверхличное сознание, сознание как норма, наличие которого предопределяет любое суждение.
Целостность, тотальность марксизма тем самым преодолевалась, вносились другие мотивы, в частности этический, для чего требовалось обратиться к нравственной философии Канта. Кант для Бердяева - как и для Булгакова - всегда был бОльшим авторитетом в философии, чем Маркс. Вот эта ревизия марксизма началась как раз с усвоения тогдашними легальными марксистами философии Канта.
Формулу этого процесса дал Сергей Николаевич Булгаков, назвавший книгу своих статей 1903 года «От марксизма к идеализму». Это и есть формула умственного процесса, пошедшего в культурных левых кругах тогдашней России.
Тут у меня масса личных воспоминаний. Когда меня приняли в аспирантуру на кафедру истории философии, свое философское образование - совершенно к тому времени отсутствовавшее - я начал с чтения двух книг: вот этой книги Булгакова и сборника статей Бердяева Sub specie aeternitatis, что значит «с точки зрения вечности» (формула Спинозы).
Иван Толстой: Борис Михайлович, а откуда пришло само знание о них, о Бердяеве и Булгакове? Ведь эти имена не то что дезавуировались, а просто не упоминались, замалчивались даже в эпоху пресловутой оттепели, когда не шли дальше того, что Сталин плохой, но Ленин хороший, надо вернуться к Ленину, а не к какому-то там Булдяеву или Бергакову.
Борис Парамонов: А я сборник «Вехи» к тому времени, то есть к 67-му году, прочитал, в котором две первые статья написаны как раз Бердяевым и Булгаковым.
Иван Толстой: А о «Вехах» как узнали?
Борис Парамонов: Мой опыт убедил меня, что культуру задавить никогда до конца нельзя, как и религию, она всё равно где-то сохранится и на свет рано или поздно вылезет. Это шило в мешке. О «Вехах» я узнал из романа классика советской литературы Максима Горького «Жизнь Клима Самгина». Там у него в четвертом томе читают и обсуждают «Вехи», и мне запомнилась фраза: русский человек не любит богатства. А «Самгина» я читал чуть ли не в двенадцатилетнем возрасте. Ну и принятый в аспирантуру - то есть получив доступ к богатейшей библиотеке университетской, санкт-петербургской еще, - первым делом взялся за Бердяева и Булгакова, изучал «Вехи» в алфавитном порядке.
Была еще одна книга Булгакова, которую я внимательно читал «Два града. Исследования о природе общественных идеалов». Одна из статей этого сборника называлась «Религия человекобожия у Фейербаха». Это очень важный термин у Булгакова - человекобожие. Булгаков и Бердяев разошлись как раз на этом вопросе: первый счел, что у второго в самом типе его мысли есть этот уклон к человекобожию, в сущности не совместимый с христианством, к которому они оба пришли. Христос - Богочеловек. Но человекобог - это нечто прямо противоположное христианству, некий, скажем так, демонический уклон или «героический». Булгаков выделял две эти противоположные экзистенциальные позиции, два типа личности - героизм и подвижничество. Об этом написана его статья в «Вехах». Вот как он противопоставляет интеллигентский радикальный максимализм, «героизм» - и потребный тип мысли, психологии, поведения, норму которых он видит в традиции православия:
Диктор: «Оборотной стороной интеллигентского максимализма является историческая нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, стремление вызвать социальное чудо, практическое отрицание теоретически исповедуемого эволюционизма. Напротив, дисциплина «послушания» должна содействовать выработке исторической трезвости, самообладания, выдержки; она учит нести историческое тягло, ярем исторического послушания, она воспитывает почвенность, чувство связи с прошлым и признательности этому прошлому, которое так легко теперь забывают ради будущего, восстанавливает историческую связь детей с отцами.
Напротив, чисто гуманистический прогресс есть презрение к отцам отвращение к своему прошлому и его полное осуждение, историческая и нередко даже просто личная неблагодарность, узаконение дурной распри отцов и детей. Герой творит историю по своему плану, как бы начинает из себя историю, рассматривая существующее как материал или пассивный объект для воздействия. Разрыв исторической связи в чувстве и воле становится при этом неизбежен».
Борис Парамонов: В этих словах Булгакова помимо всего прочего чувствуется момент персонально-автобиографический: это он о себе, о своем пути возвращения к вере отцов от соблазнов интеллигентского максимализма, плоды которого все русские люди могли наблюдать в событиях первой революции и ее крахе.
Иван Толстой: Да, что уж говорить о второй революции, точнее победе большевиков. Реакция Булгакова на переворот была в том, что он принял священство и стал отныне не Сергей Николаевич Булгаков, а отец Сергий Булгаков.
Борис Парамонов: Но начнем о Булгакове с начала. Он учился из семинарии, куда поступил по семейной традиции, но ушел оттуда и поступил университет, там серьезно занялся политической экономией - и не мог не выйти к Марксу, тогдашней, конца ХIХ века, русской новинке. Поехал в Германию для дальнейшего углубления в марксизм, к носителям священного огня - немецким социал-демократам, - и там написал двухтомное исследование «Капитализм и земледелие». Вывод его был: на материале сельского хозяйства теория Маркса не подтверждается.
Ревизией политэкономии Маркса он не ограничился - начал его философскую критику, так же, как и Бердяев, через Канта. Вот об этом написаны те работы Булгакова, которые вошли в сборник «От марксизма к идеализму», вышедший в 1903 году. Там в частности такой вопрос обсуждается: что такое историческая причинность? Можно ли вообще говорить о причинности, то есть закономерном ходе событий в истории? Одна из статей Булгакова в этом сборнике - «Хозяйство и право» разбирает этот вопрос как раз по отношению к Марксу. Он рассказывает о книге немецкого философа Штаммлера, который поставил вопрос: можно ли создать партию содействия лунному затмению? - коли мы знаем, что таковое произойдет по естественным законам тогда-то и тогда-то, совершенно точно исчисляется. Марксисты, социал-демократы, руководствующиеся философией Маркса, напоминают таких, что ли, лунатиков. Ведь по теории выходит, что социализм восторжествует с неизбежностью естественного процесса, естественно-исторического, как говорили марксисты. Булгаков, тогда еще марксист, всячески исхитряется и выкручивается, чтобы совместить несовместимое, но и ему это не удается. А такие неудачи толкали его дальше, вели к дальнейшим анализам, это и был путь от марксизма к идеализму.
Или еще: как отнестись к теории прогресса, присутствующей у Маркса в форме учения о смене социально-экономических формаций? И Булгаков критикует саму теорию исторического прогресса именно как естественного процесса, говорит о безнравственности самой этой теории: нельзя получить нравственное удовлетворение при мысли, что миллионы людей пали жертвой ужасов истории, чтобы я всячески благодушествовал на их трупах, наслаждался наконец-то достигнутым прогрессивным блаженством. Здесь у него намечается позднейший переход к христианской философии истории, к темам хилиазма и эсхатологии, к историческому апокалипсису. Это тема конца истории - только в перспективе конца можно говорить о смысле истории. Мне кажется, что эту тему подхватил у Булгакова Бердяев в книге «Смысл истории».
Еще одна работа Булгакова называется «Апокалиптика и социализм», здесь он дает замечательную формулу: социализм есть апокалипсис натуралистической религии человекобожия.
И вот оказалось, что ответить на все эти вопросы можно, отнюдь не дожидаясь того, чтобы исторический процесс сам на них ответил: можно уже заранее сказать, что марксизм - построение, не выдерживающее уже чисто теоретической критики. Не надо ни Ленина, ни Сталина, ни Гулага, чтобы понять утопичность, ложность этих построений, это можно увидеть заранее, так сказать априорно. Вот хотя бы Канта освоив.
Иван Толстой: Но, согласитесь, Борис Михайлович, что силы действующие в истории Канта не читают. Или вы думаете, что Ленин, пройди он тот же философский искус, что Булгаков и Бердяев, не стал бы настаивать на своем мировидении?
Борис Парамонов: Конечно. Это же элементарно, это апеллирует к простой логике. Но человек, в том-то и дело, руководствуется в жизни не логикой, а некими аффектами. И Ленин в том числе. Человека нельзя свести к рацио, человек иррациональное существо. А Ленин особенно, ему не до Канта, не до чистого разума, господствующий его импульс - злоба.
Тут мне вспоминается Чичерин Борис Николаевич. Он еще в 1882 году выпустил книгу «Хозяйство и социализм», математически точно показав, к каким последствиям приведет любая попытка претворить в жизнь теорию социализма. Предсказал всю советскую жизнь, до мелочей, например, что социализм будет царством бюрократии, отсталой экономики и всяческих недостач. Но ведь что интересно. Рационалист, гегельянец Чичерин такой сделал вывод: коли мы поняли, какой это абсурд и нелепица, то о социализме и говорить дальше не следует, и пытаться незачем, это чистая утопия. А ведь попытались, да еще как! По полной программе, по пунктам осуществили чичеринский кошмар. Позднее Бердяев скажет: опыт истории показал как раз осуществимость утопий.
Иван Толстой: Эти слова Бердяева взял Олдос Хаксли для эпиграфа к роману «Прекрасный новый мир».
Борис Парамонов: Совершенно верно, и Бердяев знал об этом, он читал Хаксли и где-то его упоминает. Но мы об этом и говорим: даже Канта читать не надо, а надо прочесть, скажем, Достоевского, чтобы понять, на какие кунштюки способен человек даже при ясном сознании и даже грамотный. Как в самый момент торжества светлых идей объявится ретроградный джентльмен и одним ударом ноги разрушит хрустальный дворец.
Иван Толстой: Сталин, к примеру.
Борис Парамонов: Точно. Но Бердяев и Булгаков как раз к Достоевскому чутки были. Одна из статей булгаковского сборника «От марксизма к идеализму» называется «Иван Карамазов как философский тип». Бердяев позднее написал о Достоевском целую книгу. А от Ленина Достоевский отскакивал.
Иван Толстой: «Архискверное подражание архискверному Достоевскому». А в одном письме Ленин говорит, что Достоевский напоминает ему об одном его житейском происшествии - как ему пришлось провести ночь с сошедшим с ума человеком.
Борис Парамонов: Задача, таким образом, стояла: как выйти за пределы рационального сознания - не способного, доказал Кант, решать последние вопросы бытия, - и при этом, так сказать, не сойти с ума, то есть сохранить реалистичность мышления и отношения к жизни. И вот тут начинается подлинная тема, касательно нашей сегодняшней пары. Надо нам решить: кто из них обладал большим реализмом - Бердяев или Булгаков.
Иван Толстой: За кем осталось историческое поле, да?
Борис Парамонов: Сразу же скажу: ни за кем. Оба проиграли, история пошла не так, как они хотели бы. Но нужно решить, к кому из них можно обратиться за резервами.
Иван Толстой: То есть уже не история, а будущее?
Борис Парамонов: Да, но давайте по порядку.
Одна из статей сборника «От марксизма к идеализму» посвящена Булгаковым Владимиру Соловьеву. Большая статья, 60 с лишним страниц, называется «Что дает современному сознанию философия Владимира Соловьева». В конце концов Булгаков перешел к религиозно ориентированной философии, а потом и прямо к богословию под влиянием Соловьева, его учения о Софии - Премудрости Божией. Он, Булгаков, начал разрабатывать в русской философии так называемую софиологию, вариант некоего христианизированного платонизма. Софиология или философия Всеединства - вообще основная линия в русской философии, ей следовал Булгаков, Флоренский - позднее оказавший на Булгакова ни с чем не сравнимое влияние, Карсавин, Франк. Это основная русская философская интуиция. Общая мысль всех этих построений: мир божествен, коли он создан Богом в Его неизреченной любви как Его подобие, в Его творческой воле. Но это внутреннее божественное строение мира существует лишь в потенции, невыявленным. Божественным мир становится в эволюции природных, а потом социальных форм. История предстает богочеловеческим процессом, в истории образуется Царство Божие. История и есть выявление подлинного образа мира, как он был задан в Божественном замысле.
Иван Толстой: Да, тут уже поневоле забудешь о теории прогресса, осуществляемого движением социально-экономических форм. Какой уж тут Маркс.
Борис Парамонов: А вот и нет, Маркса Булгаков отнюдь не забывает - и даже находит ему место в новой своей системе философского мышления. Он захотел в новом свете посмотреть на экономику, первую свою специальность. И в 1912 году он выпустил книгу «Философия хозяйства». Там много интересного. Хозяйство Булгаков понимает теперь в религиозных терминах, в свете той же софиологии. Хозяйство тоже софийно - коли оно в максимальном своем устремлении идет к той же целостной божественной правде, вносит свою лепту в воспроизведение Божьего замысла о мире. Коли весь исторический процесс софиен, богочеловечен, то и хозяйство подчиняется тому же замыслу, идет теми же путями. И Булгаков задается вопросом: какой должна быть философия хозяйства, на каком философском фундаменте она должна возникнуть? Тут явно не подходит Кант, не знающий выхода за пределы рационального априори, оставляющий мир за границами категорий разума как некую вещь в себе, на которую мы не можем влиять, да и знать ее не можем. Не походит и Фихте с его максималистским Эго, ни тем более Гегель, для которого весь мир выступает как диалектическое движение идей, понятий. И нужную философию, на которой можно строить рефлексию о хозяйстве, Булгаков находит в системе Шеллинга, в его философии тождества, говорящей о всеобщей одушевленности мира в тех или иных степенях, «потенциях». Этим дается единосущность человека и мира и значит, возможность творческого воздействия человека на мир. Что и есть труд, а в целом - хозяйство.
Но - и вот самое интересное! - Булгаков находит возможным найти и для Маркса место в этой своей софиологии хозяйства - тому самому экономическому материализму. Он связывает это с библейским проклятием, с обреченностью человека на тяжкий и совсем уж не творческий труд. Маркс, по его мысли, выражает вот этот возраст человечества, изгнанного из рая и еще не проникшегося руководительными творческими устремлениями. Маркс, экономический материализм находит у Булгакова частичное оправдание. Давайте процитируем кое-что из «Философии хозяйства», из самого ее заключения:
Диктор: «Можно сказать, что экономический материализм как философской системы до сих пор вовсе не было и нет. Но это не уничтожает его значения в истории мысли. (…) он есть первый опыт философии хозяйства, в нем выходит на поверхность новая и, нам кажется, рудоносная жила. Высказана яркая мысль, пробуждена новая философская тревога… в экономическом материализме остается еще особая жизненная правда, не теоретическая, но практическая, моральная…. Под личиной холодного рационализма и теоретической жесткости в нем скрывается грусть человека о самом себе, тоска «царя природы» в плену у стихии этой самой природы равнодушной, даже враждебной. В этом скорбном учении нашел выражение хозяйственный трагизм человеческой жизни, и в его пессимизме есть глубокая искренность и правдивость. Над человеком тяготеет проклятие, говорит экономический материализм, ибо что же как не проклятие - эта неволя разумных существ у мертвой, неосмысленной, чуждой нам природы, эта вечная опасность голода, нищеты и смерти. И это проклятие зависимости от природы порождает новое, еще злейшее проклятие, экономическое рабство человека человеку, вечную вражду между людьми из-за богатства. Такова тоска, которая слышится в экономическом материализме, и такова правда, облеченная в его научный иероглиф. Эта та правда, которая высказана на первых же страницах книги бытия человеческого рода, как слово Божьего гнева и Божьего суда над согрешившим человеком и всей тварью: «проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей, тернии и волчцы произрастит она тебе… в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят».
Борис Парамонов: Вот видите, какой размах, поистине религиозный, можно дать сызмальства знакомым и осточертевшим тезисам фарисейски-догматического толкования старой и устаревшей, окостеневшей теории. Я говорю о марксизме в его советской интерпретации. Поставленная в правильную систему любая старая мысль заиграет живыми красками.
Приведу такое суждение Бердяева о булгаковской «Философии хозяйства»:
Диктор: «Сергей Булгаков в своей Философии хозяйства» своеобразно соединяет дух православия с духом экономического материализма. Он Бога ощущает как Хозяина, мир как хозяйство. Даже небесное имеет у него запах трудового пота. Но концепция Булгакова очень показательна и интересна: в ней оригинально изобличается сходство православного и марксистского чувства мировой жизни как тяготы и бремени и сознания всякого дела в мире как послушания».
Борис Парамонов: Как вам это понравится - вот это усмотрение внутренней связи между православным и марксистским чувством жизни? Вот что такое подлинный философский дискурс - игра в бисер, если угодно. Это можно сравнить даже с поэзией, с метафорой в поэзии: всё можно приравнять всему. Обнаруживаются парадоксальные связи в строении бытия или в истории человечества.
Я вот что еще хочу сказать по поводу булгаковской «Философии хозяйства». В ней разъяснена одна ошибка Маркса как философа: он представил политическую экономию как онтологию, то есть учение о бытии в его последних основаниях. Это даже не ошибка, а сознательный трюк. Об этом подробнее говорил Булгаков в работе «Карл Маркс как религиозный тип». Поэтому диалектический процесс нельзя спроецировать на экономику. Диалектика, как объяснил Гегель, это всеобщее, преодолевающее формы конечного. Политэкономия, экономика как таковая не может быть всеобщим.
Можно еще добавить, что это стремление найти диалектический процесс в экономических формах Маркс перехватил у Прудона, который первым дал образец такого построения в своей книге «Система экономических противоречий». А диалектике Гегеля его обучил Бакунин. Отсюда такая ненависть Маркса к обоим - и Прудону, и Бакунину.
Иван Толстой: Это напоминает тему Набокова, которую мы уже обсуждали - то его свойство, которое заставляло его нападать с ненавистью на людей, высказавшихся раньше его на любимые его темы. Но я вот какой вопрос хочу задать, Борис Михайлович: а нельзя ли поставить в эту связь сегодняшний факт слияния церковной практики в России с политикой власти? Новое возрождение если не религии, то роли православной церкви в повседневной жизни России?
Борис Парамонов: Ну вроде бы марксизма в сегодняшней России нет, но обнаруживается традиционная связь православного конформизма с монопольной активностью государственной власти. Сейчас в России в каком-то смысле 19-й век, причем николаевская эпоха.
Но не будем длить такие параллели: аналогии в истории попадаются, конечно, интересные, но история тем и своеобразна, что ее события носят единичный, не повторяющийся характер. Сколько б вы ни наступали на грабли, но каждый раз они по-новому бьют в лоб.
Так что возвратимся к Булгакову и Бердяеву, сейчас важный момент начинается. Бердяев весьма резко критикует булгаковскую «Философию хозяйства» и в связи с этим вообще весь строй его мысли. Булгаков возвращается к христианству, к православию, говорит Бердяев, но этот возврат у него отнюдь не пробуждает творческую инициативу, а наоборот, возвращает к традиции, углубляет традицию - хотя бы средствами новейшей философии. В мысли Булгакова, в последних основаниях его философии - вот в этой софиологии - Бердяев не видит творчески нового.
Он в 1916 году написал большую статью о Булгакове, о трансцендентном его понимании религиозных тем. Булгаков не видит интимной связи Бога с человеком, проявляющейся именно в человеческом творчестве - любимая тема Бердяева. Дадим цитаты из этой статьи; сначала Бердяев излагает точку зрения Булгакова:
Диктор: «Булгаков очень последовательно отрицает творческую природу человека и боится творчества как сатанизма (…) Источник отрицания творчества человека - в религиозном пафосе трансцендентной дистанции между тварью и Творцом. В глубине тварной природы нет источников творчества, - источники эти всегда лежат в трансцендентном по отношению к тварной природе Творце. Творить не дано из ничего, то есть из свободы, из глубины,- дано лишь перераспределять данные элементы замкнутой и завершенной тварной природы.
Притязание твари на самобытное творчество есть сатанизм».
Борис Парамонов: Дальше Бердяев прямо цитирует Булгакова из «Философии хозяйства»:
Диктор: «Знание есть выявление того, что метафизически дано, оно в этом не есть творчество из ничего, но лишь воссоздание, воспроизведение данного, сделавшегося заданным, и это воссоздание становится творчеством лишь постольку, поскольку оно есть свободное и трудовое воспроизведение. Человеческое творчество не содержит по этому в себе ничего метафизически нового, оно лишь воспроизводит и воссоздает из имеющихся, созданных уже элементов, и по вновь находимым, воссоздаваемым, но также знакомым уже образцам. Творчество в собственном смысле, создание метафизически нового человек, как тварному существу, не дано и принадлежит Творцу… Человеческое творчество создает не «образ», который дан, но «подобие», которое задано, воспроизводит в свободном, трудовом, историческом процессе то, что предвечно есть, как идеальный первообраз. И бунт твари против Творца, уклон сатанизма, метафизически сводится к попытке стереть это различие, стать «как боги», иметь всё свое от себя».
Борис Парамонов: И Бердяев так отвечает на это:
Диктор: «Булгаков - иудей, а не эллин. По типу своей религиозности он семит, а не ариец. Подобно древним евреям, видение Бога поражает его, как ударом грома, опаляет огнем. Бог далек и страшен, увидевший его подвергается опасности умереть. Бог не окрыляет человека, не возносит его вверх, не повышает его творческой энергии, а дает прежде всего чувство тварной низости и слабости, греховности, подавляет, потрясает своим далеким величием. Он ран, нанесенных Богом, может излечить лишь София. Интимно близкой, умиляющей и радующей может быть лишь божественная женственность - София. Это другая сторона религиозной природа Булгакова, смягчающая его древне-иудейский религиозный страх».
Борис Парамонов: Интересно, что позднее, уже в эмиграции, в богословских своих трудах отец Сергий разработал концепцию четвертой ипостаси Бога - именно Вечной женственности, Софии.
Эта мысль, эта установка, эта философская традиция, идущая от Платона (софиология, напоминаем, - это христианизированный платонизм), вызывает у Бердяева страстную отрицательную реакцию, в которой выявляются темы его собственной философии, как она сложилась к тому же 1912 году, когда Булгаков опубликовал «Философию хозяйства», а Бердяев написал книгу «Смысл творчества» (опубликованную позже, в 1916 году). Основная мысль этой новой философии Бердяева - в констатации и выделении трех мировых эпох: эпоха закона, эпоха искупления и эпоха творчества. В проекции на Священную историю это иудейское законничество, христианство с его идеей искупления, преодоления греховной природы человека, и нынешняя творческая эпоха, которую можно назвать антропологической, ибо только сейчас призвано раскрыться человеческое творчество - не только в созидании интеллектуальных или художественных продуктов, но в поистине онтологическом размахе - как созидание нового неба и новой земли.
Но прежде чем перейти к этим интимным мыслям Бердяева, то есть к самому нерву его философии, дадим из него такую цитату, направленную опять же против Булгакова:
Диктор: “Пассивно ждут, что дыхание духа, Духа нового, начнется в недрах церковных, начнется как нечто трансцендентное им самим, над ними совершающееся, но сами не берут на себя почина, в своей собственной глубине ничего не раскрывают. Но всякое религиозное движение начинается с имманентного опыта, с имманентного творческого почина. Дух дышит, где хочет, и дыхание Духа я должен прежде всего ощутить в себе, в своей глубине, а не извне, не от внешнего какого-то центра... Всякое религиозное движение и религиозное возрождение начинается с меня самого, и я не могу возложить на других бремени и труда начинаний”.
Борис Парамонов: Вот и посмотрим, как Бердяев начинает от себя. Взвесим его, как сказал бы отец Сергий, сатанизм. Вот это его “человекобожие. Мягче сказать - максимализм бердяевской философии. Бердяев, кстати, единственный в России философ, выпадающий из традиции философии Всеединства, он острый персоналист - можно даже сказать, чуждый русскому духовному типу вообще.
Книге “Смысл творчества” Бердяев дал подзаголовок - “Опыт оправдания человека”. Оправдание человека - исключительно в его творчестве, в созидании человеком нового, ранее небывалого. Но творчеству человека грозит одна неизбежная опасность: созданные им артефакты, ценности, достижения существуют сами по себе - как ставшие, далее не развивающиеся продукты культуры. В мир приходит новое - продукты творческой деятельности человека, но самый мир не меняется, остается прежним, разве что число культурных артефактов увеличивается. Появляются Ботичелли и Микельанжело, но мир не меняется. И целью творчества, говорит Бердяев, должно быть создание нового порядка бытия, нового неба и новой земли.
Каковы же ресурсы для исполнения этой грандиозной, этой максималистской задачи? И тут мы сталкиваемся с самым интересным у Бердяева: путем радикальной трансформации бытия, выхода на новый онтологический уровень будет преображение пола. Максимальная его сублимация.
Конечно, слово “пол” не совсем удачно выбрано Бердяевым: контекст его рассуждений требует более высокого и значимого термина - Эрос. Естественно, он употребляет и этот термин, вспоминает Платона и его учение об Эросе. Знаком Бердяев в “Смысле творчества” уже и с Фрейдом, упоминает его в двух примечаниях к основному тексту “Смысла творчества”. Пол или Эрос у Бердяева - некая изначальная энергия бытия, которую можно растратить, так сказать, впустую, но можно направить на достижение высших целей. В общем это то, что Фрейд называл сублимацией пола. “Смысл творчества” - весь о такой сублимации.
Но тут, пожалуй, надо перейти к цитации. Бердяев пишет необыкновенно выразительно, суггестивно, цитата из Бердяева всегда украшает любой текст.
Диктор: «Пол несоизмеримо шире и глубже того, что мы называем в специфическом смысле половой функцией…пол есть стихия, разлитая во всем существе человека, а не дифференцированная его функция... Пагубной ошибкой было бы отождествлять, как это нередко делают, пол с сексуальным актом. Отрицание сексуального акта есть огненное проявление пола в человеке. Слабость и вялость сексуального акта не есть еще показатель слабости и вялости пола в человеке, ибо энергия пола, разлитая во всем существе человека, может иметь много проявлений и направлений».
Борис Парамонов: Вот тут скрыто некое признание, но не будем его вскрывать. Выделим главную у Бердяева мысль - о коренной дефектности пола в нашем бытии, имевшей причину в грехопадении, в утрате человеком целостного андрогинного образа. Подлинный человек - не мужчина и не женщина, подлинный человек - андрогин, Муже-Дева, как неустанно повторяет Бердяев. Эта инспирация у него идет от немецкого мистика Якоба Бёме.
Диктор: «Жизнь пола в этом мире в корне дефектна и испорчена. Половое влечение мучит человека безысходной жаждой соединения. Поистине безысходна эта жажда и недостижимо соединение в природной половой жизни. Дифференцированный сексуальный акт, который ест уже результат космического дробления целостного, андрогинического человека, безысходно трагичен, болезнен, бессмыслен… соединении в сексуальном акте - призрачно, и за это призрачное соединение всегда ждет расплата. … Мимолетный призрак соединения в сексуальном акте всегда сопровождается реакцией, ходом назад, разъединением. После сексуального акта разъединенность еще больше, чем до него… Не бессмертие и вечность ждет личность в сексуальном акте, а распадение в множественности рождаемых новых жизней. Сексуальны акт закрепляет плохую бесконечность, бесконечную смену рождения и смерти. Рождающий умирает и рождает смертное. Рождение всегда есть знак не достигнутого совершенства личности, не достигнутой вечности. Рождающий и рождаемый тленны и несовершенны. Деторождение - кара сексуального акта и вместе с тем искупление его греха. Рождение и смерть таинственно связаны между собой в поле. Пол - не только источник жизни, но и источник смерти. Через пол рождаются и через пол умирают. Тление и смертоносный распад вошли в мир через точку пола. С пола начинает тлеть и распадаться личность человека, отыматься от вечности… Сексуальный акт совершается в стихии рода, вне личности. Половое влечение, владеющее человечеством, есть покорность личности стихии смертного рода».
Борис Парамонов: Тут еще нет принципиально нового, первым писал об этом Шопенгауэр, потом Вейнингер или русский максималист Федоров, которого так ценил Бердяев Но Бердяевым владеет пафос преодоления пола - идущий в частности от того же Федорова, но и другие источники имеющий - это Якоб Бёме, повторяем, писал о Муже-Деве и об идеале андрогина. Таким во плоти явленным андрогином Бердяев считал Христа.
Вспомним, что в «Смысле творчества» Бердяев ставит как главный вопрос о новой мировой эпохе, сейчас наступившей: после эпохи законничества и искупления грядет эпоха творчества, антропологического взлета. Пишется об этом так:
Диктор: «Должно прямо сказать: в эпоху искупления, эпоху новозаветную, новый, творческий пол не открывается… Не могло быть в дотворческую мировую эпоху сознано, что сама оргийность пола должна быть преображена, выведена из родового круговорота природы и направлена на творчество новой жизни, нового мира, а не истреблена...
Борис Парамонов: И вот самое важное:
Диктор: Мы живем в эпоху мирового потрясения родового пола. Лишь теперь начинают выявляться окончательные последствия того надлома в родовой основе пола, который внесен был христианством. Колеблется ныне натурализм пола, «естественные» его нормы. Кризис рода - самое мучительное в жизни нового человечества, в кризисе этом рвется человек к свободе из родовой стихии, к новому полу. Никогда еще не были так распространены всякие уклоны от «естественного», рождающего пола, никогда не было такого ощущения бисексуальности человека. «Естественные», твердые границы женского и мужского стушевываются и смешиваются. То, что принято называть «извращениями» пола, утончается и углубляется. Становится возможной постановка вопроса о том, естествен ли рождающий, родовой пол с его сексуальным актом? Не есть ли аномалия сам сексуальный акт?»
Борис Парамонов: Обратим внимание на то, что слово «естественный» в этом пассаже Бердяев везде ставит в кавычки. Ну и вот, так сказать, программа-максимум:
Диктор: «Рождающий сексуальный акт, превращающий человека в раба стихийно-женственного порядка природы, преображается в свободный творческий акт. Половая активность направляется на создание мира иного, на продолжение творения. Это гениально провидел уже Платон. В половой энергии скрыт источник творческого экстаза и гениального прозрения. Всё подлинно гениальное - эротично. Но эта творческая гениальность придавлена родовой стихией, рождающим сексуальным актом. Сексуальный акт по существу глубоко противоположен всякой гениальности, всякому универсальному восприятию и универсальному творчеству, он - провинциален. … Гениальность несовместима с буржуазно-устроенной половой жизнью, и нередко в жизни гения встречаются аномалии пола. Гениальная жизнь не есть «естественная жизнь». Глубокие потрясения пола упреждают наступление новой мировой эпохи. Новый человек есть прежде всего человек преображенного пола, восстанавливающий в себе андрогинический образ и подобие Божье, искаженное распадом на мужское и женское в человеческом роде. Тайна о человеке связана с тайной об андрогине».
Иван Толстой: Борис Михайлович, у человека, не каждый день читающего такие тексты, возникает естественный вопрос (естественный без всяких бердяевских кавычек): откуда такие мысли о новом порядке бытия, о преображении пола? Эта вдруг ставшая модной фантазия об андрогине? Эти слова о глубоком потрясении пола в наше время? И какое время имеется в виду - тогдашнее бердяевское, Серебряный век?
Борис Парамонов: Хороший вопрос! И не кажется ли вам, Иван Никитич, что подобные слова Бердяева звучат неожиданно злободневно - к нашему с вами времени относятся не менее, чем к той уже баснословной эпохе Серебряного века?
Уточняю и объясняю: эти обильно процитированные слова написаны, скажем так, человеком сексуально эксцентричным. Эта вражда к рождающему полу, то есть к обычной половой практике, свидетельствует об этой самой эксцентричности. Попросту говоря, это слова гомосексуала. Прятать этот факт ни к чему, это было бы своего рода лицемерием.
Иван Толстой: А разве сам Бердяев делал такие признания?
Борис Парамонов: В этом всё и дело. Мы здесь имеем страстное тяготение к преодолению природного порядка со стороны человека, в чем-то выключенного из порядка природы. И вот тут вопрос о признаниях или тайнах. Возьмем современников Бердяева и всех посетителей знаменитой «башни» Вячеслава Иванова. Странные там происходили собрания. Мужчины по кругу целовались, а жена Вячеслава Зиновьева-Аннибал бросала апельсины в председательствующего Бердяева. Впрочем, ничего особенно неприличного не происходило. Поэт Михаил Кузмин единственный из них не скрывал своего гомосексуализма - напечатал повесть «Крылья», где расставил точки над i. Скандал был шумный, но сам Кузмин очень спокойно реагировал на этот шум. Мережковский тогда написал: есть люди, которые свой горб выдают за крылья. Так вот, пафос Бердяева в цитированных словах, да и всей его философии, если угодно: горб и есть крылья. Иррациональность бытия, сказавшаяся в подобном капризе природы, тем более заставляет вдуматься в бытийный порядок, увидеть его неоднозначность, многомерность, многоэтажность. Неокончательность, если угодно. И - тяготение ко всяческим духовным надстройкам над этими бытийными реалиями - или к фантазмам.
Отсюда основной мотив всей философии Бердяева: примат свободы над бытием. Вот в такой, например, формуле:
Диктор: «Я не верю в твердость и прочность так называемого "объективного" мира, мира природы и истории. Объективной реальности не существует, это лишь иллюзия сознания, существует лишь объективация реальности, порожденная известной направленностью духа. Объективированный мир не есть подлинный реальный мир, это есть лишь состояние подлинного реального мира, которое может быть изменено. Объект есть порождение субъекта. Лишь субъект экзистенциален, лишь в субъекте познается реальность. ... мир подлинно существует лишь в не объективированном субъекте. Уже категория бытия ... есть продукт объективации мысли. Употребляя терминологию Канта, можно сказать, что бытие есть трансцендентальная иллюзия. Первожизнь иная, чем это бытие... Перво-жизнь есть творческий акт, свобода; носительницей перво-жизни является личность, субъект, дух, а не природа, не объект... Моя философия есть философия духа. Дух же для меня есть свобода, творческий акт, личность, общение любви. Я утверждаю примат свободы над бытием».
Борис Парамонов: Но это уже из окончательных, итоговых формулировок, в конце жизни сделанных. А вот посмотрим, что писал Бердяев непосредственно в эпоху «Смысла творчества». Как он видел, в чем он видел способы преодоления материально-природной косности, творческого освобождения духа? Ответ очень неожиданный: в машине. Философема машины чрезвычайно важна у Бердяева.
Диктор: «Смысл появления машины и ее победоносного движения совсем не тот, что представляется на первый взгляд. Смысл этот - духовный, а не материальный. Сама машина есть явление духа, момент в его пути. Обратной стороной машинизации и материализации жизни является ее дематериализация и одухотворение. Машина может быть понята, как путь духа в процессе его освобождения от материальности. Машина разрывает дух и материю, вносит расщепление, нарушает первоначальную органическую целостность, спаянность духа и плоти. И нужно сказать, что машина гибельна не столько для духа, сколько для плоти. Машинность, механичность культуры распыляет плоть мира, убивает органическую материю, в ней отцветает и погибает органическая материя, родовая материальная жизнь. Старый органический синтез материальной, плотской жизни в машине приходит к концу. Рост техники во вторую половину XIX века - одна из величайших революций в истории человечества. Что-то надломилось в органической жизни человечества, и началось что-то новое, все еще не до конца осознанное и опознанное. Быть может, после этой войны будет лучше понятно, что случилось с человечеством после властного вступления машины в его жизнь… этот переход от органичности дерева, от благоухающей растительности к механичности машины, к мертвящей искусственности должен быть пережит и прожит религиозно. Чтобы воскреснуть, нужно умереть, пройти через жертву. И переход от органичности и целостности к механичности и расщепленности есть страдальческий, жертвенный путь духа. Эта жертва должна быть сознательно принята. Через нее лишь достигается свобода духа. Машина есть распятие плоти мира, вознесение на крест благоухающих цветов и поющих птиц. Это - Голгофа природы. В неотвратимом процессе искусственной механизации природа как бы искупает грех внутренней скованности и вражды. Природный организм должен умереть, чтобы воскреснуть к новой жизни. И вот чудовища - машины умерщвляют природную органическую целостность и косвенно, мучительными путями высвобождают дух из природной связанности. Сделался шаблонным в религиозной мысли тот взгляд, что машина умерщвляет дух. Но глубже та истина, что машина умерщвляет материю и от противного способствует освобождению духа. За материализацией скрыта дематериализация. С вхождением машины в человеческую жизнь умерщвляется не дух, а плоть, старый синтез плотской жизни. Тяжесть и скованность материального мира как бы выделяется и переходит в машину. И от этого облегчается мир”.
Борис Парамонов: Вот в таких взлетах и скачках мысли - от фантазии о преодолении пола к утверждению духовного смысла машины - лучше всего, острее всего ощущается смелость мысли Бердяева, действительная его философичность. Это еще один парадокс этого в высшей степени парадоксального мыслителя: полет в какие-то надбытийные выси, максималистская фантастичность - с одновременным проникновением в смысл происходящего, минутно-конкретного, вместе фантастичность и трезвость мысли. И вот самое для нас сейчас важное: ведь картина, нарисованная здесь Бердяевым, вот в этих его суждениях о преодолении пола и в гимне машине, - это же и есть нынешняя наиреальнейшая реальность. Бердяев предвидел и уже в сущности описал наступление техногенной эры, когда человек и его орудия стали значимым и едва ли уже не первенствующим фактором космической эволюции. Тут действительно осуществляется преодоление природы - и даже в поле. Пол коренным образом расщепился, функция деторождения перестала быть его единственным содержанием и его монополией. Отсюда парадоксальный факт, который Бердяева как раз бы и не удивил, он его предвидел: превращение гомосексуалиста в культурного героя нашего времени. Гомосексуализм в контексте современной культуры стал знаком и символом этого преодоления, сверхприродных содержаний жизни современного человечества.
И вот вместо того, чтобы понять такие темы, увидеть подобные тенденции, в России устроили охоту на ведьм, на пропаганду того же гомосексуализма. Протрите глаза! - новый мир уже стоит на вашем пороге, а вы всё еще изгоняете чертей.
Иван Толстой: Давайте сделаем краткое резюме - о Бердяеве и о Булгакове. Как их подытожить можно, в чем увидеть их актуальность или, наоборот, устарелость развивавшихся ими концепций. Вообще: как они оба встают в контекст русской культуры?
Борис Парамонов: Бердяев явно продолжает говорить что-то современному сознанию, явно актуален - в темах своих, одну из которых я попытался представить. Но можно о нем сказать также, что как духовный тип - тип религиозного экстремиста и максималиста он уже и не нужен ни России, ни современному миру. Его эпоха прошла, кончилась, все эти штурмы и дранги двадцатого века. Как духовный тип революционера-максималиста ныне он не востребован. Он остается, конечно, глубоко, метафизически связан с бурями века, он их носил в себе: как Ницше носил в себе судьбу Германии, так Бердяев носил в себе судьбу России. Он говорил: октябрьскую революцию я прожил как момент моей собственной судьбы. Эта способность в индивидуальной мысли нести темы века - это и есть гениальность, и Бердяев гениален, как Ницше.
Об отце Сергии Булгакове так не скажешь: он весь осторожная реакция, здоровый умеренный консерватизм. Он не менее остро, чем Бердяев, видел и предчувствовал все бури века, но они не вызывали у него экстаза. Считать же его представителем клерикальной реакции опять же нельзя: он правильно говорил о необходимости консервативно-церковной реакции на события всяческого «героизма», но очень осторожно говорил - и всячески настаивал, что сама церковь должна существенно измениться прежде чем взять на себя роль национального духовного лидера. Нынешней агрессивной церковности он бы ни в коем случае не одобрил.
Иван Толстой: Известно, что, встретившись с президентом Ельциным, Солженицын как главный вопрос поставил перед ним церковный: необходимость вернуть РПЦ в состав национальной жизни - как необходимый моральный противовес разнуздавшейся тогда в России свободы. А влияние на Солженицына мысли Сергия Булгакова неоспоримо, он и сам об этом говорил.
Борис Парамонов: В этой своей инициативе Солженицын более чем преуспел: Ельцин тут же наделил церковь монополией на табачную торговлю.
Иван Толстой: Всё как у Розанова: где немец капнет, там русский плеснет.
