Иван Толстой: Сегодня мой собеседник – ученый, общественный и политический деятель, дипломат, доктор технических наук, профессор, академик РАН Юрий Алексеевич Рыжов. Есть у Юрия Алексеевича два любимых воспоминания – о многолетней езде на велосипеде и о службе послом России во Франции.
Воспоминания 85-летнего человека в одну программу не уложить, и мы будем разговаривать такими – мемуарными – пятнами.
Начинает Юрий Рыжов с корней, с родителей.
Юрий Рыжов: Мама была старшей в большой многодетной крестьянской семье деда Петра. И деду, ее отцу, не хватало десятин, чтобы прокормить семью. В 12 лет он отправил ее на заработки в Москву, чтобы заработать и купить землю. Мама родилась в 1894, значит это был, наверно, 1906 год, когда она здесь появилась. Поступила прислугой к прислуге. То есть в богатом доме была прислуга, а у прислуги была своя прислуга. Мама, по моему мнению, была невероятно талантливым человеком, но она окончила лишь три класса сельской школы на Смоленщине. Была у нее какая-то богатая крестная, которая хотела даже оплатить ее обучение в гимназии, потому что преподаватель крестьянской школы говорил маме: «Настя, тебе обязательно надо учиться». Он видел, с кем имеет дело. Но не получилось. Поэтому мама моя больше никогда нигде не училась, но всегда ощущала недостаток образования и занималась самообразованием всю жизнь.
Отец мой успел окончить то, что сейчас называется средним профессиональным учебным заведением, он был бухгалтером и еще до первой мировой войны начал работать рядовым клерком-бухгалтером в знаменитой чайной фирме Высоцкого – основного поставщика чая в царскую Россию.
Иван Толстой: Чай Высоцкого, сахар Бродского.
Юрий Рыжов: Да. После того, как отец вернулся с войны и женился на маме, он поступил работать бухгалтером в издательство. Очень большую часть жизни – до 1938 года – он проработал в издательствах, в последние годы работал главным бухгалтером издательства, которое издавало всю научно-техническую литературу Советского Союза. В совет редколлегии входил, например, академик Образцов, отец Сергея Образцова, известный специалист того времени по железнодорожному транспорту. Я даже видел этого старика у отца в кабинете, а кабинет был на улице, ведущей от храма Василия Блаженного к Китай-городу, там у отца был кабинет – кабинет главного бухгалтера.
Когда в 1919 году родилась Нина, сестра, то вскоре начался хороший период – НЭП. Во время НЭПа отец хорошо зарабатывал. И уже с этого периода родители оказались жильцами двух комнат в квартире на Староконюшенном переулке, на Арбате – дом 41, третий дом от Арбата. Там прошло все мое детство, туда же еще до моего рождения купили кабинетный рояль «Мюльбах». Сестру учили музыке, брали учителей немецкого языка. Нина оказалась «профессиональной» отличницей. Тогда не было золотых медалей, но давали аттестаты с золотым обрезом. В 1938 году она поступила в Московский авиационный институт. После третьего курса ее и ее мужа, тоже студента Московского авиационного института, отправили на завод, эвакуированный в Сибирь, на станцию Заводоуковская, где они и работали. Уезжали они из Москвы в самые жуткие времена – в октябре 1941 года, когда еще была паника. Бабку мою, мать отца, привезли к нам, эвакуированным в Свердловск. В Свердловск мы эвакуировались рано, 6 июля из Москвы нас вывезли в «теплушках» с нарами – так вывозили семьи работников учреждения, где тогда отец работал. Это был наркомат черной металлургии, где он был главным бухгалтером главка Главметаллосбыта.
Отец был финансист и, конечно, прекрасно понимал, что такое экономика. Давным-давно он объяснил мне, что бесконкурентная экономика – не экономика. Я это очень рано узнал и запомнил, хотя всегда был далек от этой науки. Сразу после возвращения с фронта первой мировой войны отца взяли на Знаменку (где теперь министерство обороны). Поскольку на фронте он был руководителем пулеметной группы, на Знаменке он стал руководить курсами пулеметчиков. Кстати, с фронта отец пришел пешком вместе со своим фронтовым другом Валентином Загладиным, впоследствии одним из первых советских генералов, отцом Вадима Загладина, известного цековского функционера. Валентин остался в Красной армии, а отец, как только смог, демобилизовался и пошел в бухгалтеры.
Интересно, что на фронте, где-то в 1914–17 году, отец придумал подставку для пулемета «Максим», известного пулемета – из такого у Чапаева стреляла Анка-пулеметчица. Это была подставка для того, чтобы стрелять вверх по самолетам. Судьба бывает странно предрасположенной. Я начал работать в Центральном гидроаэродинамическом институте (ЦАГИ) в Жуковском – именно в отделе аэродинамики ракет «земля–воздух», «воздух–воздух». Мои первые труды были просто закрытыми отчетами, все было жутко секретно. Но я очень хорошо понял аэродинамику таких ракет, поскольку я уже диплом делал по этой теме. В этом отделе я проработал до 1958 года, после чего ушел в научно-исследовательский институт НИИ-1, который до войны назывался «Ракетный научно-исследовательский институт» и где до посадки работали Королев, Глушко (сейчас он называется Центр имени Келдыша).
Иван Толстой: Юрий Алексеевич, все-таки мы не должны миновать 1930-х годов, довоенного времени и начала войны. Потому что очень хотелось бы понять, как же происходило ваше становление. Человек растет и от чтения, и от среды.
Юрий Рыжов: Мы сейчас вернемся к тому, что, слава богу, отец мой был беспартийным бухгалтером, поэтому 1937 год нас обошел стороной. Но до моего рождения ЧК все-таки побеспокоил мою семью. Видимо, потому, что, по Булгакову, квартирный вопрос всех испортил, кто-то донес, что к нам якобы ходят сотрудники польского посольства, а Польша тогда была главным врагом. Поэтому в 1928 или 1929-м году отца посадили в Бутырку, а маму по ночам таскали на Лубянку на допросы. Но времена были еще вегетарианские – через 40 дней перед отцом извинились, сказали, что ничего этого нет, все наветы – бред, и идите, Алексей Георгиевич, домой.
А гораздо позже опять появились какие-то жизненные коннотации. В 1948 году, когда отец продолжал работать в Наркомате черной металлургии главбухом главка, Сталин приказал, наряду с Госпланом СССР, создать Госснаб СССР и поставить во главе его Кагановича. Госплан, а потом и Госснаб размещались там, где сейчас заседает так называемая Дума. У отца в главке, где он был главным бухгалтером, был начальник – некто Цырень, который очень ценил отца. Этого Цыреня взяли на Охотный ряд замом к Кагановичу, и Цырень потащил за собой отца. Лазарь Моисеевич внимательно изучал кадры и как-то вечером пригласил отца на беседу. Отец тогда ходил на работу с Арбата (он работал на Кузнецком мосту) пешком. Он пришел на Охотный, вошел в кабинет, Лазарь Моисеевич встал поздороваться, пригласил сесть и стал говорить. Смысл его слов, обращенных к отцу, состоял в том, что вы, мол, наверняка знаете, как велся учет и бухгалтерия до революции, поскольку работали бухгалтером. Я, говорит, знаю, что тогда на всех заводах, фирмах, предприятиях были какие-то бухгалтерские книги, где все записывалось – что есть, чего нет. У нас ситуация такова (он не использовал слово «бардак» – это я уже так говорю), что в одном месте полно алюминия, а в другом его нет, но мы при этом не знаем, куда его везти. Я помню, отец пересказал мне именно этот пример с алюминием – видимо, потому что должность отца была связано с металлургией. Поговорили, отец не стал говорить Кагановичу, что с книгами ничего не получится, и пошел к выходу. И вдруг Лазарь Моисеевич говорит: «Алексей Георгиевич, вернитесь на минуту. А почему вы нигде не пишете и не говорите, что вас задерживали?». (Досье же лежало на него.) Отец говорит: «Мне тогда сказали, чтобы я никому об этом не говорил, извинились и отпустили». Отец притопал под вечер домой и сказал маме: «Настя, собери мои вещи». А утром позвонил Цырень и сказал: «Приказ подписан, вы теперь называетесь государственный контролер-инспектор по металлургии Госснаба СССР». В этом качестве отец впоследствии и работал. Он рано ушел на пенсию по болезни, с той первой войны он пришел с чахоткой, и мать его всю жизнь из этой болезни вытаскивала. Ей для этого приходилось даже мешочничать, то есть выменивать вещи на продукты, – так было и в голодные послереволюционные годы, и во время войны, когда мать из Свердловска, где мы жили с ней и бабушкой, ездила мешочничать в Сибирь, по Тоболу зимой.
Вот так завершился цикл, который нашу семью, к счастью, обошел стороной.
Иван Толстой: А в интеллектуальном, культурном, духовном плане как вы становились?
Юрий Рыжов: Да никак специально, я просто книжки начал читать с 4 лет.
Иван Толстой: Какие?
Юрий Рыжов: Детские.
Иван Толстой: А потом?
Юрий Рыжов: А потом не помню, бессистемно. Я класса с первого и даже раньше интересовался авиацией. Во всех моих воспоминаниях, которые опубликованы, я говорю, что я прочитал до войны три книжки в мягких переплетах одного и того же автора, Жаброва. Одна называлась «Почему и как летает самолет», вторая «Почему и как летает планер» и третья «Почему и как летает автожир» – предшественник вертолета. Если первую и вторую я понял, то третью я до сих пор не понимаю. Поэтому моя тяга к этой тематике была большой. К тому же летом 1942 года, там, где была в эвакуации моя сестра, я работал на заводе, эвакуированном с Украины. Работал я в цеху, где делали детали для учебных планеров Олега Антонова, на которых начинали учить летчиков. Я делал элементы конструкции крыла. Самому старшему в цеху было 15 лет, а контрольным мастером работала моя сестра. Способ воспитания там был простой, не буду вам рассказывать. Все мои «произведения» были деревянные, надо было крепить гвоздями и клеить рейки, фанерки – одним словом элементы. Так вот, если фанерные накладки слетали, она брала все это и – в печку. На печке стояла кадка с казеиновым клеем, который был «технологическим элементом», и ведро с горячей водой, в котором замачивали деревянные рейки, чтобы потом загибать им носики, чтобы передняя кромка крыла была закругленной. Из обрезков фанеры я стал делать как бы планеры и пускать их вечером с горки. Они у меня то «ныряли», то задирались вверх и падали. Тогда я стал передвигать прибитое гвоздями крыло вдоль балки, которая являлась «фюзеляжем». Переставлял крыло, и находил положение, когда планер все-таки начинал плавно лететь. Потом, обучаясь аэродинамике, я понял, что искал и точно находил путем проб и ошибок запас статической устойчивости летательного аппарата. Вот так я его нащупал. И когда я поступал на Физтех, а я сознательно пошел на специальность «аэродинамика». Тогда Физтех по указу Иосифа Виссарионовича был создан за два года – до 1948 – с участием великих академиков, в том числе Капицы и других, для подготовки студентов по новейшим направлениям. Сначала был создан физико-технический факультет Московского университета, и по физтеху был назначен специальный проректор МГУ – академик Сергей Алексеевич Христианович, выдающийся аэрогазодинамик. Это целая цепочка – Николай Егорович Жуковский, Сергей Алексеевич Чаплыгин, Сергей Алексеевич Христианович и дальше еще много великих. Есть книга – недавно мне ее подарили цаговцы – «Кто есть кто в ЦАГИ», там написано и про вашего покорного слугу, и про Чаплыгина, и про Христиановича, потому что все вышли из ЦАГИ. Келдыш начинал в ЦАГИ. Я не буду перечислять всех великих, я не великий, но я тоже начинал в ЦАГИ, поэтому для меня это очень родное место, хотя я проработал там недолго. В 1949 году я появился там студентом – во втором семестре, а в 1954-м я уже там диплом делал.
Иван Толстой: А первый где был семестр, вы его как-то пропускаете?
Юрий Рыжов: Первый был в Долгопрудном, где математике учили, марксизму-ленинизму, язык английский заставили учить.
Иван Толстой: Какие отношения и какое общение было с родителями? О чем были дома разговоры?
Юрий Рыжов: Думаете, я помню? Разговоры были все время. Я вам скажу – вы спрашивали, какие книжки я читал.
Иван Толстой: Я понял, что вы три книжки прочли.
Юрий Рыжов: Нет, я читал много. Мне все говорят: пиши, пиши о своей жизни. Я всегда отвечаю – нет, никогда не буду. Но никогда не говори никогда. Я вот за последние четыре дня по вечерам 17 страниц написал. Я напишу что-нибудь – до трех ночи, утром встану, прочитаю – мне не понравится тогда я вычеркиваю, исправляю. Вот такой итерационный процесс.
В 30-е годы мы жили вместе – отец, бабушка, его мать, мама и сестра Нина – она тогда еще с нами жила, в школе доучивалась. И вот что было особенно хорошо: по вечерам, после ужина, отец ложился на диван и читал нам Гоголя. Было у нас такое собрание сочинений в синих переплетах с замечательными классическими иллюстрациями. Эти синие книжки были изданы практически на базе иллюстраций прижизненного издания Гоголя – забыл имя художника, очень известный (может быть, Боклевский). Гоголевские образы воспринимались всеми, кто читал тогда, только по этим иллюстрациям, только по ним мы представляли себе и Ноздрева, и Чичикова, и кого угодно. Отец читал, а мы слушали. На столе всегда была стираная, но белая скатерть, на стол к приходу отца с работы, как положено, накрывались приборы. Днем меня за этим столом кормила бабушка, а я любил за едой читать Большую советскую энциклопедию. Один раз случился кошмар: я залил страницу энциклопедии супом. Страшно испугался, но бабушка все как-то подсушила. Та Большая советская энциклопедия издавалась с 1924 по 1952 или 1953 год, 50 с лишним томов.
Иван Толстой: Красные такие.
Юрий Рыжов: Вон они стоят все. Я, конечно, никогда не искал заляпанную мною страницу, но само событие я хорошо помню: энциклопедия лежала передо мной, я читал, а бабушка меня кормила с ложки. Вот какое чтение. Отец, конечно, не только Гоголя по вечерам нам читал, но я почему-то больше всего запомнил, чтение Гоголя.
Иван Толстой: О стране говорили, о политике?
Юрий Рыжов: Отец что-то обсуждал с коллегами, тоже бухгалтерами, когда в издательстве работал, они дружили, собирались у нас, выпивали, разговаривали о своем, что у них в учреждении, в их бухгалтериях творится, может, и про начальство говорили. Я любил, когда они приходят, тогда обычно было так: суббота была еще рабочей, отец приходил, зная, что придут его друзья, приносил четвертинку водки и любительской колбасы. Я сначала с ними садился, они говорили о своем, а я поедал колбасу – уж очень вкусная была колбаса. Это были самые опасные годы — 1937, 1938.
Еще был один элемент моего воспитания. Поскольку коллективизация полностью подрубила продовольственные основы страны, меня на лето отправляли к деду Петру в деревню Поповка Смоленской области. Он к тому времени уже был вдовцом, дети выросли, младшие сестры и братья матери уже разлетелись. Один из самых младших получил, кстати, высшее образование – нефтяное, потом работал в Наркомате путей сообщения, всю войну – в отделе буксовых смазок. Знаете, что такое букса?
Иван Толстой: Ну да.
Юрий Рыжов: Ось вагонная и туда – тряпки масляные, такая смазка была. Сейчас шарикоподшипники, а тогда все было на буксах. И на всех фронтовых дорогах все время эти буксы горели. И вот Петр, дядька мой, инженер, начальник отдела буксовых смазок, мотался по стране, по этим аварийным точкам. Так вот, о Поповке, куда меня отправляли к деду на лето с бабушкой, матерью отца – сознательно я помню это где-то с четырех лет. Дед был отцом моей матери, а бабушка, о которой я говорю, это мать моего отца, родом из Кочергина под Москвой, где, говорят, до войны, до революции половина деревни была Рыжовы, а половина Саблины, – бабушка Агриппина Михайловна была урожденная Саблина, а замуж вышла за Рыжова Егора, или Георгия – отец называл себя Алексей Георгиевич.
Иван Толстой: Дед Петр, вы говорили, это кто?
Юрий Рыжов: Это отец моей матери, Петр Ефремович, фамилия у него потрясающая – Бомбардиров. Он уже жил один. Дом его не стоял в деревне, а стоял на отшибе, на опушке леса, меньше километра от деревни. У него было полностью натуральное хозяйство: картофельное поле, корова, куры, ларь с мукой – он сам пек хлеб, круглый такой, почему-то кленовых листьев надо было подкладывать. Он любил громко молиться, что возмущало мою бабушку, которая говорила, что молиться надо тихо, а дед в голос молился. К большим конфликтам это не приводило. И там я подкармливался. Я видел, как дед сбивает масло, в специальной посудине стояли сливки, раз – и получался комок сливочного масла. Поэтому я не голодал, несмотря на торжество колхозного строя в стране.
Иван Толстой: Никак его не притесняли?
Юрий Рыжов: Его притеснили перед самой войной. Вышел приказ всем перетащиться в деревню, на отшибе не жить. А где-то также на отшибе в другом месте жил его брат Павел. Дед был большой мастер по дереву, он умел делать все, он даже гроб себе до переезда в деревню сколотил, поставил на чердак. А потом разобрал дома – и свой, и дядьки Павла и восстановил их в Поповке. Потому что очень твердо приказали, приехали летом при мне на грузовике начальники, баграми растаскали соломенную крышу, чтобы дед разбирал свой дом и перебирался. Дед, когда мы уехали с бабушкой в Москву, переехал. Потом война, и вся деревня сгорела дотла. Он перебрался к одной из своих дочерей, Ирине, моей тетке, она была чуть моложе моей матери. Туда много народу из сожженных деревень приехало, от беженцев начался тиф, и в 1943 году, еще до освобождения от немцев, дед на руках у Ирины умер там от тифа. Так что деда я больше не видел. Фотографии сохранились: он с бородой, стоит в рубахе, порты такие и босые ноги – просто Лев Толстой.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, про велосипед.
Юрий Рыжов: Когда-то я был спортсменом – много выступал в велосипедных гонках. Был даже вице-президентом Федерации велосипедного спорта. О велосипеде я мечтал с детства, но возможностей не было. Я очень завидовал ребятам. Когда мне во дворе, на Староконюшенном, давали велосипед покататься, я не мог – не научился, потому что у меня не было своего. Мне дают – на, покатайся, а я не умею. Перед самой войной отец все-таки достал какой-то подростковый велосипед. А когда я закончил 59-ю школу с серебряной медалью – не с золотой, так как у меня по математике и по физике были четверки – мать идет в комиссионку на Старом Арбате и в награду покупает мне велосипед. Заметьте, это 1948 год, недавно кончилась война, и на Старом Арбате на углу одного из переулков – комиссионка, где продают трофейное барахло. Там можно было купить мопед немецкий, велосипед, аккордеон итальянский перламутровый – что хочешь. Она выбрала, как ни странно, американский велосипед «Колумбия», безумно красивый – черно-белая эмаль, руль, седло, крылья, подставка как у мотоцикла – велосипед можно было поставить, передача в коробочке, чтобы брюки не запачкать, но страшно тяжелый по весу. И вот я начал ездить. Я стал таскаться в длинные прогулки за город. Ноги накачал. Я ездил в Долгопрудный, пока зима не наступила, – из Москвы не на поезде с Савеловского вокзала, а прямо на велосипеде. Это сейчас Долгопрудный город, а тогда это была третья или четвертая остановка по Савеловской железной дороге, платформа Долгопрудная.
Во время вступительных экзаменов на Моховой я подружился с одним, как стало ясно впоследствии, уникальным человеком – Сашей Красильщиковым. Мы оба оказались в группе аэродинамиков, потому что он тоже туда стремился. Его отец, знаменитый аэродинамик, профессор, работавший в ЦАГИ, был дважды лауреатом сталинской премии, а впоследствии еще и ленинской, человек, на крыльях которого летали обычные самолеты, а потом и истребители. Замечательный был ученый, рано умер. А Саша был его сыном, он пришел на физтех, уже будучи чемпионом по нескольким видам легкой атлетики в разных возрастных категориях. Весна, закончился первый семестр первого курса, мы начали ездить в ЦАГИ, в Долгопрудный ездили только пересдавать «хвосты» по математике и марксизму. Он оставался ночевать у меня на Арбате. Родители мои снимали комнату за городом, чтобы отец со своей болезнью как-то отдышался. Как-то я сказал Саше: «Давай я у одноклассника достану тебе велосипед и поедем к тебе домой в Жуковский на велосипеде». Мы поехали. Чемпион еле доехал, а я отмотал эти 50 километров спокойно. Саша был уже известным легкоатлетом (он был на год старше меня, потому что из-за войны потерял год в Новосибирске), он уже числился как большой спортсмен, десятиборец, потому что выступал в нескольких видах легкой атлетики. Тренером у него был тоже десятиборец, высокий интеллектуал Гавриил Витальевич Коробков, действующий тогда еще спортсмен. Очень интеллигентная компания была. В нее входил еще Иван Андреевич Степанчонок (брат знаменитого летчика-испытателя), заслуженный мастер спорта, рекордсмен по барьерному бегу. Гавриил Витальевич чемпионом в десятиборье никогда не был, был всегда вторым. Но однажды мы как-то пришли к нему домой на Ленинградское шоссе, и Гавриил Витальевич показал нам золотую медаль чемпиона СССР в эстафетном беге. А второе, что он нам показал, – диплом мехмата МГУ. Впоследствии оказалось так, что главными тренерами Советского Союза по легкой атлетике были сначала Коробков, а потом Степанчонок. Степанчонок командовал легкоатлетической командой Советского Союза на Мюнхенской Олимпиаде. А в Мельбурне – Коробков. Коробков стал любимцем западных журналистов, когда после войны в 1950-х годах наши участвовали в первенстве Европы по легкой атлетике и очень здорово там выступили. А Гавриил Витальевич свободно говорил по-английски, потому что до 15 лет он жил со своим отцом, который был советским торговым чиновником в Америке, и там учился. И легкой атлетикой он занялся, потому что легкая атлетика была модной в американских университетах. Поэтому, когда он вернулся, то сразу стал мастером спорта в десятиборье. Потом он поступил на мехмат и окончил его. Знаменитый Делоне, математик, турист, альпинист, предлагал ему сразиться в армрестлинге. Коробков ответил: «Положить его или сдаться?». Положил. Но тем не менее Делоне ему нормальную оценку поставил.
За мной числятся пять добрых дел, правильных решений. Четыре из них составляют отказы возглавить правительство сначала РСФСР, а потом Российской Федерации. Четыре таких предложения Ельцина были мною отклонены.
Иван Толстой: Мотивация?
Юрий Рыжов: Не мое это дело – возглавлять правительство. Я в экономике – ни в какой – ничего не понимаю. Получил зарплату – отдал жене. Какая экономика? И дело не только в экономике. У меня уже были публикации перед этим, потому что я избирался на Съезд народных депутатов – тогда ведь выборы были, в Москве во всяком случае. Не затратное было дело, меня заставили. Я был в то время ректором МАИ и даже академиком. Коллеги по институту мне сказали, чтобы я шел избираться. Я задал вопрос: зачем? Как зачем? Наденешь значок-флажок, будешь ногой двери открывать, поможешь институту. Разумно, конечно. Тогда напечатали плакатики, добровольцы-активисты, друзья, коллеги забрали их у меня. На паршивой бумаге – портрет, биографические данные и некоторые тезисы якобы программы. Короче говоря, эти выборы в Ленинградском районе Москвы я выиграл и стал нардепом. Почти одновременно с этим в двух серьезных журналах – один назывался «Новое время» (теперь называется «Нью Таймс»), а второй был Вестник Министерства иностранных дел – были две мои статьи с одним и тем же рефреном – не помню, где какое название было, – но смысл один: такая безопасность нам не нужна. Дело было в том, что угробили огромные средства на оборонку, столько ненужного металлического хлама наделали, а денег, чтобы поддерживать тот же оборонный вуз, МАИ, чтобы в нем появились хотя бы персональные компьютеры, не было. Не когда-нибудь, в 1988 году мне заведующие кафедрами говорили парадоксальную вещь: «Юрий Алексеевич, а у нас на кафедре появился персональный компьютер коллективного пользования». В МАИ были считаные персоналки. В 1986 году министр высшего образования послал меня в Китай – меня и еще трех людей: замминистра высшего образования Игоря Макарова, выпускника МАИ, и двух будущих ректоров. Один из будущих ректоров был тогда проректором МГУ – Виктор Садовничий, который сейчас там ректор. Мы объехали 12 китайских вузов. Помещения паршивые, неотапливаемые, холодные, но компьютеры с цветным дисплеем на каждом столе, и каждый молодой китаец в этих вузах сколько хочет стучит на их клавиатурах. Помню, сидит парень, лет под 30, и проектирует с помощью компьютера микросхему – как проводники разложить, как что, своя топология должна была быть. Он, оказывается, уже отучился в Америке и вернулся в Китай работать. Мне тогда еще какой-то большой человек – третье лицо в государстве принимал нас – сказал, что у них (тогда, в 1986 году) десять тысяч китайцев учатся за границей за государственный счет и 10 тысяч – за счет китайской диаспоры. Я говорю: «Ну что, они не вернутся?». – «Не вернутся – неважно, они будут влиять там. Но они возвращаются, почти все возвращаются». Вот такой был разговор с китайским вице-премьером. Он когда-то во времена нашей дружбы с Китаем посылал Московский авиационный институт – профессоров – в Пекинский авиационный институт, чтобы учить там китайцев через переводчиков. Я пришел работать в МАИ в 1960 году, в это время из него уже уезжали последние китайцы. А потом культурная революция загнала их на периферию. Во время той поездки мы встречали этих людей – пожилых, обучавшихся когда-то в МАИ, помнящих русский язык, ставших профессорами в Пекинском авиационном институте, а потом пропадавших на хунвейбинском перевоспитании. Тоже интересная история. А уже тогда китайцы нам «пропагандировали»: вот у нас есть человек – показывали ролик какой-то по телевизору цветной – Дэн Сяопин (отец их перестройки). Он никакой официальной должности не занимал, но почему-то они тогда на него, как на бога, молились. Он действительно очень много сделал – сдвинул Китай.
Иван Толстой: Юрий Алексеевич, если можно, давайте двигаться в Париж.
Юрий Рыжов: Первый отказ был, когда Ельцин избрался председателем Верховного совета РСФСР. Я был с ним знаком, потому что был техническим организатором Межрегиональной депутатской группы – штаб этой группы располагался в моем комитете Верховного совета по науке и образованию. Аркадий Мурашов, молодой кандидат наук и член комитета, знавший всю эту электронную и множительную технику, держал ее в нашем крыле здания, принадлежавшем комитету по образованию и культуре, – том самом крыле, где сейчас размещается радио «Эхо Москвы» (главный редактор радиостанции сидит сейчас в моем кабинете, только, наверно, переоборудованном).
Иван Толстой: Венедиктов.
Юрий Рыжов: Венедиктов Алексей Алексеевич. Значит, с моей стороны отказ. Я уговариваю занять должность премьера Силаева, которого хорошо знал, потому что до этого он был министром авиационной промышленности, а в этот момент был зампредом Совета министров по машиностроению. Я ездил на научную конференцию, которую посещаю из года в год, как раз в то время, когда Ельцин задумался о председателе правительства. Я возвращаюсь, а жена мне говорит: «Тебя ищут». Я сразу все понял, потому что прочитал, что в немецких газетах перебираются фамилии премьеров, в том числе и моя. Я, как уже говорил, поехал к Силаеву, пробовал уговорить его уйти из правительства союзного и стать премьером РСФСР. Почти уговорил. Потом я поехал к Ельцину и сказал: «Я не пойду». А он давил на меня сильно. «Я, говорит, не как Горбачев: выдвигаю Рыжова, а вы голосуйте за него. Я три кандидатуры рассматриваю, но хочу, чтобы были вы». Мы с ним договорились, что он будет выдвигать кандидатуры для обсуждения на заседании Верховного совета РСФСР в Белом доме не по алфавиту – последним будет Рыжов, а передо мной Бочаров и Силаев. Ельцин уже знал, что я откажусь. Позже я смотрел по телевизору, как он изображал удивление, когда я вышел на трибуну, поблагодарил за доверие и отказался. Короче говоря, прошло голосование, и Силаев стал премьером. До путча Ельцин все ворчал, что Силаев слишком советский министр, не способный к экономическим реформам и т.п. Это, правда, мне Бурбулис рассказывал – я не слышал, чтобы Ельцин при мне говорил что-нибудь подобное. Тут путч подвернулся. Перед путчем Бурбулис опять мне говорил, что Ельцин недоволен и опять потащит меня. Действительно, сразу после путча меня вновь потащили. Я опять отказался.
Такой двуликий Янус был Рыжов – я одновременно состоял в двух президентских советах, причем по предложению самих председателей советов — Горбачева и Ельцина. В горбачевском я состоял до конца Советского Союза, а в ельцинском до 1999 года, до его ухода из власти. Ну, отказался и отказался. А в это время, это уже после путча было, я ездил, сохраняя формально свою должность председателя комитета по науке, в Париж на сессию ЮНЕСКО. Сижу на сессии с табличкой «СССР». Приезжает Панкин, которого Горбачев недавно назначил министром иностранных дел – после того, как Горбачева не удовлетворило поведение предыдущего во время ГКЧП. Горбачев быстро снял этого министра и поставил Панкина, которого я знал, – меня с ним Егор Яковлев познакомил. Панкин был послом в Чехословакии, а до этого – главным редактором «Комсомольской правды», то есть журналистом, коллегой Егора Яковлева. Мы с Егором дружили с «Московских новостей», когда я стал у него давать интервью, а газета выходила миллионными тиражами. Так вот, на сессии ЮНЕСКО Панкин садится рядом со мной, здороваемся. «Я, говорит, приехал с камбоджийским соглашением. Мне еще нужно зачитать текст обращения Горбачева к ЮНЕСКО». Я говорю: «Ты погляди, что будешь читать, сейчас тебя вызовут» – я видел, что глава ЮНЕСКО, бывший министр иностранных дел Испании, уже пошел на свое председательское место из-за кулис, где он все время курил. И вдруг Панкин мне говорит: «Может быть, ты здесь останешься послом?». Я удивился: «Ты что?». После выступления он вернулся на свое место и опять за свое: «Ну в Англии». Я говорю: «Над этим надо думать». И в этот же вечер звонок от Ельцина: «Срочно приезжайте». Это был октябрь 1991 года, 20 число. Прямо с аэродрома я приехал на президентский совет. А по телефону я Ельцину сказал, что я все равно не пойду в премьеры. Там, вообще, хорошие люди в совете были. Хорошую экономическую модель, реализованную еще в Центре микрохирургии глаза при советском правительстве, предлагал Святослав Федоров. Таким образом, чтобы реализовать эту модель во всероссийском масштабе, он практически предлагал себя в премьеры. Однако ни до чего не договорились. Повторяли: Рыжова на царство, а Ельцин говорил: «А он отказывается». Когда выходили, уже поздно ночью – хотелось домой, я говорю: Борис Николаевич, возьмите сейчас временно обязанности руководителя правительства на себя». На меня напустились, что если он сейчас хозяйственными делами займется, то рейтинг будет терять. На следующий день на сессии Верховного совета РСФСР в Кремле Ельцин заявил, что берет правительство на себя. Это был правильный выход на тот момент.
Потом в коридоре здания в Кремле (прямо за Спасской башней), где заседал Верховный совет СССР встречаю Горбачева. Там у него был кабинет – приемный такой, не рабочий, парадный, Такой же кабинет был на другом этаже у Ельцина как председателя Верховного совета РСФСР. Горбачев мне говорит: «Ты правда согласился в Париж ехать послом?». Я говорю: «Нет, думать надо». «Что там думать? Поезжай». Отвечаю: «Я сейчас пойду, скажу Ельцину». Пошел к Ельцину, сказал. Он корректный человек был, но недовольство не скрывал, если оно было. Он говорит: «Если вы не хотите работать на новую Россию, пожалуйста, уезжайте». Я спустился вниз и сказал Горбачеву: «Ладно». Мгновенно все было сделано. В это время, кстати, здесь находился миттерановский министр иностранных дел Ролан Дюма, я потом с ним очень много общался, пока Миттеран был президентом. Короче говоря, указ президента Горбачева о присвоении мне ранга чрезвычайного и полномочного посла и второй указ о назначении меня послом во Французскую республику были проштампованы еще до декабря, в ноябре.
Но уже к этому времени, после моих отказов, Бурбулис начинает «вытаскивать» людей, формировать правительство Гайдара. Оно сформировалось в ноябре месяце. Сейчас они регулярно собираются каждый год, теперь уже без Гайдара, в память о своем славном прошлом на верху бывшей гостиницы «Белград» на Смоленской площади. Почему я туда приглашают меня, хотя я никогда не был в правительстве? А потому, что все начинается с объяснения Бурубулиса для тех, кто не знает, что не были бы они министрами, если бы Рыжов тогда согласился. Вот в этом качестве я посещаю, и очень люблю посещать, эти собрания. В этом году в ноябре, если доживу, тоже буду.
Короче говоря, я уже собрался в Париж, но рухнул Советский Союз. А перед самым Новым годом мне звонит Ельцин, просит прийти. Я прихожу. «У меня в феврале 1992 года будет официальный визит к Миттерану, там нет посла. Вы же давали согласие Горбачеву?». «Да». «А сейчас поедете?». «Поеду». 9 января я улетел. Потом я вручил верительные грамоты, потом забрал жену и старших внуков – младшие остались с в Москве моими дочерьми. Я думал, что еду на год. Визит Ельцина прошел блестяще, потому что сработал высокопрофессиональный аппарат посольства, – туда всегда посылали самых лучших, ведь это перекресток мира. Мне в этом смысле очень повезло. Все было организовано по лучшим советским стандартам. Естественно, они так успешно со всем справились, потому что я им не мешал, не вмешивался. Какой я дипломат? Я комиссар, присланный от новой власти. Я, конечно, вникал в дела, исправно исполнял все посольские функции, протоколы. Ездил по поручению из Москвы на Ке д’Орсе что-нибудь заявить или потребовать.
Иван Толстой: Сколько вы пробыли на этой должности?
Юрий Рыжов: Ровно 7 лет, с 9 января 1992 года по 9 января 1999 года.
Иван Толстой: Что в работе посла самое приятное?
Юрий Рыжов: Не знаю, если бы я был профессиональным дипломатом, у меня была бы точка зрения. Для меня самое приятное было то, что я живу в замечательном городе, который я уже знал, – приезжал туда раньше на научные конференции. Из Парижа я ездил на свою очередную конференцию по динамике разреженного газа (они раз в два года проходят) за рулем через Ла-Манш, и в Марселе конференция проводилась – я тоже садился за руль и ехал туда. Много ездил по стране, много по Европе, в Чехословакию, где когда-то моя жена работала, ездил. Дружил с Ростроповичами. Проходили ежегодные музыкальные фестивали с Ростроповичем во главе – специально владелец «Данона» построил в Эвиане деревянный театр с хорошей акустикой. Великие приезжали, сам Слава и дирижировал, и солировал.
Иван Толстой: Но это все до назначения послом?
Юрий Рыжов: Нет, это все в ходе моего пребывания. Все эти семь лет. Самое приятное, что ты живешь в стране, которая тебе интересна и приятна. От чего было самое большое вдохновение? До определенного момента существовал колоссальный интерес к новой России со стороны всех, не говоря уже о русской диаспоре. Я сразу всем поколениям русской эмиграции дал доступ в посольство.
