Колумнист "Нью-Йорк таймс" Дэвид Брукс – не столь журналист, сколь культур-критик, не раз ставивший на страницах этой газеты вопросы определенно философского порядка. А недавняя его, от 11 сентября, статья была посвящена России – и опять же не в политически-злободневном, а в мировоззрительно-культурном плане. Замечательно само название его статьи – Russia I Miss, то есть Россия, которой мне не хватает, по которой я скучаю. Можно и так: Россия, которую я потерял. Так что же потерял Дэвид Брукс, по чему русскому он скучает?

Понятно, что он говорит о прежней России, о великой русской литературе и о том мощном культурном воздействии, которое она оказала на Запад. Но не только так: Дэвид Брукс вспоминает и двадцатый век с теми событиями в русской истории, которые нельзя, по его мнению, оценивать однозначно отрицательно. То есть он говорит не только о Толстом и Достоевском, но и Ленине, и Троцком, о советском спутнике, о Солженицыне, о Горбачеве и Ельцине. Брукс вспоминает классическую, по его оценке, книгу Джеймса Биллингтона "Икона и топор", цитирует автора: "Споры, которые на Западе идут между людьми, в России куда интенсивнее идут внутри человека, индивидуальной души". Вспоминает Брукс еще одного бесспорного знатока России Исайю Берлина: русский человек во всех своих социальных выявлениях целостен, ищет полноту истины, не сводим к его профессиональной деятельности, будь он музыкант, писатель, воин или священник – он озабочен прежде всего спасением души. Тогда как западный человек заинтересован не столько обретением окончательной истины, сколько профессиональными своими достижениями или прагматическим решением той или иной общественной проблемы. В общем то, о чем пишет сейчас Дэвид Брукс или цитированные им авторы, давным-давно известно как противостояние славянофильства и западничества. Резюме, которое дает этим темам Брукс, вполне корректно. Но он этим резюме не ограничивается, а в свете прошлого хочет увидеть и оценить сегодняшний образ России.

Так чего же не хватает Дэвиду Бруксу в сегодняшней России, что он потерял в ней? Тут очень интересно сказывается его собственный духовный склад – человека высококультурного и в этом качестве антибуржуазного. Вот это то, чего никогда не могли толком понять в России – хоть социалистической, хоть всякой другой. В России всегда считали, что раз на Западе капитализм и частная собственность, значит, Запад буржуазен. Это не так. Понятие буржуазности не сводимо к формам экономической деятельности, это также определенный духовный склад практически ориентированного, прагматического, рационально организованного, умеренного и аккуратного человека. Есть буржуазность в смысле Маркса и буржуазность в смысле Флобера, сказавшего: буржуа думает, что солнце существует для того, чтобы у него лучше росла капуста.

Русская культура, говорит в своей статье Дэвид Брукс, была хороша, высока и живительна тем, что давала некие контрбалансы этой буржуазности, не утрачивала высокий духовный горизонт, заслоняемый для буржуа капустой. В новейшее время таким духовным борцом, пишет Брукс, был Солженицын, видевший себя мечом в руке Божией. И вот эти горизонты ныне ушли из русской жизни, эти контрбалансы исчезли из сегодняшнего культурного дискурса. Брукс пишет буквально следующее:

"Сегодня все это ушло. Россия сейчас более нормальная страна, чем она была раньше, и жить в ней стало легче, по крайней мере молодым людям. Но когда вы думаете о культурном воздействии России на современный мир, вам на ум приходят только Путин или олигархи. Печальное зрелище – сувенирный стенд в Санкт-Петербурге, на котором выставлены армейские шапки, сталинистская дребедень и кофейные чашки с обнаженным по пояс Путиным".

Статья Дэвида Брукса вызывает смешанные чувства. Чего-то он не договорил, чего-то не заметил – а если и заметил, то не придал первенствующего значения. Вот такое место в его статье:

"Весь этот (русский) напор, весь этот экстремизм, этот романтический утопизм, все это трагическое мироощущение в реальности породили очень плохие политические идеи. Но они породили также культурную напряженность, оказавшую воздействие на весь мир".

Дэвид Брукс думает, по-видимому, что культурная чувствительность одно, а плохие политические идеи – другое. Между тем тут есть парадоксальная взаимосвязь. Есть тут общий знаменатель, имя которому – максимализм. Сам же Брукс в одном месте говорит, что русские склонны думать о морали скорее, чем о юриспруденции. Можно вспомнить и другую русскую апофегму: в России легче найти святого, чем порядочного партнера. "Плохие политические идеи", если их связывать со строем русской души – а Брукс констатирует такую связь, – порождены как раз этим духовным максимализмом, в атмосфере которого прагматический в сущности вопрос о социализме стал поводом к мироотрицанию, к тотальному подавлению культурного порядка. Социализм вполне может быть – и стал, допустим, в скандинавских странах – опытом более справедливого распределения материальных благ, но в России социализм приобрел все черты тотального концлагеря. И это вытекало как раз из главной черты "романтического", как говорит Брукс, утопизма: любой утопизм нацелен не на реформу политической или социальной жизни, а на переустройство всего мироздания, он не буржуа ненавидит, а мир. Вспоминается острота из "Записных книжек" Ильфа: он не советскую власть не любит, он мироздание ненавидит. Русскому человеку "западло" думать о капусте и даже о Солнце, он думает о "победе над Солнцем" (знаменитая футуристическая опера).

Рассуждения Дэвида Брукса о России – это ламентации доброжелательного, но стороннего человека, в них есть элемент культурного снобизма. Для него хорошая книга интереснее хорошей жизни, он, будучи благополучным американцем, хорошей жизни вообще не замечает, привык, – а Льва Толстого не заметить нельзя. И эта эстетическая высоколобость ограничивает его зрение, самые темы его рассуждений: он брезгливо морщится при виде петербургского сувенирного стенда, но как будто забывает, что есть в современной России кое-что похуже сувенирных цацек. Эта аберрация культурного зрения задним числом проясняет как раз происшедшее в России: переписывая за ночь карту звездного неба, русские люди не заметили того, что у них под ногами. А под ногами копошились емельки пугачевы, взявшие в духовные вожди Фому Опискина. Русские высоколобые люди не затруднились из этих внучат дедушки Пугача сделать американских фермеров.

И если сегодняшнему культурному русскому предложить на выбор: еще один гениальный писатель или честные выборы – он, думается, предпочтет второе. Только никто не предложит: сами достигайте и сами выбирайте. Не говорит ли это между прочим о том, что пристойный социально-политический порядок навести трудней, чем написать гениальную книгу?

Да, вместе со Сталиным русские получили Платонова. Но не лучше ли обойтись без обоих?